Я не спал тридцать лет, Я искал тот Священный Грааль, тот чистый стакан. Я пытался писать, Но как от пожара, все ценное взяв, от меня убегала строка. Anacondaz — Бессонница.
Ледяная вода все струится, пропадая в белоснежной бездне и быстрым темпом заполняя ее собой практически до краев. Холод мгновенно окутывает тело, заставляя иногда вздрагивать и морщиться. Почему бы не настроить воду погорячее? Тилль хотел бы дотянуться изувеченной ладонью до ручки, однако сил на это никаких не остается. Запястье все кровоточит, постепенно перекрашивая кристально-чистую воду в неприятно багровый оттенок. Силы совсем кончаются, и жизнь, кажется, вот-вот покинет измученное туловище. Да, больнее всего Тиллю было именно в аэропорте. Тогда, и никак не раньше. Ощутив себя брошенным и неприлично обманутым, он понял, что именно с этого момента остался в совершенном одиночестве, что уже принялось глодать его изнутри. Линдеманн вылез бы из воды — да только сил на это нет. И вдруг он понимает, что ему и не хочется что-либо делать. Потому что мотивации нет. Нет иллюзий. Нет ощущения счастья, хоть и совершенно ненастоящего — его у поэта беспардонно забрали, не позволив страдальцу даже опомниться. Эх, что же творится внутри этой израненной несчастной души? С каждой минутой взгляд становится все рассеяннее, все тусклее, а внутренности сковывает какая-то небывалая слабость. Линия воды, омертвленной нахождением в ней Тилля, все растет; хочется уже расстаться с реальностью. Ладно, нет, вот сейчас он встанет, честное слово. Только еще потерянно поглазеет на пожелтевший потолок пару минут, а потом точно поднимется. Холод настигает такой, что немеют конечности, а перед глазами восстает практически полный мрак. И черт дергает фронтмена предаться никому не нужной меланхолии и начать еле слышно, но отчего-то вдохновлено зачитывать стих, что неожиданно придумывается у него на лету: — В предсмертной агонии, в боли давясь, Я все же прикрикну сердито: «Я слеп и безумен, и для меня Ты будешь единственным идолом!» *** — Ерунда какая-то, — шутливо усмехнулся Линдеманн и от слабого отчаяния нахмурил короткие брови. Захлопнув ноутбук с написанными в нем несколько недель назад строчками предполагаемой песни, вокалист ощутил некоторое негодование где-то внутри. «Ах, не нужно было все-таки наедаться этой дурацкой пиццей с анчоусами», — вдруг пронеслось в голове, когда томный взгляд невзначай упал на пустую картонную коробку, извоженную в соусе и еще чем-то. Теперь же у Тилля от явного переедания крутило желудок, и так измученный всякой дрянью, да и к тому же стремительно портилось настроение — за окном палило невыносимое солнце, и доставал сильный зной. Немного подумав, Тилль все же отважился открыть ноутбук и перечитать еще давно выдуманные строчки еще раз; кто знает, быть может, на этот раз они ему покажутся не такими уж и несносными. Странно было еще то, что все эти неказистые и двусмысленные наброски вокалист писал на иностранном языке. «Так интереснее звучит», — как он сам перед собою оправдывался. Повторно прокляв уже с ума сводящую жару, что лезла за шиворот и под штаны, заставляла обливаться потом и бесчувственно стонать, фронтмен открыл крышку гаджета и уставился пытающим взглядом в тусклый экран, на котором еле заметным свечением горел значок медленной загрузки.Оружьем сладким подстрелён, Да, я имею всё в одном! Роман несчастный мое сердце сломал, Предамся всем утехам я сполна Со своим ледибоем…
Да, все-таки на этот раз несвязные и не имевшие рифму строчки Линдеманну показались чуть обретшими некий смысл. Получилось, можно сказать, даже неплохо. Однако все равно текст недотягивал до мирового статуса группы, как бы вокалист ни старался изловчиться. Это просто песня для элементарной забавы, чтобы можно было, слушая ее, от души посмеяться и удивиться нездоровой фантазии автора, что выдумал такую несносную белиберду. «Как мне это вообще только в голову пришло? — честно задумался Тилль, но все же улыбнулся. — Нет, никуда это не годится». С момента выхода в массы легендарного альбома liebe ist für alle da — то есть, с две тысячи девятого года — на Тилля обрушилась волна невезения; испробовав практически все варианты заполучить вдохновение, он вскоре все же смирился с тем осознанием, что в сфере творчества ему пока что ничего не сулит. И так шли год за годом, пока горе-фронтмен плевался в потолок и считал, сколько птиц пролетело у него под окном. С одногруппниками, своими любимыми товарищами, Линдеманн встречался по праздникам и обсуждал прошлую пятницу или какой-нибудь другой день недели. «В прошлый понедельник, подумать только, я наконец-то побелил забор на даче! — восклицал один, пока другой подхватывал: — Это еще что! Недавно на меня хотела накинуться собака. Только потом оказалось, что она хотела просто поиграть». И каждый раз Тилль то с Ландерсом, то с Лоренцом, то с самим собой даже напивался какого-нибудь коньяка, что был группе подарен во время очередного тура, и заводил какой угодно разговор, но только не о выходе нового альбома. Все будто нарочно делали вид, что об этом и говорить не стоит; все и так у всех хорошо. А Линдеманн… а что Линдеманн? Ему такие обстоятельства шли даже на руку, чего греха таить. С текстом дела шли у него из рук вон плохо. «Какие-то слишком бредовые стишки выходят», — как выразился однажды Флаке, прочитав одну из работ и в усмешке скривив рот. Фронтмен тогда в шутку обиделся и съязвил что-то наподобие: «Тогда попробуй сам чего-нибудь придумать!». Но на самом деле он был с клавишником абсолютно согласен, как бы ни старался показать обратное. Плоды фантазии его, с недавних пор какой-то уж слишком нездоровой, не приносили должной радости и реакции. По крайней мере, для rammstein. Работа не шла и по другим, не менее важным и странным — как думал Тилль — причинам: коллектив, все музыканты до одного, стали на удивление как будто придирчивее. То звучание слишком тусклое, то смысл слишком поверхностный, то проигрыш должен быть отличный от данного. Такая проблема возникает обычно у широко известного творца, который боится ненароком не угодить жадно ожидающей толпе; надо, чтобы все было на высоте! Чтобы все просто рты пооткрывали и принялись обливаться горячими слезами восторга. Но недовольных все равно избежать просто невозможно. Увы, но группе думать о таком доводилось крайне уж редко. И вот, было решено объявить перерыв, что растянулся на порядком уже долгое время. Но, честно если, никто от этого себя ущербно не чувствовал и не жаловался. От мыслей Тилля внезапно отвлек оглушительно разразившийся под небесным куполом гром, что потом еще долго отдавался и шумел у ошарашенного поэта в ушах. Придя наконец-то в себя, Линдеманн уставился в окно и заметил, что знойное солнце заменила гроза, затянув горячее светило тусклыми тучами. Вокалист про себя усмехнулся и пошутил что-то про могучего Тора, скандинавского бога гроз и молний, который, кажется, наконец-то услышал немые мольбы со стороны несчастного смертного. Гроза почему-то Тиллю напомнила прошлую встречу с практически всеми участниками группы; наверное, тем напомнила, что в тот день буря разбушевалась так, что стены помещения, где кучно столпились люди, тряслись от грохота и ветра, который чуть-чуть — и вот уже грозился обернуться в настоящий смерч. Причиной сбора был день рождения Шнайдера — добродушного, но, признаться, особым умом не отличающегося драммера. В это майское воскресенье Дум так перепугался грома, что — насколько вокалист помнил — случайно разлил на дорогущую рубашку, подаренную и выглаженную любимой женой, чуть ли не всю кружку нефильтрованного пива. Только вот Рихарда на празднике не было. Напрягши мозг, вокалист быстро вспомнил, что в тот день Цвен обитал в Нью-Йорке, — Нью-Йорк Тилль шуточно называл «городом с торчащими домами» из-за его внешнего облика — и Кристофа Круспе поздравил по телефону. «Шнайдер тогда поставил телефон на громкую связь, чтобы все слышали голос этого полупьяного американца, — вспомнив это, фронтмен в голос расхохотался и, верно, совсем забыл о больном желудке. — Ох уж этот Рихард!». От одного только слова «Рихард» внутри у Тилля просыпались чувства восторга и некоторой ностальгии, а вместе с тем — как будто рой бабочек, который вихрился где-то под ребрами, заставлял хозяина организма улыбнуться и в блаженстве насвистеть какую-нибудь неопределенную мелодию. Рихард ему был ближе всех не только в группе, но, наверное, и на всем белом свете. Еще давно окрестив гитариста самым лучшим своим другом, Тилль ни о чем не жалел и был чрезвычайно горд тем, что дружит с таким по-настоящему хорошим человеком. Вокалист ощущал к Цвену внутреннюю привязанность, которую, если честно, он еще ни к кому не чувствовал, и твердил себе одну-единственную вещь: ему было и будет комфортно по-настоящему только с Рихардом, и ни с кем другим больше. Этот смазливый вертихвост был в глазах Линдеманна именно тем, с кем можно уставиться в одну точку и в одно время засмеяться от одной и той же мысли, что пробежала синхронно в двух головах сразу. И даже когда Рихард находился на далекой американской земле, Тилль чувствовал его присутствие рядом с собой; наверное, если и нужны человеку друзья, то только такие. Ради такого друга Тилль готов был терпеть постоянные звонки, что из-за разных часовых поясов осуществлялись ни раньше ни позже — в три-четыре часа ночи. Рихард, и так зная, что фронтмен в это время давно уже должен спать, каждый раз спрашивал: — Я тебя не бужу? — В это время я не сплю, — покорно отвечал Тилль, — знаю, что ты позвонишь. Такому ответу Круспе радовался и с мягкостью в голосе, какая была только у него, начинал рассказывать о моментах жизни, которая протекла после прошлого телефонного звонка. Нередко он жаловался на жену, на шумных соседей, на плохое настроение или просто на противную сигарету, что попалась ему в пачке. Однако же Тилль слушал с искренним упоением каждое его восклицание, каждую его усмешку. И если Рихард, вдруг замолкнув, спрашивал, как дела у самого Линдеманна, тот всегда обходился коротким: «ни на что пока не жалуюсь». Тилль настолько любил своего товарища, что иногда предпочитал его компанию своей новоиспеченной подружке — Софии Томалле, что светилась по всем телевизорам Германии и была чуть ли не самой известной женщиной страны. София, нельзя не признать, всегда казалась поэту, что был с чувствительным сердцем, девушкой солнечной, донельзя оптимистичной и, когда это нужно, по-настоящему, по-женски ласковой. Модель однажды даже набила на руке изображение своего возлюбленного, что последнему, разумеется, не могло не польстить. Тилль, несомненно, любил ее и считал своей второй половинкой. Но к Рихарду у него все же оставались чувства, что были намного выше, хоть он и не любил его так, как привыкло любить нынешнее пошлое общество — горячо и страстно. Рихард для Линдеманна был близким другом, был родственной душой. И, чтобы читатель не утомлялся миллионами строчек, что могли бы здесь быть, о самых что ни на есть настоящих и верных чувствах фронтмена к расфуфыренному соло гитаристу, автор лишь заявит, что Тилль недавно говорил о Рихарде, что «такой замечательный человек и приятный собеседник должен быть непременно у каждого. А если такого нет — зачем тогда и вовсе на свете жить?». Верно, что Тилль не заметил, как за окном гроза утихла, а улицу тонкой пеленой покрыл плавно подходящий вечер, что холодом своим уже постепенно заставлял невольно ежиться находящихся снаружи. Линдеманна внезапно посетила гениальная мысль: а что, если позвать дорогую подругу прогуляться по наверняка пустующей аллее, что находилась недалеко от площади? Но, вспомнив, что с Софией он дня два назад повздорил, поэт тряхнул головой и с тяжестью внутри отказался от этой затеи. Поругались они на почве того, что нынче фронтмен в общении холодный и даже отталкивающий. Но что поделать, если таков он в беседе со всеми без исключения? У вокалиста, между прочим, горе в плане творческом. Открыв холодильник и не найдя на дрожащих полках ничего стóящего, Тилль обреченно вздохнул и задумался наконец о том, что с недавних пор ему надоело абсолютно все: повседневная жизнь, однообразие лиц, что попадались ему на пути, даже дурацкая пицца с анчоусами, которую вокалист почему-то покупал каждые две недели, хоть и сердечно ненавидел ее. Муза, что некоторое время назад вдохновляла поэта хотя бы на какую-то ерунду, сейчас бесстыдно покинула его насовсем и, судя по всему, никак не собиралась обрадовать творца своим возвращением. «Муза моя придирчива и паршива, — изо дня в день повторял Тилль, совсем недовольный таким исходом, — из-за нее я готов напиваться ночами напролет!». И фронтмен совсем не врал: с недавних пор появилась у него привычка от пустоты душевной наполнять себя каким-нибудь виски или ромом в особо позднее время суток. Несчастного творца такое свое поведение, конечно же, пугало. Но он перестанет, как он нередко говорил в пустоту, вести себя так некрасиво лишь только тогда, «когда вернется Муза его и одарит приливом вдохновения и сил». Особенно близкие друзья нередко за такое расстройство Линдеманна попрекали, и на этой почве они между собой переругивались. В общем, исходя из текста выше, можно сделать смелый вывод, что наш герой был далеко не счастлив и совершенно в себе потерян. Ему определенно нужна была помощь, да вот только от кого ее допросишься? Погрузившись в неприятные воспоминания, Тилль для себя решил, что неплохо было бы сегодняшней ночью предаться своей нехорошей привычке. Но для этого нужно было спуститься вниз, в алкогольный магазин, что пользовался в центре Берлина большой популярностью. Так вокалист и поступил. Здание было ему давно знакомо; его образ играл у музыканта в голове уже тогда, когда он, спускаясь по ступеням в темной лестничной клетке, скользил потной ладонью по периллам. Тилль предпочитал жизнь в просторной, но обыкновенной квартире, так как не видел смысла в огромных и вычурных особняках, на которых было буквально написано «эй, погляди на меня и позавидуй!». Магазин ослепил его своими яркими лампами и оглушил людским шумом. Фронтмен, не разобравшись и не всмотревшись в продукт, взял что-то с верхней полки. Как потом оказалось, это был виски. Немного подумав, покупатель ухватил еще бутылку с тем же содержанием и, кажется, на этом успокоился. На упаковке алкоголя были изображены почему-то очень веселые люди: усатый мужчина и рядом с ним — женщина, что каким-то образом тоже походила на мужчину. Были они с натянутыми улыбками и с не по-настоящему счастливыми глазами. Тилль мысленно даже посочувствовал нарисованным персонажам. Наверное, они ощущают себя еще хуже, чем он сам. Купив наконец-то виски за честно заработанные деньги, Линдеманн поспешно вышел на свежий, после грозы приятный воздух, оглянулся и от стыда перед людьми упрятал купленный товар в сумку. Вовсе не хотелось казаться чужому взору каким-то отчаявшимся пьяницей. Но недостатка его никто не заметил, и фронтмен успокоился, начав свой путь домой. — Извините, можно с Вами сфотографироваться? Тилль от неожиданности вздрогнул и резко повернулся к источнику звука. Женщина, еще молодая и с блестящими от радости глазами, ожидающе смотрела на кумира и в надежде улыбалась, скрестив руки. — Конечно, — с ноткой какой-то усталости выпалил музыкант и слабо кивнул, заставив своим ответом фанатку от восторга буквально просиять. Она юркнула к нему поближе и, рассыпаясь в благодарностях, достала телефон. На всех фотографиях лицо у Линдеманна было какое-то мертвенно печальное и бесчувственное, и этот раз исключением не оказался. В то время, когда женщина наводила фокус камеры, вокалист с явной заинтересованностью думал, что хорошо было бы, если дома оказался бы лимон, чтобы можно было закусить во время пробы купленного напитка. Солист очнулся, когда уже остался один. Ему почему-то стало невыносимо грустно и стыдно за себя. «Люди видят во мне одного человека, но на самом деле я представляю что-то совершенно другое, намного хуже придуманного ими образа», — этими мыслями фронтмен озадачился, находясь уже дома и в полупьяном состоянии. Сколько времени он уже стоял у окна и тупил тусклый взгляд в пустоту? Непонятно. Пора взяться за голову, причем обеими руками, однако для этого нужна сильная мотивация. Откуда же взять-то ее, эту мотивацию? Ни от кого ничего толкового фронтмен не получал; так только, Лоренц иногда шутил над ним, что «потерял он напор былой, и коллективу срочно нужна замена». Тилль всерьез никогда на него не обижался. Знал он этого Лоренца: он сначала пошутит как-нибудь весьма неаккуратно, а потом здорово получит за невежливость свою. Так однажды им вдвоем — то есть, Кристиану, да еще и Тиллю в придачу — прилетело от стокгольмских байкеров. Флаке тогда за словом в карман не лез, хоть с английским у него всегда были существенные проблемы. Вспомнив эту нелепейшую ситуацию, полупьяный поэт почему-то усмехнулся и заулыбался, в шуточной манере упрекнув несносного клавишника у себя в мыслях. До чего же этот Кристиан — смешной человек! С ним, даже если ты монах, служащий где-то в церкви, ты получишь по носу или по голове непременно. Линдеманну стало вдруг интересно вспомнить, как в итоге бандиты их побили; но, несмотря на все приложенные усилия, он не припомнил ни одной царапины на теле ни у себя, ни у товарища. Потом Тилля будто озарило: ах, точно! В тот раз, слава богу, до драки не дошло. Беснующуюся толпу и визгливого Лоренца, что постоянно путал иностранные слова, разнял человек, видимо, совсем бесстрашный. Поговорив с веселым на вид смельчаком, фронтмен с ним, да еще и с Лоренцом к тому же, пошел в какой-то бар, что первым попался на глаза. И там три уже хороших товарища здорово напились какой-то дешевой дряни, и их в одно время — как и полагается недавно подружившимся людям, возраст которых уже обязательно немолодой — вырвало прямо на барную стойку. Повеселев от старого воспоминания, Тилль в пьяной манере хохотнул и расплылся в глупой улыбке повторно, никак не в силах вспомнить имя их спасителя. И немудрено это: дело было, как подсказывала Линдеманну память, в далеком двух тысячном году… Стоп, правда? Так давно? Вокалист от такой древней даты слегка ужаснулся даже и забегал удивленным взглядом по черным от недостатка света стенам квартиры, на данный момент показавшейся ему какой-то убогой. — Двухтысячный год… — уже вслух повторил хозяин помещения и тотчас нахмурился. — Он же был просто ужасным! Ужасным двухтысячный год показался Тиллю из-за того, что именно в тот период времени вся группа между собой переругивалась, несмотря даже на разработку альбома mutter, что вышел потом спустя два года. Но больше всех на весь коллектив, да и на мир в придачу обозлился Рихард. Стоит ли говорить, что тогда вокалист чувствовал себя хуже всех на свете? Как бы Круспе ни выделывался, как бы ни хвалился — а все равно оставался в глазах Тилля самым лучшим другом и просто хорошим человеком. И, конечно, такого друга Линдеманну терять не хотелось вовсе. Быть может, читатель упрекнет нашего несчастного героя: «зачем же он ругался с ним тогда?». Но, признаться надо, Рихард, самовлюбленностью и раньше отличавшийся, в то время был злее черта, и никто в мире бы не сумел угомонить его и поставить на место. От неприятного чувства, что осадком кануло где-то внутри, Тилль справился с остатками первой бутылки и принялся вгрызаться в лимон, который дома все-таки нашелся. Цитрус совсем не кислый, даже горький больше — это не могло не расстраивать. — А ведь тогда… а ведь тогда, немного выждав, он просто взял и ушел в другую группу, напоследок заявив: «вы, придурки, без меня в первый же день загнетесь». Но потом прибежал сам, — опять вслух произнес Тилль, запрокинув голову и начав размытым взглядом изучать потолок. На нем виднелись еле заметные трещины. — А если бы я сейчас взял, да и ушел в собственный сольник, как сделал это Рихард? — немного помолчав и, кажется, осознав только что сказанное, поэт принялся громко хохотать. Хохотать до покраснения, до появления вспухших вен на шее; даже, вроде, хлипкие стены начали легонько потряхиваться от напористого баса. — Не-ет, ни за что, — резко прекратив смеяться, уже тише заявил Тилль и приподнял уголки резко очерченных губ. Тут Линдеманн решил вдруг атаковать и вторую бутылку виски, уже отказавшись от идеи оставить продукт на потом. И внезапно голову его посетило довольно-таки забавное воспоминание: ведь тогда, в двухтысячном году, фронтмен, обиженный поведением Рихарда, рассказал о своей несчастной проблеме новому знакомому, который на тот момент оказался отличным слушателем. А тот — хотел ли он посмеяться над вокалистом, или реально желал подбодрить — предложил Тиллю тогда сотрудничество. Растормошенного тогда фронтмена это до смерти насмешило — не более. Но, может быть, зря он тогда посмеялся? Ведь у сотрудничества с новым человеком было и есть множество плюсов. Да, чего врать, Линдеманн тогда утер бы Цвену нос, однако же делать этого не хотел — уж слишком сильно дорожил своим другом. Но, тем не менее, именно сейчас, именно в этот момент Тилль посчитал себя последним дураком; надо было все-таки соглашаться. Сейчас уж время не то; сейчас никто к нему не подойдет и не предложит подергать инструменты за струны и просто посмеяться от нелепого звука, который они издадут. А тогда можно было все, и такой момент глупый поэт победно проворонил… или, может быть, не проворонил еще? От этих глупых мыслей Тиллю стало донельзя смешно: вот так ерунда! Спустя десяток с лишним лет написать человеку, имя которого он даже не помнил, предложение о сотрудничестве! Просто абсурд настоящий. Наверное, Линдеманн еще долго будет это припоминать и от души смеяться из-за глупости своей. Однако сейчас он был пьян, а пьяным, как всем известно, в голову лезет всякая несусветная чепуха. Вот и сейчас это случилось. Горе-поэту в голову будто забрались маленькие чертята, что обычно приходят от сильного пьянства, и повернули мозг его в неправильную сторону. «А что, если ему реально написать, — вдруг посетила несчастного музыканта мысль, до того абсурдная, что от нее ему захотелось икнуть и захохотать еще пуще. — Вот так я над ним посмеюсь! Пусть там рот от удивления откроет и подумает еще, что я не в себе. А я уж посмеюсь над ним! — тут он даже для уверенности в своих намерениях нахмурился и оглянулся куда-то вдаль. — Интересно, а он вообще к музыкальным инструментам причастен как-то?». Хотя, зачем ему были эти подробности? Ведь все равно товарищ поймет хоть не сильно смешную, но шутку и не согласится, если не дурак, конечно. А он, вроде, дураком не был — по крайней мере, так посчитал Линдеманн. За десяток-то лет Тилль умудрился несколько раз поменять место жительства, но единственная и неизменная вещь, что всегда была при нем, — это старая телефонная книжка. Там хранилось все на свете: от незамысловатых почеркушек до замызганных номеров старых друзей. С усердием пролистав несколько страниц, фронтмен вдруг обратил внимание на номер, который не был никак подписан. «Он, — уверенно заговорили в голове многочисленные голоса, — точно он!». Ни о чем больше не думая, Тилль еле-еле и с опечатками написал на найденный номер корявое сообщение, где он и рассказывал про свою ситуацию. На пьяную голову слова эти показались ему трогательными и поэтичными. «Пусть удивится моему серьезному настрою». Он несколько раз стирал целые строчки и переписывал их, думая, как бы выразиться-то получше. Когда процесс возни все-таки завершился, Тилль с гордостью уставился на написанный им же текст. Настал момент истины: отправлять или же оставить никому не нужную шутку и не валять дурака? И фронтмен, вздохнув, все же стер все до единой буквы… потому что вспомнил, что писать-то надо на английском языке. На английском сообщение показалось ему уже не таким красочным и за душу трогающим. Да и ладно, так тоже сгодится. «Что сделано — то сделано», — с такой вот фразой в голове Тилль все-таки отправил сообщение на старый номер. Если этот номер окажется неверным или же отключенным — даже лучше будет. Но пошутить все же стоило. Довольный своими действиями, Тилль немного подумал о чем-то своем, о чем автор не может написать читателю на обозрение. А позже, глухо хохотнув, фронтмен наконец-то отправился спать, еще точного расписания на завтрашний день не зная.