Конец света

Страна горела, изнывала и сотрясалась. Иван чувствовал это. Близился конец света. Его ждали с года на год. Иван и сам ждал. В ушах отчего-то мерзко зазвенело. Он потер виски, расплывчато глянул на свою руку. В руке оказался недопитый кубок. На дне плескалась черная жидкость. Он нехотя поднес его к пересохшим губам, сглотнул что-то вязкое, густое. Отчего-то настойчиво показалось на секунду, что не вино то заморское, а кровь. Пролитая, густая. Человеческая. Сколько этой крови за последние годы. Но ведь близился и конец света. Кровь текла и текла закономерно. Он вольной рукой своей землю чистил от врагов. Помогал спастись. В этом была его роль. В этом была суть наместника Божия, который выбрал его в непростое время — в канун Конца Света. Пир шел к закату, но никто не спешил расходиться. Все ждали, и Иван знал чего именно. Точнее кого. И вот. Мелькнула алая ткань. Явился Басманов. Выпрыгнул чертом из табакерки. Сверкнул синими глазами, вскинул голову, так что кудри покатились по плечам. Окатил всех насмешливым, едким взглядом. В толпе заулюлюкал кто-то пьяный, развязный и отчего-то стало вконец тошно. Басманов не взглянул даже, взмахнул молочным рукавом ткани, пустился в пляс. Последнее время Ивана все чаще посещали невеселые мысли. Вились, заползали в голову, прогрызали все внутри, как белые, мучные черви. Тяжелые, тягучие. Головой встряхнешь — не избавишься, холодной водой окатишься — не поможет, засели, застолбились, въелись крепко. Что-то шло не так. Что-то шло не так, что-то скребло внутри некрасиво и назойливо. Стройная картина мира, которая казалась непоколебимой пять лет назад, рушилась, рассыпалась в руках, как бы он не пытался делать вид, что все продолжалось правильно и разумно. Он много раз убеждал себя в праведности своих действий, уговаривал, будто ребенка, но каждый раз глядя в тяжелые, суровые глаза иконы Спасителя отчего-то понимал, что не прав во всем. И не был прав никогда в своей жизни. Спаситель с потертой иконы всегда смотрел неотрывно, строго и страшно. И всю жизнь Иван читал в этом взгляде лишь ненависть к себе. Ни божественной любви, ни спасения, ни надежды. Иван долго молился перед равнодушными, будто мертвыми, ликами икон, часами простаивал коленями на ледяном полу, лежал распластанный, униженный, бил себя в грудь, называл последней тварью в мире. Низшей, гадкой. Недостойной спасения и счастия земного. А иной раз находила исступленная радость и одурманивающее, пьянящее веселье. И казалось, неплохо все, и казалось, идет как надо. Иван торжествующе ухмылялся в суровые лики, отдавая очередной приказ о казни грешников, пил много приторного до тошноты вина, устраивал нарочито пышные пиры и каждый раз после них звал к себе Басманова. И каждый раз Басманов приходил. А кровь, что кровь. Пусть льется себе, пусть хлещет, — горячая, тягучая, пусть переполнит Москву-реку и вольется багровым потоком в Неглинку. Пусть. Сарафан вился по ветру, вздымался при резких движениях, так что оголялись белые коленки, и нежная ткань скользила по голым ногам. Дорогой сарафан. На заказ делался. Обезумел ли он в край, что спускал государственную казну на пляски в дорогом сарафане. На пляски даже не наложницы. На пляски юноши. Воина, опричника, убийцы. Ивану была доступна любая женщина в стране. Иван знал это и прекрасно этим пользовался. Женщины были белые, мягкие и податливые. Нарочито скромно опускали глаза, мало говорили, были аккуратны и незаметны, словом, воспитаны в лучших традициях своего века. Иван никогда не запоминал их лица и не собирался этого делать. После Ее смерти все слилось в один бесцветный, пульсирующий ком в груди. Все бесспорно были красивы, с другими бы он и не делил ложе, все имели длинные косы и изящно поводили бедрами при ходьбе. Но никто не плясал так, как Басманов. Даже Она. Расшитые золотом сапоги звонко отбивали по полу. Рука плавно рассекала воздух. Басманов изящно повел бедрами — ткань обхватила тело. Он пел. Красиво. Он умел петь. Не профессионально, не по церковному — скорее лихо, едко, но другого и не надо было. Но в этот раз завел невеселое что-то, печальное. Про смерть горестную, про бескрайние поля, про мох, под который голову вложишь и спи сном вечным. Иван насторожился, брови нахмурил, но подобрел тут же, расслабился. Что еще петь-то перед Концом света в конце концов. Сбоку заулюлюкали. На Басманова таращились, пожирали мутными глазами. Иван бросил взгляд. За длинными столами сидели люди. Из черного месива в темноте вырезались белые искривленные лица. Все наглые, пьяные, бородатые. Сливавшиеся с полутемками. На их фоне золотая фигура в центре выделялась. Ему много раз доносили о том, что меры не помогают. Они не справлялись. Они ели на деньги казны, устраивали погромы и разорения. Да, по началу все шло не так уж и дурно. Но сейчас все шло куда-то не туда. Скорее всего в этом было влияние приближающегося Конца света. Определенно, все дело было в нем. Связка бус на шее сверкнула белоснежной россыпью блеска в воздухе. Крупные бусины ударились друг о друга с каким-то отчаянным звуком. В ушах бились серьги, звенели на всю Слободу, на всю окраину. Да и пусть. Пусть звенят. Удары топора и звон сапфировых сережек стали привычными звуками за последние годы. Все было как пять лет назад. Как в первый раз. Но все что-то скребло внутри, что-то было не так. Иван вгляделся в лицо. Красивое лицо, злое. Внезапно пробило острым, пронзило насквозь осознание. Нет, не так было. Не было тогда ни злого лица, ни наглых движений, были два глаза прозрачных как ручей и на него единственного направленных. Молодой мальчик с нежным лицом давно исчез. Мальчик, который боялся причинить боль, который неотрывно смотрел на него каким-то восхищенным взглядом, как смотрят ангелы на Бога. Мальчика, превозносящего его больше не было. Был расчетливый, хитрый и гордый Басманов. Басманов с дорогими перстнями на руках, Басманов с гордым взглядом и с плохо скрываемой надменностью, разодетый в шелка и вышитые дорогими нитями сапожки. Басманов, который убивал быстро и равнодушно. Иван никогда не подавал виду, но замечал и в последнее время все чаще, как временами по гордому лицу без всякой причины пробегала судорожная, почти отчаянная улыбка. Несмотря на нарочитую наглость и показную роскошь было что-то болезненное во всем его облике, в перстнях на тонких пальцах, в шелках, в дикой усталости на лице, которую Басманов с каждым разом скрывал все хуже. Иван и сам устал. До смерти. Устал от бесконечных казней, пыток, допросов. Устал оправдывать себя, устал ждать Конца Света, который все никак не хотел наступать. И когда Басманов ронял иногда наедине тихо и горько: «Уехать бы подальше отсюда», он не возмущался. Хотя мог бы и наказать за нежелание служить, за измену Государю. Он бы и сам уехал с радостью. Но Божий помазанник, продолжатель великого рода не мог совершить подобное. Божий помазанник исполнял свой кровавый долг. И никуда тут не деться. Он очень старался не чувствовать вину за свои поступки, но отчетливо знал, что Басманова некогда погубил именно он. Сам погубил, своими дряхлыми руками. Утащил с собой на дно, в агонию, в свой личный ад. В этом аду мог выжить только он сам. Ад уродовал, искажал, отравлял. И все хорошее и чистое там неизбежно гибло. Всю радость, все светлое, чтобы было, ад затягивал, переламывал и уродовал. Это произошло уже с Ней. И произойдет и с Басмановым. Он знал это. Это будет неизбежно, как Конец Света. Басманов все еще плясал перед ним, как и много лет назад. Все также выстукивал каблуком по полу Слободы, все также изящно взмахивал рукой, и даже улыбался ему. Устало, но улыбался. Вскидывал темные волосы, бренчал серьгами, крутил пальцами по бедру. Иван никогда не спрашивал, нравилось ли все это ему. А Басманов никогда не отказывал ему ни в чем. Да и разве пять лет всего прошло — жизнь целая. Казалось, кипящая, одухотворенная молодость покинула Ивана, прошли громкие сражения, присоединения земель, успешные походы, где он ощущал всесилье, власть в своих руках. Отец отечества. Заступник, покоритель. Бог. Накануне сорокалетия Иван чувствовал себя дряхлым стариком, которому что и осталось — доживать свой бренный век. Дикая усталость завлекала разумом, завлекала уже немолодым телом. Страна горела, а Иван не чувствовал ничего. Впервые за много лет не хотелось ощущать себя бравым победителем или завоевателем. Не хотелось испытывать ни тревожность, ни мучавшую паранойю, ни казнить изменников. Не хотелось ждать Конец Света. Хотелось спокойствия. Он почувствовал на себе взгляд. Взгляд такой пронзительный и дикий, что нельзя было не поднять глаза в ответ. Синие глаза смотрели в упор, прожигали насквозь. Басманов улыбнулся краем губ. Осторожная улыбка, для него одного. Для него это все. И Иван кивнул. Аккуратно и быстро. Он понимал. Да, картина мира неукоснительно рушилась, но все еще двигалась вперед. Покалеченная, сломанная. Но все шло своим чередом. И вправду, стоило ли беспокоиться как дальше жить, когда завтра уже Конец Света. Нет, не стоило. С Федором Басмановым было на удивление спокойно на душе. Не так спокойно, как с Ней, но спокойно. По-особому. Иван откинулся на спинку трона, ухмыльнулся в бороду, прикрыл веки. Будь, что будет. Гори все синим пламенем. Синим, как глаза напротив. Пусть. Пока перед ним плясал Басманов — все было хорошо.