Ландыш

       В этом году весна наступила позже обычного.        Отрывной календарик, алевший ровными жирными цифрами над кроватью, упорно отсчитывал мартовские дни один за другим, а за окном всё так же заунывно выл по-февральски холодный ветер и время от времени швырял в оконное стекло пригоршни мокрого снега. Ровная стопка одинаковых лёгких рубашек переехала на верхнюю полку, в самый дальний её угол, а горбатую вешалку, забытую на дверной ручке, оккупировало тяжёлое пальто с пушистым меховым воротником; на ворсинках его тут и там блестели мутные капельки — следы растаявших снежинок. Пузатый чайник сердито сопел на плите, как рассерженный старик-ёж, то и дело выдыхая клубы ароматного пара, но никто и не думал его выключать — и чайник злился ещё больше, переходя на пронзительный мышиный визг.        Кымсэги насухо вытер мордочку, взъерошив слипшуюся иголочками шерсть, и неслышно проскользнул на кухню. Беснующийся чайник смолк совсем скоро, стоило только кипятку заполнить до краёв тяжёлую чашку с лёгкой щербинкой на ручке. Горький запах трав успокаивал и расслаблял, и разведчик, меланхолично глотая настоявшийся отвар, устало, незаметно даже для себя выдохнул, откинувшись на спинку стула. Прошёлся лапкой по одной щеке, по другой, затем вниз, разглаживая несуществующую складку на кителе — и медленно отвёл, не доведя всего пару дюймов до живота.        Слишком страшно.        Молодые офицеры-омеги, в изобилии вертящиеся по штабу, были недовольны студёным мартом: тоненько попискивали на разные лады и ругали капризную погоду. Кымсэги не ругался — напротив, лучился какой-то странной, горькой радостью, что тёплые дни задержатся ещё ненадолго; что можно прятать когда-то точёную, грациозную фигурку под безразмерной шубой; что весна не торопится наступать, щедро разбрызгивая солнечные лучи и восторженный щебет очаровательных, но глупых пташек.        Кымсэги не любил весну.        Стоило только приштабным клёнам взлелеять первые зелёные почки, как воздух переполнялся целым калейдоскопом резких, не похожих друг на друга запахов. Они, по отдельности даже приятные, заставляющие заинтересованно помахивать хвостом и задерживать взгляд на хорьке-сослуживце — чуть дольше, чем того требует, строго говоря, необходимость, — воедино сплетались в тяжёлый липкий аромат, от которого раскалывалась голова. Напряжение цепко держало на крючке каждого зверька, открыто пользуясь природными календарями, которые, увы, не запрятать ни в какой закуток и не скрыть ни одной натужной маской. Вот только не всегда это напряжение будоражит молодую кровь, не всегда распаляет юношеский азарт и играет на самых чувствительных струнах души; напротив, оно давит на плечи непосильной ношей, выкачивая последние силы, и тянет, тянет — вниз, на самое дно...        По крайней мере, так казалось Кымсэги — и без того сухому, педантичному, растерявшему на чужбине весёлый покладистый нрав, а сейчас — как никогда раздражительному. Острые запахи миндаля, кофе, горького шоколада безжалостно били по носу, выворачивая желудок наизнанку, от обилия перекрёстных сальных взглядов хотелось спрятаться в мышиную нору и сидеть там безвылазно, пока проклятая природа не отпустит всех этих хорьков и мышей, единовременно потерявших последние остатки мозгов. Невыносимо даже представить, что было бы, если бы тонкий, почти неуловимый аромат ландышей и в этот раз мучил владельца десятками восторженных хвостов — пусть большинство из них не смело и приближаться к чересчур ответственному офицеру-полёвке, — как это было в прошлом году...        Рыжик сызмальства привык плыть против течения: наперекор правилам, наперекор советам — и наперекор слабой звериной натуре, будь она неладна. Подумать только, как до смешного легко играют гормоны с самым непоколебимым затворником, как просто превращают паиньку в настырного до неприличия негодника! Совладать с бурлящей весенней энергией оказалось куда сложнее, чем представлялось в начале, но юный шпион словно предчувствовал, какую дивную награду заслужит столь ревностной избирательностью.        Они с Косымдочхи знали друг друга ещё со времён кадетства, ещё до того счастливого лета, когда ежонка отправили к хорькам, на помощь полосатому сослуживцу. Улыбчивый, по-детски мягкий, напарник без остатка завоевал преданность грызуна в золотистой шубке, въелся в кровь крепче змеиного яда, вскружил голову, как не кружил до него ни один, даже самый кипучий март. Нет, Кымсэги был уверен, что влюбился — той особенной любовью, что случается только раз в жизни и остаётся до самого конца; той любовью, что связывает зверят не столько близких, сколько неразрывно слившихся в единое целое. Похоже, что и Ёжик думал точно так же: так хитро посматривал он на говорливого товарища, и так нежно поблёскивали в полутьме его маленькие глазки-бусинки.

... — А когда мы разгромим хорьков... Мы ведь по-прежнему будем вместе? — взволнованно лепечет бурундучонок, вопрошающе поднимая глаза на острую тёмную мордочку, требовательно и лишь самую малость ревниво. Косымдочхи не торопится отвечать, и пушистый напарник, недовольно помахивая полосатым хвостом, придвигается ближе — почти вплотную. — Ты ведь не покинешь меня, Ёжик? — Глупый маленький Ландыш, — колючий разведчик, наконец, наклоняется, ловит тонкую кисть, проходясь по ней большим пальцем. Притягивает к себе, бережно обвив лапками, и Кымсэги с наслаждением тянет носиком, полной грудью вдыхая его запах — запах летнего леса, от корней до самых маковок сосен пропитанного солнечными лучами и прохладой утренней росы. Ёжик жмурится, будто боязливо, наугад ловит тёплые губы, зарывается пальцами в густую золотистую шерсть... Зелёный лес услужливо принимает их в объятья, прячет каждый вздох, каждое касание от недоброго взгляда. Запоминает жар сплетённых тел, блеск влюблённых глаз, тихое, точно украденное "люблю тебя", вырезает на янтарном сердце своём, как раскалённым металлом выжигает...        Они молоды. Молоды и непростительно наивны. И этот августовский вечер принадлежит только им. — Глупый маленький Ландыш, — с улыбкой повторяет Косымдочхи. Наскоро разведённый костерок уютно потрескивает, и разрумянившийся Рыжик смотрит на перепляс пламени из-под полуопущенных ресниц, привалившись к обнажённому товарищескому плечу. Тепло. Уютно. И становится лишь уютнее, когда ставший самым родным на свете голос убаюкивающе шепчет на меховое ушко: — Разве же смогу я покинуть тебя, глупый, глупый Ландыш... Дай только срок, разгромим длинношеих гадов — и вместе вернёмся в дом родной, никогда не расстанемся. Война, видишь, проклятая, ненасытная до крови звериной, а видишь, как бывает — укажет, где оно прячется, счастье твоё. Станем вместе хозяйство вести, утро встречать, день провожать, а придёт время — запищит и у нас дома пушистый карапуз: кареглазый, непоседливый, на тебя, Ландыш, как две капли воды похожий...

       Неделю спустя Косымдочхи не стало.        Когда Кымсэги шёл в разведку, он знал, что на войне умирают. Знал, что становятся калеками. Знал, что с искалеченным телом жить тяжело. Но не знал, не догадывался юным своим сердцем, что жить с искалеченной душой неизмеримо тяжелее. Той весной разведчику исполнилось девятнадцать, но за тонкими, изящными чертами его мордочки, словно под каштановой скорлупой, скрывался кто-то изломанный, вдребезги разбитый и раздавленный, чужой в этом гибком теле девятнадцатилетнего юноши. Он не плакал, нет — напротив, лихо отдавал честь, гордо, как подобает настоящему адъютанту, задирал нос и звонким чаячьим голосом руководил вверенными частями; но душа его, собранная из тысячи окровавленных осколков, плакала горько, надрывно, раз за разом рассыпаясь в прах, чтобы вновь воскреснуть наутро.        Особенно тяжело приходилось по ночам. Полыхающее небо, расчерченное надвое мазком чёрного дыма, вновь и вновь всплывало перед глазами, стоило только Рыжику уронить на подушку свинцовую голову. Сон не шёл, затерявшись в гудящем рое одних и тех же воспалённых мыслей: Ёжика больше нет, Ёжика больше нет... Когда же в четвёртом часу веки нехотя слипались, сознание затравленным зверьком металось по очередному кошмарному сну без цели и направления, прежде чем попасть в цепкое кольцо жадных языков пламени. Огонь гудел, вздымаясь до самого неба, лизал одежду и лапы, заставлял надрывно кашлять и из последних сил звать на помощь того, кто всегда, в любой беде отзывался на этот отчаянный зов: — Ёжик! Где же ты, Ёжик, где ты?..        Проснуться от собственного крика. Медленно подняться и сесть на кровати, превозмогая звон в ушах. Бросить невидящий взгляд в окно — там, на горизонте, медленно разгорается заря, знаменуя начало нового дня.        Время вставать. Время приниматься за работу. Врагу плевать, что у тебя за горе, плевать на выжженное заживо сердце — враг не дремлет никогда и, лишь почуяв слабость, нанесёт последний, решающий удар. И Кымсэги оставался сильным: его уважали, его боялись, с ним считалось командование — и своё, родное, и вражеское. А ведь он был ещё совсем юнцом: такие обычно первыми идут в расход, умудряются держать винтовку неправильным концом, спотыкаются на мелочах и теряются, стоит лишь малейшей детали плана не совпасть с реальностью.        Но Кымсэги уже не ощущал ни страха, ни зыбкой почвы под ногами. Не нуждался в постоянной опеке и защите. Не хныкал при неудачах. Не вилял хвостом перед высшими чинами — напротив, осмеливался смеяться в их отвратительные лохматые морды. Не вписывался ни по одному параметру в тот образ хрупкой омежки, который карикатурно рисовали себе сильные мира сего. Но "Ландыш" — неутомимый храбрец — чувствовал: как бы ни была сильна чёртова звериная природа, ему уже никогда не стать истинной омегой. Его истинный навсегда покинул его, а с ним рассеялись как дым и мечты об уютном домике где-то на окраине города, о скромном садике вокруг и о кареглазом пухлом малыше, что упрямо топает по мокрой от росы траве и на все попытки помочь сердито лопочет что-то на своём, малышовом. Теперь у Рыжика есть только разведка — он один на чужой земле, среди высокомерных хорьков и туповатых мышей, без единого родного существа.        По крайней мере, так казалось ему до того страшного дня.

       Дважды в год омеги переживали течку — прескверное время, когда даже самым работящим зверятам хотелось лежать носом в подушку и выть от непрекращающейся тянущей боли внизу живота и жгучего, почти болезненного желания. Джулдарами в этом плане повезло: он родился бетой и не испытывал подобных неудобств, ни на день не теряя привычной хватки в работе. А вот его товарищ, не привыкший раскисать по пустякам, каждую первую неделю марта и сентября вынужден был сидеть на мощных подавителях: от одной мысли о близости с любым из врагов становилось дурно, даже если бы это и позволило вернуть обычный запал и энергичность. Так обещала пройти и эта течка, приходящаяся, как это всегда и бывало с Кымсэги, на начало сентября.        Однако в положенный день течка не наступила. Ни малейших признаков её, начиная с ломоты во всём теле и заканчивая нежным, ставшим привычным ещё с подросткового возраста ароматом ландыша, не обнаружилось и на следующий день, и ещё через два, и через неделю. Но убитый горем Рыжик едва ли это заметил: не прошло и месяца со смерти дорогого друга, и время для его пушистого напарника перестало существовать совсем. Право слово, какая разница, будет ли его выгибать от боли, если Косымдочхи, его ласкового Косымдочхи, больше никогда не будет рядом?        Никто не славится такой внимательностью, иногда срывающейся в откровенную паранойю, как разведчики. Легкомысленному никогда не доверят искусство шпионажа, где каждый неосторожный шаг приравнивается к расстрелу. И Кымсэги никогда не был легкомысленным, но отчего-то упорно списывал нараставшее недомогание на что угодно: задержку — на непредвиденный эффект от подавителей, вспышки гнева по поводу и без — на тупость подчинённых и собственную желчность, внезапную тошноту по утрам — на бурный протест организма, чей хозяин, постоянно погружённый в мрачные мысли, и думать забыл о нормальном питании. В конце концов, разве спецадъютанту Его Превосходительства отвлекаться на такие пустяки?        В бесконечных оправданиях прошло три мучительных месяца. За это время разведчик, исполнительный слуга и умелый интриган, прочно утвердился на заслуженном месте — по правую лапу от самого Главнокомандующего. Хорьки, к мышам-командующим непривычные, злобно скалились, но вынуждены были изображать масляные улыбки, мыши то ли боялись, то ли завидовали золотистому псевдосородичу. По правде говоря, Кымсэги не было до этого никакого дела: за минувшую осень его состояние — ни моральное, ни физическое — ничуть не улучшилось, вопреки ожиданиям. Напротив, стало только хуже. Приступы тошноты из внезапных превратились в обыденность, а поджарая фигура, несмотря на то, что по-прежнему глубоко подавленный бурундучонок практически ничего не ел, существенно округлилась — может быть, пока не слишком заметно для окружающих, во многом благодаря свободному обмундированию, но совершенно очевидно для самого Рыжика. Игнорировать происходящее дальше было просто невозможно, и в этот день — однозначно, один из самых худших в его жизни — адъютант, собрав волю в кулак, обратился, наконец, ко врачу.        Сложно напугать того, кто, каждый день рискуя жизнью, работает без прикрытия в самом сердце вражеского тыла. Как бы ни пытались провернуть этот трюк удивительно живучий Мульманчхо или одноглазый командир разведки, им не удавалось добиться от полосатого парнишки ничего, кроме кривой улыбки, так и играющей на золотисто-белой мордочке. Однако когда Кымсэги, смертельно бледный даже под густым меховым покровом, покинул кабинет, на ней читался только ужас.       — Как это могло произойти? До течки оставалась ещё... неделя? Или две? Господи, Господи, что теперь делать?..        Переступая порог поликлиники — частной, обращаться со столь деликатной проблемой в военный госпиталь не стал бы даже самый глупый омега, — разведчик до последнего надеялся на другой результат: пускай это будет следствие стресса, желудок, да что угодно, чёрт побери, но не это! Однако слова врача, улыбчивого хорька с удивительно добрыми тёмными глазами, вдребезги разбили последние отчаянные попытки успокоиться, похоронным звоном повторяясь в ушах пациента, переставшего, кажется, даже дышать:       — Вы не знали, что у вас скоро будет ребёнок?