***
— Цукишима! Сегодня разминаешься с Куроо! — Сенсе-ей! Я всегда разминаюсь с Кенмой! — Без возражений! Встали вместе! Старшеклассник идёт из другого конца спортзала, оставляя щуплого на вид юношу с сокомандником. Взгляд черных глаз равнодушный, под ним некомфортно, и первогодка хмурится сильнее обычного. Он же не виноват, что в клубе с ним никто не общается. Возможно, будь здесь Ямагучи, Цукишиме не пришлось переживать подобное унижение, но друг детства решил идти своим путем и поступил в другую старшую школу, потому что: — Прости, Цукки, но там упор на математику и информатику, мне на программировании в первую очередь они и понадобятся. Но мы все равно будем видеться, верно? Как итог — разминки с незнакомыми парнями, которые даже не стремятся узнать новичка лучше или смотрят также, как и этот... Как его там... Куроо? В этой школе ни одного приятеля и причины хотеть здесь находиться. Каждый день только нудная учеба, унылые тренировки и постные лица. Здесь скучно, неуютно. Учащиеся смотрят искоса на светлые волосы и другой разрез глаз, и все, ради чего в начале года с ним заводили разговор, это «Ты иностранец? Внешность совсем другая». Однажды он должен был устать от тупых вопросов. Однажды он должен был устать от игнорирования его самого и от внимания только к внешности. Однажды он устал, и общение с одноклассниками на этом кончилось. — Куроо Тецуро, — безразлично бросает подошедший сокомандник и кивает в знак приветствия. Цукишима Кей — первогодка, коих в составе и без того огромной команды немало, и семпаи с пониманием относятся к тому, что не всех можно сразу запомнить. За месяцы учебы едва удавалось пересечься с Куроо, поэтому напоминание имени лишним не стало. К тому же отличная возможность лучше изучить вынужденного партнёра по разминке, с которым в будущем вряд ли получится контактировать. Куроо выглядит вовсе не как обычный второгодка — крепкий, высокий и, возможно, от того и уверенный. Волосы у него черные, слегка вьющиеся и словно специально поднятые выше, в то время как парни по моде наоборот пытаются их выпрямить и уложить. Челка прикрывает правый глаз, делая взгляд наглым, и Куроо подчеркивает это, глядя сверху вниз, хоть Цукишима на пару сантиметров и выше. Мускулистый, спокойный. До безумия скучающий этот Куроо Тецуро, и под его взглядом все внутри скручивается от дискомфорта. — Цукишима Кей, — коротко бросает первогодка, стараясь быть холоднее, после чего садится и разводит ноги. Куроо изучает открывшийся вид и с удивленной усмешкой спрашивает, садясь напротив: — Ты обычно с растяжки начинаешь? Цукишима прижимает подошву кроссовок к чужим, фиксируясь, а в следующую секунду дыхание перехватывает, когда Куроо вместо того, чтобы обхватить запястья, вдруг переплетает их пальцы и смотрит прямо в глаза. Подросток отводит взгляд и тянется головой к полу, пока ладони скользят по мокрым ладоням Куроо. Тот сжимает руки крепче. — Мне так комфортнее, — сдержанно отвечает Цукишима и наклоняется, сильнее разводя при этом ноги. Руки Куроо крепкие, держат отлично и тянут на себя, помогая размяться. Выпрямившись, Цукишима помогает уже ему. — А мы обычно начинаем с другого, — сдавленно, но при этом озорно замечает старший, выпрямляясь. Цукишима просто кивает и вновь тянется к полу. — У тебя отличная растяжка, — спустя время говорит второгодка уже более заинтересованно. Они завершают упражнение и поднимаются для следующего. — У вас тоже, — негромко отмечает Цукишима, не понимая, чего тот добивается, раз за разом выводя на диалог. Не хотелось этих обязательных разговоров. И не хотелось, чтобы человек, явно не почувствовавший радости от разминки с Цукишимой, теперь пытался болтать на пустые темы. Разговоры ради разговоров не привлекали, поэтому он молча прильнул спиной к крепкой спине Куроо. Скрестив руки, Цукишима осторожно тянет на себя, нагибается вперед, чтобы вытянуть позвонки, а выпрямившись, ожидает, что Куроо будет так же аккуратен, как вдруг тот что есть силы делает рывок вперед. За линзами очков, которые слетают почти мгновенно, смешно вертится мир. На фоне потолка смазанно мелькают кроссовки. В ушах звучат удивлённые крики учащихся. А потом все темнеет. — Неловко получилось, да, — вздыхает Куроо, сидя на кушетке. Цукишима, вздернув бровь — мог бы обе, если бы другая не оказалась рассечена — одаряет хмурым взглядом старшеклассника и от возмущения забывает о нормах приличия. — Неловко? Вы меня в полет отправили! — возмущенно воскликнул он. — Ну-ну, зато будет что вспомнить после школы. Разве можно обойтись без травм в спорте? — строит из себя непричастного Куроо. — Зачем вообще нужно было это делать?! — не унимался взбешенный подросток. Этот напыщенный второгодишка отправил его в бессознанку пусть и на пару минут, но то, что после оставался беззаботен, просто немыслимо. Куроо будто специально строил из себя невинную простоту и продолжал нести чушь, поражающую абсурдностью. От него даже извинений не последовало, спасибо хоть остался после того, как дотащил до кабинета медсестры, хотя ситуации совсем не помогал. Только злил, говоря: — Я думал, ты тяжелее, вот и приложил больше усилий. Хотел помочь лучше размяться! А ты такой легкий, как пушинка. Чем вообще питаешься? Куроо замечает каждое изменение в выражении лица напротив, так как не отрывает взгляда от первогодки, еще десять минут назад валявшегося на полу в окружении сокомандников. Едва ли они могли проигнорировать легендарный полёт договязого и молчаливого Цукишимы через чужую спину, но если саму картину кто-то и упустил, то на гулкое «Дудун!» сбежался весь спортзал. В свою очередь Цукишима очухался только в прохладном кабинете медика, где к кровоточащей ране приложили компресс. Куроо, виновник и курьер, рядом сидел и строил из себя идиота, а медсестра выписывала направление на рентген, дополняя удручающую атмосферу строгим взглядом и: — Нужно провериться и исключить риск сотрясения. Не тошнит? Даже если тошнит, то только от рядом сидящего. Хочется ткнуть компрессом в его широкую улыбку, и Цукишима пытается подобрать лучший момент, когда выражение лица старшего вдруг теряет прежнюю веселость. Под давлением холода первогодки взгляд черных глаз Куроо становится виноватым, полностью руша образ наглеца, и он, какое-то время помолчав, вынуждает пораженно застыть, озвучив простой, казалось бы, вопрос: — Еще злишься?***
— Еще злишься? Раздается над ухом отвлекшегося на свои мысли Цукишимы, который переводит взгляд на говорящего. Едва ли отошедший от шока, он позволяет себе помолчать и изучить человека из прошлого. Вблизи изменения Куроо видны лучше, хоть их и немного. Волосы все такие же растрёпанные, телосложение крепкое, разве что ростом сравнялся с Цукишимой. Но взгляд другой. Виноватый, и при этом спокойный. «Взрослый», — думает мужчина и вновь смотрит в сторону. Каким ещё ему быть? Они не виделись восемь лет. Они оба повзрослели. По крайней мере, Цукишима вырос из этой злости, поэтому спокойно отвечает: — Нет. Не злюсь. Улыбка Куроо теплеет, и он весело спрашивает: — Ты занят сейчас?***
— Ты занят сейчас? Куроо напротив широко улыбается, игнорируя откровенное непонимание на лице сокомандника. Тот в ответ смотрит и молчит, пока рука сжимает лямку рюкзака, и второгодка, не дождавшись ответа, продолжает: — Может, потренируемся вместе? Я видел у тебя дыры в блоке, могу помочь подправить. Злость вскипает внутри, вынуждая стиснуть зубы. В каком смысле у него дыры в блоке? Цукишима считал, что отлично справляется со своими обязанностями, и какой-то второгодка ему не указ. Ну и что, что пока на скамье запасных — все первогодки на скамье запасных. Да и чего париться? Клуб — это просто клуб. Он не собирается тратить лишнее время на волейбол. Лишнее время на волейбол и на Куроо Тецуро! — Эй, да почему ты так себя ведешь? Давай просто потренируемся, неужели тебе не хочется? — кричит Куроо и догоняет молча направившегося в другую сторону Цукишиму. Идет рядом, совершенно не смущаясь того, что навязывается, не смущаясь того, что Цукишима все больше ускоряется и почти переходит на бег. Идет, подстраивается под шаг и предпринимает еще одну попытку завязать разговор. — Неужели тебе нравится быть на скамье запасных? Фраза пригвождает к полу, и взгляд нетипично-серых для Японии глаз встречается со взглядом черных. Очень типичных и смотрящих выжидающе. — Все первогодки на скамье запасных. В этом не моя вина, — холодно отвечает Кей. Куроо в ответ смотрит, как на ребенка, и бесит этим еще сильнее. — Мы с Кенмой с первого года в основном составе, хотя в команде было много людей. Старшеклассников в том числе. — Значит, вы одаренные. — Шутишь? Кенма вообще не любитель спорта. — И я его в этом поддерживаю. — Значит, тебе не нравится волейбол? Цукишима вновь замолкает и долго смотрит на Куроо. Тот взгляд не отводит, смотрит в ответ спокойно, но уже без улыбки. Совершенно серьезен, и раздражение пробирает до самого нутра. Какого черта он прицепился? — Чего ты хочешь? — озвучивает вопрос Цукишима и ожидает хоть немного смущения на свою резкость. Куроо, судя по всему, с подобным чувством не знаком и на вопрос отвечает без раздумий. — Просто провести время вместе и помочь тебе с волейболом. У тебя отличный рост и физическая подготовка. Мог играть в основном составе, понимаешь? Цукишима взволнованно трет лямку сумки. На ее дне — тетради, книги и телефон, который редко оповещает о сообщениях. Из контактов, чаще всего фигурирующих в записной книжке — только Ямагучи, мама и брат, хотя в его возрасте стоит больше общаться. Куроо предлагает потренироваться вместе, и это отличный шанс найти новых друзей, подружиться хоть бы и с ним, но сердце сжимает волнение и холод, и Цукишима просто скрипит зубами. — Не нужно. После чего отворачивается и уходит, оставляя Куроо стоять посреди коридора, заполненного учениками. Девушки смотрят заинтересованно, некоторые даже пытаются поймать взгляд, который неотрывно следит за светлыми волосами на затылке. Куроо до этого не видел естественный блонд и заворожен их видом, как и прямой осанкой первогодки. «Он не сказал, что ему не нравится волейбол», — бьется простая мысль в черноволосой голове, пока Цукишима исчезает за поворотом.***
— Так значит, даже в университете к волейболу не вернулся? — Там уже не было времени им заниматься. — Понимаю. Нас тоже грузили по-дикому, но у меня еще языковые курсы много времени отбирали. — Немецкий такой сложный? — Я был готов сдохнуть, пока его дотягивал до нужного уровня. Цукишима улыбается в кружку и делает глоток. Рядом с его рукой две пустые, голова слегка кружится, но он еще способен вести беседу, поэтому все нормально. Осенью третьего года своей старшей школы он часто это делал. Часто пил. Благодаря росту и холодному взгляду не требовали документы при покупке спиртного, главное не заявиться в школьной одежде. Главное не подать виду, что спасти может только это. — Скажи что-нибудь на немецком, — вдруг просит Цукишима с ухмылкой. Куроо смеется. Цукишима смеется следом, чувствуя, как все сильнее кружится голова. — Знаешь, в Берлине меня часто просили сказать что-то на японском, а теперь ситуация ровно противоположная, — с улыбкой отвечает Куроо и делает ещё один глоток. Ему явно жарко — щеки порозовели, пиджак висит на спинке стула, и Цукишима пытается не засматриваться на предплечья, которые теперь не скрывали закатанные рукава рубашки. Вместо этого он отводит взгляд и смотрит на другие столы. Зал от силы наполовину заполнен смеющимися компаниями или тихо болтающими парами, и Цукишима пытается представить, как выглядят они со стороны. Как пара? Или как друзья? А были ли они когда-нибудь друзьями?***
Мяч с грохотом бьётся о пол. Зрители на трибунах в полнейшем экстазе гудят и кричат, тренер на своем месте нервно потеет, следит за каждым движением игроков и в нужные моменты едва заметно дергается. Явно сдерживается. Цукишима останавливает взгляд на его лысой, сверкающей от пота, макушке, переводит на взволнованные лица первогодок и второгодок, сидящих рядом, и смотрит на поле. Там мяч летает из одной части площадки в другую, с грохотом бьется о руки, оставляя синяки, и чем дольше идет розыгрыш, тем больше у Кенмы времени изучить противников, что он и делает вместе с Куроо. Любому в команде известно, что они составляют отличный дуэт. Кенма — аналитик и стратег, Куроо — исполнитель, обеспечивающий одновременно защиту и нападение. Остальные в команде, конечно же, не отстают, но явное отличие этих двоих невозможно не заметить. Цукишима смотрит на другую команду. Они сильны. Бесспорно. И у них тоже есть свой дуэт: связующий и блокирующий-коротышка. Они выделяются на фоне других игроков, умело проворачивая невозможные комбинации, хоть и работают вместе недавно. Это легко заметить, как и то, что они делают выполяют свою работу отлично. Цукишима сцепляет пальцы под подбородком и смотрит. Защита противников неидеальна — по сути, ее тащат нападающий и либеро, но они восполняют все нападением, в то время как его команда базируется на обратном. И Цукишима уверен в выбранной стратегии. Однако вскоре ладони от волнения потеют, и времени глазеть по сторонам не остаётся от слова совсем. Первые два сета сыграны со счетом 1:1, последний — решающий, и до сих пор счет — ничья. Третьегодки держатся, но второгодки, кроме Куроо, заметно выдохлись с такими противниками. И Цукишима не может игнорировать ворочающееся в груди волнение. Мяч — на противоположной стороне, тот безумный связующий подает ближе к сетке, и Цукишима успел запомнить, для кого девятый делает такой пас. Громадный, с выбившимися прядями и острым взглядом. Ас Карасуно несется к мячу и бьет с такой силой, что Цукишима ощущает фантомную боль в ладони от подобного удара. Блокирующий подскакивает, но отчего-то движение его смазано, и, стоило подошве кроссовок коснуться пола, как он хватается за лицо. Сквозь припухшие от долгой игры пальцы сочится кровь. Взгляд останавливается на заметно побледневшем Куроо, улавливает каждую перемену в выражении лица, и, лишь когда тот внимательно смотрит в ответ, доносится бескомпромиссное: — Цукишима! Готовься на замену! В жилах все стынет. — Я же первогодка! — Ты играешь лучше остальных первогодок! Бегом на разминку. Без возражений! Взгляд вновь выхватывает лицо Куроо, который смотрит в ответ не моргая, и Цукишима отворачивается. — Не волнуйся. Мы многого от тебя не ждем, просто доверься своим семпаям, — бросает кто-то. Его имя Цукишима даже не пытался запомнить, но слова, призванные поддержать, заставляют нервничать. — Я не волнуюсь, — хорохорится он и игнорирует появившуюся улыбку Куроо. Цукишима встает на свою позицию и подавляет любые эмоции. Взгляд следит за каждым движением на противоположной стороне. У его команды — отличное на данный момент построение, у противников — аналогично, и это хреново со счетом 21:20 в пользу Карасуно. Кенма отправляет пас Куроо, тот уже готовится к прыжку, блокирующий другой команды — тоже и подскакивает, вызывая у Цукишимы улыбку. На протяжении всей игры этот прием использовался от силы раза два, и противники вряд ли привыкли к удару с задержкой, но для Куроо продемонстрировать его снова — легкотня, и, пока шокированный блокирующий уже на пике прыжка, Куроо только делает свой и без затруднения забивает в освободившийся участок. Команда взбудоражена полученным очком, болельщики воют от счастья, а Цукишима подавляет внутри себя чувство гордости. Это сделал другой человек. Он здесь — замена, и главная задача — не мешать. Счет следующие несколько минут меняется, казалось бы, вечность из-за долгого розыгрыша, но неумолимо доходит до 24:23 в пользу противников, а Цукишима готов выблевать свой желудок от волнения. Он у сетки, и если Карасуно провернут какой-нибудь финт, проигрыш неизбежен. Ему все равно, но команде — нет, и это простое осознание давит на горло ровно до момента, пока мяч не вступает в игру. От принявшего — к связующему, от связующего с громким «Даичи-сан!» к нападающему, удар — и мяч вновь в игре после того, как неуспевший вовремя дотянуться Цукишима не блокирует, но позволяет ему двигаться на их стороне площадки более плавно прикосновением кончиками пальцев. — Молодец, Цукишима! — раздается из-за спины. Команда разыгрывает мяч, и тот с дикой скоростью отправляется на противоположную сторону. Безумец-либеро в очередной раз сохраняет его для команды, и Цукишима пытается мысленно поругать себя за проклятия в его сторону. Связующий Карасуно с другой стороны от Цукишимы, удар наверняка будет к Куроо, но вдруг перед глазами мелькает что-то рыжее, и первогодка едва осознает, что случилось, когда черная с оранжевым форма видна уже где-то наверху. Мелкая ладонь делает взмах. Цукишима запоздало прыгает, не сдерживая рыка, но успевает коснуться взбудораженного воздуха, потому что мяч со знакомым грохотом едва не пробивает пол за спиной. На несколько секунд наступает давящая тишина, в которой слышно лишь собственное дыхание. Этот звук разрезает темноту, появившуюся перед глазами, словно вместо сетки натянули черный тент. Он едва осознает, где находится, ровно до момента, пока с тихим стуком не касается пола. Приземлившись, Цукишима успевает сделать еще несколько вдохов в абсолютной тишине неверия. А потом на голову обрушивается дикий гвалт трибун. Он оборачивается и видит недалеко Куроо. И не понимает, чего в его взгляде больше — понимания или удивления.***
Он оборачивается и сталкивается со взглядом Куроо, в глазах которого пляшут огни бара и смешинки. Того конкретно разморило, и он растекается по своему стулу, совершенно не стесняясь смотреть прямо в глаза. Цукишима смотрит в ответ и не знает, чего в нем самом больше — понимания или удивления. — Ты почти не изменился, — мягко говорит Куроо. Цукишима кивает. — А ты изменился. Куроо с улыбкой подбирается и облокачивается о стол, копируя позу собеседника. Тот остаётся в том же положении, хотя, будь они лет на восемь моложе и глупее, либо отодвинулся, либо наоборот впился в губы поцелуем. Но сейчас лишь смотрит. Большее — под запретом. Большее — табу, и Цукишима не знает, нужно ли ему, чтобы было иначе. — И что же во мне изменилось? Цукишима поднимает взгляд к потолку, будто ищет ответ, и пожимает плечами. — Не знаю. Будто бы все твои углы сгладили. — А что, раньше я был таким острым? Он смотрит в черные глаза. В них огни ламп сверкают бликами. В них смешинки. В них то, что когда-то делало самым счастливым.***
— Как ощущения от первой игры на большой площадке? — догоняет уже на улице второгодка. Кенма остается позади, и Цукишима не задается вопросом, почему обществу друга Куроо предпочитает задавать идиотские вопросы. Никто не обмолвился и словом о том, что Цукишима сделал что-то не так, лишь обсуждали безумную быструю от дуэта Карасуно. Стараясь не вслушиваться в их возбужденный гвалт, он выскользнул за дверь и стремительно спустился с крыльца в направлении ворот. Хотелось домой, смысть с себя позор и ощущение, когда кто-то бесконечно далеко по собственной ошибке. Его тошнило, но теперь не от волнения, а от самого себя. — Никак, — наконец, отвечает Цукишима негромко. — Не обидно? — Что я мог сделать? Я всего лишь первогодка. — Тот связующий и коротышка — тоже. Цукишима останавливается и пораженно смотрит на Куроо, а тот смотрит в ответ. Первогодки? — Зачем ты мне это говоришь? — непонимающе спрашивает Цукишима. Во взгляде Куроо ни грамма осуждения, но под ним некомфортно. Хочется закрыться, и, вопреки этому чувству, Цукишима выпрямляется и вздергивает подбородок. Куроо, может, и заметил, но ничего не сказал о его поведении. Он, судя по всему, предпочел заострить внимание на другом. — Если бы ты приложил усилия, то смог победить. — То есть, мы проиграли из-за меня? Во взгляде проскальзывает удивление, и Цукишима с удовлетворением это подлавливает, отчего выпрямляется сильнее. — Ты с чего это вообще взял? — за усмешкой старается скрыть недоумение второгодка. — Тогда что ты хочешь этим сказать, а? Зачем ты со своими поучениями лезешь ко мне, а не ко всем остальным первогодкам? Среди них нет более способных? — Ну да, — во взгляде Куроо полнейшая растерянность, и Цукишима теряется вместе с ним. Его «ну да» настолько простое, очевидное всем и каждому, словно не требует лишних объяснений, но Куроо все равно их озвучивает. — Ты вообще не замечаешь ничего вокруг? Ты играешь даже лучше некоторых второгодок. — Тогда почему я на скамье, а те, лучше кого я играю, в основном составе? — Да вот поэтому! — не выдерживает Куроо. — Тебя ничего не интересует. На тренировках ты выглядишь так, будто не понимаешь, зачем пришел, играешь, словно исход давно понятен. И я бы поверил, что это так, но ты же реально расстроился из-за проигрыша. Сильнее нас всех расстроился. И не говори, что я не прав. Если ты не смотришь на других, то это не значит, что они не смотрят на тебя! Цукишима пораженно пялится на Куроо, и во взгляде того простое непонимание и ни намека на безразличие, что было при первой встрече. Он — второгодка, играющий лучше всех в команде, стоит и спорит с первогодкой, который даже не в основном составе. Выполняет роль капитана непонятно для чего, а Цукишима непонятно для чего продолжает отталкивать. Знает, что Куроо не переступит черту, что в его поступках никакого скрытого помысла, и это злит только сильнее, но не отменяет простой истины. Он и правда расстроился. Он разочарован. Он растоптан успехом того, кого не может оправдать большим опытом, раз они одного года, и этот факт давит все сильнее. Потому, стиснув зубы, он какое-то время смотрит на Куроо, который вызывал странное чувство волнения любой своей фразой, мимолетным взглядом. Смотрит, а потом тихо отвечает: — Прав. Улыбка Куроо — улыбка человека, достигшего цели, абсолютного победителя, и она обезоруживает. По крайней мере, Цукишиму, в арсенале которого не остается ни единого способа обороняться.***
Цукишима улыбается и негромко отвечает спустя время: — Думаю, я был куда более угловатым. Куроо мягко смеется и допивает свою кружку пива. — Вот уж точно. Хотя сейчас это особо не заметно. Я думал, ты действительно все ещё злишься. Улыбка Цукишимы из едва заметной становится шире, а холода в ней — больше, и Куроо смотрит непонимающе. В то время как Цукишима понимает все. Злиться? Какая глупость. Это ведь он сделал главную ошибку.***
— Почему ты вообще пристал ко мне? Стук мяча о руки. — Потому что у тебя отличные физические и аналитические способности, но нулевая мотивация. Обидно терять такой экземпляр. Стук мяча о ладонь. — Звучит так, будто ты товар на полке высмотрел. Вновь удар о сложенные предплечья. — Если ты товар, то очень высокого качества. Вновь удар о ладонь. — Все ещё отвратительно звучит. Цукишима хмурится, когда в ответ раздается задорный смех. Он всегда хмурится, когда это происходит. Они тренируются вместе почти месяц, задерживаясь после основных тренировок и занятий в школе. Акитеру заискивающе улыбается, а мама вот-вот заведет разговор о появившейся девушке, в то время как Цукишима гонит от себя мысли о том, что теряет всякие способности мыслить от звука смеха и прямого взгляда стоящего напротив второгодки. Что-то сдавливает грудь, не дает вдохнуть всякий раз, когда Куроо его хвалит или восторгается улучшающимися навыками. И всякий раз Цукишима с трудом засыпает, когда ночами думает об этом и собирает образ в голове. Куроо, словно читая мысли, путающиеся при одном лишь столкновении взглядов, с каждым днем смеется все чаще, говорит все громче, словно пытается весь пропитать собой другого человека. И Цукишима совсем не против. — Тебе необязательно именно отправлять мяч обратно на поле противника, — нравоучительно твердит Куроо, — у тебя, конечно, отличный рост для блока, но всякое в жизни бывает. Вспомни хотя бы ту игру с Карасуно. Ты можешь просто смягчить удар мяча прикосновением, только не случайно, как было во время игры, а целенаправленно, главное, чтобы прикосновение не сбивало траекторию, а смягчало его полет. Смотри. Куроо берет в одну руку мяч, а в другую — руку Цукишимы, который давится воздухом. Второгодка, едва ухмыльнувшись, имитирует то, как должно быть по ощущениям. — Вот мяч летит, — он двигает мячом в воздухе, поддерживая снизу, — вот твоя рука. Расправь ладонь. Вот, да. Так в идеале должен пройти мяч, — он проводит мячом по кончикам пальцев Цукишимы, и тот закусывает губу изнутри. Остается внешне невозмутимым одним лишь усилием воли и пытается не смотреть на Куроо, а на бодрое «Понял?» лишь кивает, но позволяет себе резкий выдох, когда ладонь проходится меж лопаток под громкое: — Тогда пошел! Опробуем! Он зарывается лицом в подушку и подтягивает ноги к груди, вспоминая это перед сном. Он весь горит от желания ощутить снова. От желания ощутить больше прикосновений.***
— На кого ты в итоге поступил после школы? Куроо хрустит арахисом, когда все пиво прикончено. Речь у него уже не такая бодрая — видно, что размазало конкретно, но вид от этого только довольный. Цукишиме потяжелее. Он не пил давно, пробрало конкретно, и лишь благодаря вечно непроницаемому лицу кажется, что это не так. Как и всегда. Он при любых обстоятельствах мог выглядеть абсолютно холодным, что бы ни происходило внутри. Поэтому все также спокоен, когда отвечает: — На программирование. С Тадаши. — А, я помню. Тот веснушчатый парень. Славный он. В итоге пишет игры? Цукишима усмехается. Значит, Куроо запомнил не только какого-то сокомандника, но и его друзей. С каких пор стал таким внимательным? — Нет, он потерял к ним интерес еще на третьем курсе. Сейчас сайты на заказ пишет. — А ты чем занят? Кажется, шел с работы. Цукишима пытается вспомнить, видел ли Куроо хоть раз таким расфокусированным, расслабленным, но в голову не приходит ничего, кроме занятий волейболом. Или друг другом.***
— Это чё! — вопит Куроо, когда на середине пути их настигает дождь. Цукишима едва волочет ноги за ним, пытаясь успеть, но тренировка выжала все соки, а глаза застилает потоком воды, размывающим весь обзор вокруг. Он едва поспевает за Куроо и возле светофора сгибается пополам, опуская руки с портфелем, защищающим голову. Сегодня они действительно задержались, и если поначалу Цукишима волновался о том, что мама будет переживать, то теперь пострашнее оказалась перспектива слечь с ангиной. Начало октября выдалось достаточно теплым в этом году. Теплым настолько, что школьники продолжали гонять в рубашках, однако ветер этим вечером пробирал до самого нутра, и Цукишима едва заметно задрожал еще до того, как успел выйти из школы. Из-за туч стемнело раньше, чем обычно, и можно было лишь надеяться успеть до остановки прежде, чем ливанет, но вопреки потугам добежать сухими они вымокли до нитки к середине пути. Обидно, хотя Цукишима не жалел о часах в спортзале. За месяцы тренировок Куроо уже достаточно натаскал своего подопечного, и тренер чаще подмечал улучшившиеся навыки Цукишимы, хоть тот и продолжал выглядеть скучающе. В какой-то момент они больше не изучали что-то новое, а практиковали то, в чем и так стали почти на равных. Это наводило на мысли, что Куроо помог всем. Помог, и в тренировках больше нет необходимости, но Цукишима чисто физически не мог сказать, что достаточно. Достаточно общества Куроо. Достаточно его внимания. Достаточно его смеха, когда Цукишима уже с легкостью блокирует даже самые невероятные выпады. Достаточно Куроо. Ему недостаточно. Он бы хотел больше времени вместе, больше часов наедине, но все, что мог себе позволить — едва заметно приближаться, когда они стояли возле сетки, или внутренне радоваться, если их ставили вместе на разминку. В последнее время это стало частым явлением, и радостный взгляд Куроо, направляющегося к нему, заставлял сердце Цукишимы счастливо дрожать. Всякий раз Куроо сжимал руки, переплетал пальцы, и Цукишима едва заметно сжимал в ответ, продлевая счастливые моменты настолько, насколько возможно. Отвечал на едкие подшучивания, смеялся над шутками, едва ли замечая выражение лица Куроо в такие моменты. Он довольствовался тем немногим, что имел, и не желал терять. — Побежали! — врывается в мысли крик, и Куроо порывается побежать на зеленый, когда Цукишима останавливает. — Подожди! Я не вижу! — в попытке перебить шум дождя кричит он. Куроо какое-то время смотрит на дезориентированного под потоком первогодку, изучает его честную растерянность, а потом перехватывает тонкое запястье и, улыбнувшись, кричит в ответ: — Тогда беги за мной! Цукишима бежит под звук смеха, что заглушает шум льющейся с неба воды. Чувствует, как хлюпают в ботинках носки, но все равно несётся и таранит огромную лужу, которую Куроо перепрыгивает, скользя ладонью по его и переплетая пальцы. Цукишима абсолютно мокрый и не осталось ни единого сухого участка на теле, но пальцы, переплетенные с чужими, горят огнем, и в этот момент все внутри дрожит не от холода. — Круто же, а?! — вопит Куроо, когда они добегают до другой стороны. Добегают, а руки оставляют соединёнными. Цукишима смотрит на Куроо, который в сумерках на безлюдном тротуаре выглядит как яркое, угловатое пятно. Его волосы так вымокли, что едва можно узнать их обладателя с подобной прической, и Куроо попеременно дергает головой, скидывая с глаза прилипшие пряди челки. Вокруг холодный ветер, а ладонь в руке — горячая, и улыбка четко видна сквозь пелену воды, застилающей глаза. Цукишима видит его, даже если вокруг сплошная тьма. Свет этого человека прорезает ее, оставляя внутри распирающую легкость. Цукишима хочет запечатлеть каждый миллиметр его лица, запомнить и отпечатать в подкорке мозга улыбку, искрящуюся теплотой и счастьем, что греет под холодным дождем. Цукишима хочет всегда помнить момент, когда взгляд Куроо вдруг меняется, становится более таинственным и нежным. Момент, когда Куроо меняется. Или же наоборот раскрывает себя настоящего. Они стоят и смотрят неотрывно друг на друга так долго, как никогда не смотрели. Так долго, как можно смотреть лишь в окружении темноты пустой улицы. Цукишима хочет это запомнить вместе с моментом, когда лицо Куроо приблизилось, а холодные губы обожгло чужим дыханием... — Блять! — орет он в лицо Куроо, отшатывается и плюется во все стороны. — Урод! Волна грязной воды доходит брызгами до рта под громкий гул проехавшего мимо автобуса, слепящего ярким светом фар отскочивших друг от друга подростков. Куроо во все глаза пялится на Цукишиму, который возмущенно орет вслед уехавшему транспорту, продолжает плеваться и отряхивает то, что не имеет смысла отряхивать. Смотрит, и из его груди вырывается смешок. Цукишима тут же поднимает взгляд, вынуждая Куроо нервно усмехнуться вновь. — Что?! — недовольно рявкает подросток. Улыбка Куроо становится только шире. — Так ты и материться умеешь? Еще злой, Цукишима едва не взрывается от досады и смущения, и все, что может сделать в ответ, делает не раздумывая. Со всей силы пинает лужу, и капли растворяются в и без того мокрых брюках Куроо, который едва ли думает перед тем, как ответить тем же. Цукишима какое-то время тяжело дышит от злости, смотрит прямо в искрящиеся озорством глаза напротив, а потом бежит за ним. Они толкают друг друга в лужи, трясут ветки над головой в попытке окатить водой, скопившейся на листьях. Куроо даже наспех собирает пару капель с чьего-то карниза, чтобы не глядя кинуть несущемуся следом Цукишиме их в лицо. Выходит не страшнее дождя, что и так намочил до трусов, но они продолжают вплоть до момента, пока, загибаясь от смеха, не вваливаются на остановку. Пассажиры заполняют приехавший автобус, напоследок одаряя хохочущих подростков усталыми взглядами, и, даже когда остановка пустеет, Цукишима продожает икать, держась за живот. Для него непривычно столь открытое выражение эмоций. Голова слегка кружится, вместо истерического смеха остается лишь шумное дыхание, и он, наконец, поднимает голову. А следом давится воздухом, потому что видит прямой, пронизывающий самое нутро взгляд черных, как окружившая их тьма, глаз. Куроо смотрит на Цукишиму, выбивая этим из-под ног почву, вынуждает сердце бешенно колотиться и выглядит совершенно спокойным, когда нежно говорит: — Ты очень красивый, когда смеешься. А потом, накрыв затылок пораженно застывшего парня ладонью, прижимает его к стене и осторожно накрывает губы своими. Вопреки погоде он весь кипит, словно по венам пустили настоящий кипяток. Каждое движение, каждое биение сердца в чужой груди отдается миллиардом искр, пронизывающих от затылка до самых пяток, вынуждая колени дрожать. В нем не остается ничего спокойного, в ушах стучит бегущая с новой силой кровь, а руки, что невозможно куда-то деть, цепляются за чужую мокрую рубашку. Куроо тесно прижимается, властно сминает его губы своими и при этом трепетно водит пальцами по щеке и шее, сводя с ума. Он действительно сошел с ума? Иначе почему так хорошо. Цукишиме хочется раствориться, как капля на одежде, превратиться в воду и растечься по этим рукам, полностью окутать собой горячее тело напротив, лишь бы еще ближе, еще чувственнее, еще откровеннее. Он задыхается от накативших чувств, его трясет, и он зарывается в черные волосы дрожащими пальцами, на что Куроо, словно читая мысли, отрывается, желая дать перевести дыхание, но лишь сильнее сбивает его снова, как только начинает осыпать лицо Кея поцелуями. Щеки, виски, ресницы, скулы, уши — все горит от прикосновений губ, и подросток хватает воздух ртом, когда ощущает этот жар на шее, сжимает мокрую насквозь рубашку на чужих лопатках и готов послать к черту всю свою жизнь, проведенную без этого. Проведенную без Куроо. Он хочет утонуть в этих чувствах с головой, и, приоткрывая глаза в объятиях крепких, дарящих сейчас безграничную нежность, рук, видит над собой толщу воды.***
Куроо смотрит уже более собрано и молча выдыхает пар, пока из легких Цукишимы вырывается дым. Возможно, это их последняя встреча. Простое осознание что-то ещё дёргает внутри, что-то, что с усердием выжигалось алкоголем, сигаретами и попытками выдрать волосы на затылке во время очередной тихой истерики. Что-то, что уничтожило до самого основания одного несмышленного подростка, которому пришлось самостоятельно все отстраивать и которому теперь подобные мысли не причиняли той боли. Той страшной, невероятной боли. Казалось, вечность назад он всевозможные эмоции выплеснул молчаливым криком, валяясь перед своей кроватью или стоя под душем, поэтому если сегодня они разойдутся, то это будет к лучшему. Возможно, даже их расставание было к лучшему. Цукишима равнодушно делает очередную затяжку.***
— Ты... Ты как? — шепчет Куроо. — Скоро... А! Стон вырывается из груди, стоило Куроо, подложив руки Цукишиме под голову, толкнуться с новой силой. Он мнет черные волосы, шарит ладонями по груди и чувствует, как там, за кожей, сердце заходится в ненормальном беге, повторяя его собственное. Они слегка долбанутые, и от этой мысли Цукишиме становится невыносимо хорошо, захлестывает новая волна желания, вынуждающая, хватаясь за волосы на затылке, вперемешку со стоном крикнуть: — Быстрее... Быстрее! Куроо усмехается и, уткнувшись носом в мокрую от пота шею, вгоняет член быстрее, превращая стоны в откровенные крики. Кровать бьется о стену, натужно скрипит, и возбуждение Куроо передается оставляющему на чужой спине красные полосы Цукишиме, который, чувствуя каждый яростный толчок, едва сохраняет остатки разума, но теряет всякую способность контролировать громкость. — Куроо! Ха... Куроо! Тецу...Кха-а-а-а!!! — не успевает закончить он, и на плоском, блестящем от пота животе оседают вязкие капли спермы. Куроо чувствует, как тот весь сжимается, делает последние сильные толчки и со сдавленным стоном кончает. Завязанный в узел презерватив летит в урну, Куроо — на местечко рядом с мокрым, как мышь, блондином и обвивает его всеми конечностями. Цукишима тут же поворачивается к нему, обнимает поперек груди и утыкается носом в шею, шумным дыханием остужая мокрую кожу. Они лежат в тишине, приводя дыхание в норму, пока Цукишима тихо не бубнит: — Воняешь. Короткое замечание, сказанное без упрека, вынуждает дернуться от неожиданности, и Тецуро, не зная, как реагировать, в ответ звонко смеется куда-то в растрепанный затылок. Это Цукишима. Чертовски горячий, но все тот же зануда, который после долгого секса обсуждает не сам секс, не их, даже не учебу, а то, как воняет Куроо. Не то что бы они часто этим занимались, но то ли у Куроо действительно сильный запах, то ли у Цукишимы слишком чувствительный нюх, раз он заостряет на этом внимание. — Что, настолько сильно? — улыбается Куроо, глядя вниз. Видит только кончики отросших на затылке волос и кусок бледной лопатки, по которой тут же проводит кончиками пальцев, вызывая мурашки на мокрой коже. Цукишима проводит носом по шее и кивает. — Иногда я думаю, что так сильно, как ты, никто никогда не сможет вонять. Если бы, к примеру, ты стоял в центре вонючей толпы с кучей сгнившего мусора по перимерту, все равно тебя по этому запаху узнал бы мгновенно. Куроо вновь пораженно хохочет и прижимает Цукишиму сильнее. Тот не возражает и прижимается теснее . — Ты тоже воняешь, — хихикает Куроо. Цукишима на это высокомерно хмыкает: — Ага, тобой. — Можешь не мыться. Я приму тебя таким, какой ты есть. — Фу, нет. Я как можно скорее пойду с себя это смывать, — нудит юноша и порывается встать. Куроо в тот же момент прижимает его и припечатывает к кровати, а для большего эффекта закрывает возмущающийся рот поцелуем. Цукишима не сопротивляется, целует в ответ все с той же чувственностью, что и всегда, льнет и обвивает Куроо ногами, когда тот нависает сверху. Куроо реально воняет — за окном лето, столбик термометра почти дошел до тридцати, а в доме нет кондиционера. Открытые окна не решают проблему, пока на улице духота, а они еще и изображают кроликов на вымокших простынях, но от запаха нависшего сверху подростка Цукишима не чувствует отвращения. Он слышит его от затылка Куроо, когда тот спускается к шее и покрывает кожу мягкими поцелуями, едва засасывая кожу. Чувствует от рук, что гладят живот и грудь, тогда как дыхание щекочет нежную кожу внутренней стороны бедер, зацелованных вдоль и поперек. Цукишима весь пропитался его запахом, его поцелуями, его голосом и улыбкой, и даже литр шампуня не поможет исправить ситуацию, сколько ни пытайся, хотя эта мысль приходит в голову лишь сейчас. Приходит и тут же вылетает, стоит почувствовать на головке члена влажный язык. Это и есть счастье? Кто знает. Для Цукишимы счастье пахнет человеком по имени Куроо Тецуро. Это напоминает дикий водоворот, что засасывает с головой за секунды, и он не против остаться в нем навсегда.***
— *Ich habe oft an dich gedacht, — прорезает тишину неуверенный тон. Цукишима пораженно застывает, наблюдая за тем, как докуренная до фильтра сигарета летит в урну. Мерцающие в темноте искры рассыпаются в пепел, окурок гаснет, и Цукишима чувствует себя примерно также от этих слов. Таким же угасшим и выкуренным до самого фильтра. — Что это? — спокойно спрашивает он, глядя на панорамное окно соседнего здания. Отражение в нем размытое, но Цукишиме все равно. Мир и без того размытый, если не надеть очки. Он смотрит на себя, прислонившегося к стене отсека для курения. На пальто. Лицо. Он такой взрослый. И такой надломленный. — Ты же просил сказать что-нибудь на немецком. Размытый Куроо поворачивает в отражении стекла голову в сторону размытого Цукишимы, и настоящий видит это. Видит и чувствует, как сердце готовится вырваться через самую глотку от ненависти. — И как переводится? — сохраняя спокойный тон, спрашивает Цукишима и смотрит уже на свои ботинки. Он чувствует взгляд на своем лице, но не ловит своим — прошли времена, когда это можно было сделать, не опасаясь последствий. Прошли, и Цукишиме стоит их забыть, но он ждет ответ так же, как первые годы ждал хоть какой-то вести, хоть чего-то от Куроо. Ждет ответ, хоть и без того знает, каким он будет.***
— В смысле? Идиотский вопрос. Поначалу он застревает в глотке, и требуется откашляться, чтобы озвучить спокойно. Цукишима знает, что это значит. Знает, что значат слова Куроо, но все равно переспрашивает, с дрожью в руках надеясь на то, что ослышался. На дворе конец июля, первый семестр окончен, а за окном настоящее пекло. Они сидят в комнате Куроо. Его отец все время на работе, и они часто этим пользовались, прячась от жары или холодов все те месяцы, что были вместе. Цукишима по крайней мере думал, что они вместе. Это обсуждалось не единожды, и звучали слова, подтверждающие взаимность чувств, а теперь, сидя на кровати, нервно сжимая простыни, которые оставались после двоих мокрыми, непонятно, есть ли на свете место холоднее, чем эта комната. И есть ли на свете что-то более чужое, чем Куроо, который говорит совершенно спокойно, глядя куда-то в сторону: — Грант оплачивает весь период обучение. Нужно платить лишь за еду и жилье, но если стараться, то и стипендия будет, которая покроет такие мелочи. ВУЗ не передовой, но это Германия, Кей, это отличный шанс. — Я понимаю, Куроо, понимаю... Я не об этом, — качает головой Цукишима, едва сохраняя спокойствие, — я не об этом... С нами-то что? Куроо смотрит на Цукишиму с сожалением, и внутри по кирпичикам рушится все, что держалось на одном просто чувстве. Цукишима закончил второй класс старшей школы. Куроо закончил школу в принципе. Они поднимали вопрос будущего и пришли к выводу, что Куроо один год поработает, чтобы позднее вместе поступить в один ВУЗ. Можно снять жилье, когда наладятся все вопросы с работой, но это не так важно, как закончить учебу одновременно, и Цукишима был с этим согласен. Они обсуждали вместе, и казалось, что Куроо тоже не против данного варианта. Казалось... Под сочувствующим взглядом всегда смотрящих с нежностью глаз внутри Цукишимы все рассыпается в песок, и в попытке не слышать, как обваливаются многоэтажки надежд, он вскакивает с кровати и начинает ходить по комнате. В голове сотня вопросов и сотня мыслей, и непонятно, какую озвучить, когда Куроо хватает за локти и поворачивает к себе. — Цуки... Кей. Кей, послушай, — мягко зовет он и пытается поймать взгляд мотающего головой юноши, с каждой секундой все стремительнее теряющего самообладание, — послушай меня. Пойми, это Германия, это потрясающий опыт и отличный шанс устроиться в будущем. Это совершенно другой уровень знаний, я не могу упустить его. — А как же мы! — кричит Цукишима, вырываясь из рук Куроо и смотрит ему в глаза. — Как же мы? Как же я? Почему ты не обсудил это со мной? Я что, для тебя ничего не значу?! — Это моя жизнь, понимаешь? — повышает в ответ голос Куроо, и во взгляде есть что-то острое, что-то режущее, заставляющее нижнюю губу дрожать. — Мы вместе почти два года, но сколько еще это продлится? Мы пойдем в университет, на разные специальности, вокруг нас будут другие люди. Что, если бы ты нашел себе кого-то лучше меня, интереснее меня? Я не могу думать, лишь основываясь на наших с тобой отношениях, потому что есть жизнь за пределами нас с тобой! — Цукишима смотрит пораженно и мотает головой, а Куроо делает шаг навстречу и продолжает убивать словами. — Мы вместе, но помимо этого все еще есть ты и все еще есть я, и наши жизни не должны зависеть друг от друга, понимаешь? — Нихрена не хочу понимать! — Цукишима отталкивает сделавшего к нему шаг Куроо и повторяет, глядя прямо в глаза. — Я ничего не хочу понимать! Ты с самого начала не планировал, что это будет долго? Ты с самого начала просто хотел поразвлечься, а потом свалить в Германию? Ты даже не говорил, что будешь подавать документы! Не говорил, что вообще этого хочешь! — Потому что не думал, что выиграю грант! — все еще пытается оправдаться Куроо, но больше не делает попыток приблизиться. — Если бы я его не получил, вся моя болтовня оказалась смешным детским лепетом! — кричит он в попытке достучаться, а потом, едва не умоляя, говорит тише. — Кей, ты много значишь для меня. Очень много, правда! Но мне нужно думать не только о нас с тобой, не только о тебе, но и о себе и о своем будущем. Я хочу там учиться! Он неверяще смотрит. Куроо, с которым отношения развились стремительно, всегда тверд в своих решениях, взвешивает их, и понимание — это первое, с чем сталкивается, озвучивая одно из них своему парню. Теперь же Куроо, которого Цукишима, как ему казалось, хорошо знал, откровенно умоляет понять, будто проблема в самом поступлении. Куроо умоляет, пусть это и не нужно, потому что Цукишима понимает. Прекрасно понимает, что все это значит, но монстр внутри разрастается до размеров гиганта, сносящего адекватные мысли, и оставляет за собой руины, на которых прорастает сухое и едкое «Я ему не нужен», «Он просто со мной развлекался», «Он лишь использовал меня», «Он никогда не относился всерьез». Цукишима закрывает уши и оседает на пол, тут же сжимаясь в попытке заглушить то, что нашептывало мерзость. Жмурится и хочет быть счастлив за Куроо, но вместо этого издает тихий скулеж. Он пытается его сдержать и кусает собственное колено, подтянутое к груди, пока в груди скапливается тошнота. Мечта Куроо сбылась, и это потрясающе. Одна половина его хочет быть счастлива, ведь в любой ситуации, каким бы ни был успех любимого человека, Цукишима будет за него безмерно рад, но другая хочет рыдать. Хочет горько плакать, скрючившись на полу под давлением осознания собственной ненужности, и это желание пересиливает, как бы Цукишима не пытался воспротивиться. У Куроо помимо отношений есть мир: интересный, неизведанный. А Цукишима по своей тупости сделал своим миром одного единственного человека и теперь не знает, как отстроить все заново на руинах одиночества, пробравшегося внутрь холодом зимних бурь. Его мир стоит недалеко и говорит, что достиг цели, и Цукишима, как бы ни старался, не может радоваться в полной мере, потому что собственная мечта пылью оседает в желудке. — Кей! — доносится крик, и руки, трясущие за плечи, вызывают новый приступ тошноты. Опрокидывая стулья, он несётся в туалет и падает на колени. Собственное отчаяние лезет наружу с омерзительными звуками и утекает вместе с желчью, которой его рвет. Рвота лезет через нос, дерёт горло, пока внутренности сжимаются от очередного позыва, и хвататься дрожащими пальцами за ободок унитаза — все, на что хватает сил. Когда блевать нечем, Цукишима вытирает рот и хватается за поставленную руку. Этот приступ забрал с собой весь ужас, что охватил в первые секунды осознания, и подарил временное облегчение. Главное, что ноги держат и удается доковылять до умывальника. Убрав очки на макушку, он умывает лицо и набирает полный рот воды, которую тут же выплевывает. Пытается сглотнуть горечь, что осталась где-то в глотке. Возвращает очки на нос, и, глубоко вздохнув, спокойно, насколько это сейчас возможно, произносит простое: — Я понял тебя. Он кашляет и смотрит на воду, что капает с кончиков волос. Возможно, чего-то ждёт, а может ищет в себе ещё какие-то слова, но их нет. В голове, как и в груди — соверешенно пусто, а вода все капает, отсчитывая секунды. Одна капля. Две. Три... Куроо молчит, и осознание того, что им больше нечего сказать друг другу, щиплет глаза. Им нечего сказать друг другу хотя бы что-то на прощание. По лицу все ещё течет вода, когда раздается щелчок входной двери, к которой никто не провожает. Он бредёт непонятно куда, не замечая ничего: ни тротуара под ногами, ни тонких струек, что текут по щекам, ни силуэт в окне покинутого дома.***
Куроо улыбается и весело говорит: — Это значит «тебе идет твое пальто». Он все ещё смотрит на Цукишиму, и тот поднимает голову, чтобы поймать взгляд. Долго не отводит его, а потом, улыбнувшись, говорит: — **Und ich habe nie an dich gedacht. Брови Куроо пораженно ползут вверх, и Цукишима ловит себя на мысли, что счастлив поставить его на место. Да. Он совершенно о нем не думал.***
— Цукишима, да что с тобой?! Иди сюда! — орет тренер, когда школьник в который раз упускает мяч. Тот тащится к старику, понимая, что в очередной раз получит нагоняй, пока команда перешептывается за спиной. Хотел бы он чувствовать что-то кроме усталости от предсказуемых действий всех и вся вокруг, но желаниям не дано сбыться, поэтому придется терпеть. — Что с тобой происходит? — строго спрашивает мужчина. Цукишима вместо ответа смотрит на маленькое окно спортзала. Сентябрь третьего года старшей школы утекал вместе с водой, обрушивающейся на крыши, пока ветер метал желтые листья по мокрым тротуарам. Осень сменила лето, забирая любые напоминания о ней, и все шло своим чередом, в то время как мир Цукишимы встал на место, а сам он превратился, кажется, в пустую оболочку. В то, что ходит, дышит, спит, но не живёт и не замечает ни воды с неба, ни листьев с деревьев. За окном гремит осень, истерит холодными дождями, а Цукишима с горькой ухмылкой подмечает, что в день их первого поцелуя тоже был дождь. Поразительно, что удалось не простудиться после той отвязной прогулки. Зато удалось заболеть кое-чем другим. — Ты слышишь меня, Цукишима? — врывается в мысли крик. Вздрогнув, он поднимает взгляд на тренера, который готов устроить тотальной разнос, но замолкает от абсолютной пустоты, что смотрит на него. Старик явно не привык к подобному состоянию у одного из самых невозмутимых учеников, поэтому вынужден откашляться, чтобы контролировать тон, но обескураженность все равно не удается скрыть. — Соберись уже или иди домой. У нас скоро товарищеский матч с Карасуно, нужно быть готовыми. Цукишиму меньше всего в этом мире волнует Карасуно и товарищеский матч с ними, но все равно кивает и возвращается на позицию возле сетки. Невероятно, но после слов тренера получается взять себя у руки. Он блокирует, подает и играет так, что никто не решается сделать замечание. До совершенства, конечно, далеко, но это лучше, чем стоять истуканом, и Цукишима не может до конца поверить, что и в волейболе зависим от этого человека. Куроо здорово подтянул тогда навыки своего кохая, и уже на следующем чемпионате Цукишима был в основном составе. Пусть и в конце первого класса старшей школы, но из всех первогодок он оказался единственным. Куроо тогда был страшно горд и долго целовал после уроков в качестве поздравления. Неожиданно перед глазами возникает широкая спина с цифрой «1» на красном фоне, и от рук впереди стоящего легко отскакивает мяч. Его черные волосы едва заметно качаются при резком движении, и Цукишима, едва ли понимая, где находится, неверяще шепчет: — Тецуро? — Цукишима, ты собираешься просыпаться или нет?! — доносится голос Ямамото, и вот вместо черных волос Цукишима видит желтый ирокез, и взгляд их обладателя не наглый, а злой. Он качает головой, возвращаясь в реальность, где нет Куроо. В этой реальности все, что у него есть — тоска, окруженная стенами школы, и команда, не понимающая, что происходит с одним из лучших игроков. А ещё Ямамото, который решается выразить всеобщее негодование. — Какого хера я бегаю за мячом, который летит в твою сторону, а?! — орет он, и Цукишима устало вздыхает. Действительно, какого хера? Чего ради он здесь вообще стоит и слушает наезды? Он не знает, ради чего теперь играет. Он даже не знает, ради чего живет, так какой смысл мучить себя и других? — Я ухожу, — безразлично бросает Цукишима в красное от злости лицо и проходит в сторону двери. Неожиданное прикосновение к локтю, которое сжимают, чтобы развернуть, вызывает тошноту от пробудившихся воспоминаний. Чужие пальцы обжигают, позволяя огню растечься по телу вместе с яростью, и Цукишима горит изнутри, когда новый капитан команды хватает за второй локоть и как следует встряхивает, повторяя чужие движения и этим совершая непоправимую ошибку. — Да приди ты уже в себя! Я знаю, что вы с Куроо хорошо ладили, но мы все еще команда! Что с тобой происходит?! — орет он и вызывает совершенно иной эффект. Цукишима с ревом вырывает свои руки из чужих и отталкивает так, что парень летит и падает на других сокомандников, которые спешат подхватить, в то время как их центральный блокирующий едва не готовится накинуться следом на каждого. В голове смешались воспоминания о том дне и слова идиота-Ямамото, который возомнил себя черте кем. Ладили? Знает? Да что этот придурок вообще знает! Что они все могут знать?! Внутри Цукишимы — гребанная разруха, абсолютная пустота, и все, ради чего он просыпается утром — бессмысленное и пустое, как и он сам. Внутри Цукишимы — сплошная чернота, и каждое лицо, в котором он ищет одно единственное и не находит — едва различимое серое тесто. Он пуст изнутри благодаря одному человеку, для которого, как оказалось, не имеет никакого значения. Что они все могут об этом знать! Цукишиму бьет крупная дрожь под осуждающими взглядами обступивших игроков. Они все словно из другого мира, и ему хочется кричать о том, как дерьмово, но вместо этого, задыхаясь под всеобщим непониманием, просто разворачивается и уходит. — Кей? Привет! — радостно звучит в трубке, вынуждая дрожать сильнее. Сжимаясь от радостного тона, он обнимает собственные колени и впервые за время с последнего разговора чувствует себя живым. — Привет, — хрипит в трубку и откашливается, чтобы звучать не так жалко, — как ты? С последней встречи проходят то ли месяцы, то ли вечность, и Цукишима даже предположить не мог, что способен прожить хоть день без Куроо. Как оказалось, все возможно, если приложить усилия, но у любого человека есть предел, и если до сегодняшнего вечера удавалось вывозить, то, набирая номер, выученный наизусть, правда казалось, что внутри не останется ничего живого, если он не позвонит и не услышит хотя бы равнодушного «Не нужно меня больше беспокоить». Цукишима действительно был готов к подобному развитию событий, но Куроо, кажется, ждал звонка и был рад, потому что отвечает без промедления, перебивая все мысли спутанными репликами. — Все отлично. А ты как? Что с твоим голосом? Ты заболел? — обеспокоенно тараторит теперь уже студент. Цукишима с ответом медлит. Ладонь накрывает дрожащие губы в попытке заглушить то, что заставит волноваться сильнее, и он шумно втягивает носом воздух в попытке успокоиться. Куроо не нужно это слышать. Цукишима не опустится настолько. Когда удается взять себя в руки, юноша, наконец, вытирает щеки и тихо отвечает: — Нет, я не болею. У меня тоже все хорошо. Все отлично, — повторяет больше для себя и замолкает. Взгляд скользит по раскуроченной кровати, валяющимся на полу вещам и беспорядку на столе. Хаос вокруг повторяет хаос внутри, и губы вновь дрожат от осознания, что с этим справиться он не в силах. — Тогда... Какие новости? — неловко уточняет Куроо. Молчание в трубке затягивается, но собеседник остается на линии, видимо, готовый ждать, сколько нужно, пока Цукишима бьется лбом о собственные колени и кусает вновь зажавшую рот ладонь. — Я ушел из клуба, — сдавленно выдает он в конце концов и получает пораженный вздох. — Почему?! Ты же отлично играешь. И у тебя такие данные... «...отличные физические и аналитические способности, но нулевая мотивация. Обидно терять такой экземпляр» — заканчивает за Куроо нынешнего Куроо прошлый и вызывает лишь смешок. Ни капли не изменился. Ни капельки за эти два года. — Почему ты молчишь, Кей? — обеспокоенно зовёт Куроо, когда заканчивает с бесполезными речами о том, как тот нужен команде. Возможно, Куроо ожидал согласия. Или протестов. Возможно, ему хотелось, чтобы с ним поспорили, увеличивая время разговора, или выложили банальную историю о неуверенности в себе, которой Цукишима делился кучу времени назад. Возможно, Куроо надеялся, что с ним сейчас заведут долгую беседу, он вновь включит психолога и вправит мозги глупому кохаю, вдохновит, как когда-то давно, на успехи, и с чистой совестью продолжит и дальше жить свою распрекрасную жизнь, но все, что получает в ответ — всхлип, вырвавшийся из груди вопреки воле хозяина. —Кей? — встревоженно зовёт Куроо и, судя по шуму, дёргается, когда всхлип повторяется. — Кей, что с тобой?! Это вызывает улыбку. Улыбку человека, который рад получить заботу ценой собственного унижения. Ведь если заботятся, значит, любят? — А если я начну встречаться с кем-то другим, что ты скажешь? — гнусавит Цукишима, унижаясь сильнее. Хотелось разойтись хорошо. Хотелось закончить эту историю спокойно, сохранить ее в воспоминаниях, как что-то светлое, и пойти своим путём. Хотелось остаться в чужих воспоминаниях понимающим и спокойным, может даже мудрым, но миллиард вопросов, что крутились даже во снах, вызывая ненужные образы, съедал незнающего, как справляться с подобным, подростка, и решение быть честным не вызывает внутри сопротивления. Больше нет сил скрывать то, что мучило, и он решается спросить, даже если в ответ ничего не получит. Куроо молчит. Не слышно даже дыхания, и Цукишима отводит телефон от уха. Звонок не прерван, таймер ведёт отсчет времени диалога, а значит, Куроо слушает, и Цукишима позволяет себе дать слабину. Он всхлипывает снова перед тем, как дрожащий голос заполняет тишину. — Если я скажу, что бежал под дождем с другой или другим. Если скажу, что прижимал его или ее к стене остановки и целовал. Если скажу, что этот или эта обнимают крепче. Если скажу, что она или он любят меня сильнее... Что ты ответишь? На злость нет сил. Вместо этого он готов умолять, как умолял Куроо в тот день. Умолять дать знак, что услышан! Он готов умолять, готов унизиться, лишь бы получить ответ хотя бы на один вопрос, что скрыт в озвученных словах. Готов опуститься на самое дно своей гордости, лишь бы услышать что-то кроме тишины, звучащей в трубке, но Куроо до сих пор молчит, и Цукишима начинает обратный отсчет до момента, когда сбросит вызов. Он дает себе обещание, что сделает это и покончит со всем, когда дойдет до десяти, и счет доходит до девяти с половиной прежде, чем в трубке раздается непривычно тихий голос: — Ты под дождем не видишь. Кого ты сможешь повести? Из груди вырывается смешок. Еще один. И еще. Они звучат друг за другом все с меньшим интервалом, сливаются, превращаясь в веселый смех, словно не было в этом мире ничего смешнее. Он хохочет прямо в трубку, держится за живот, прижимая телефон, чтобы Куроо слышал, как ему смешно. Чтобы Куроо слышал, как Цукишима веселится. Чтобы слышал, как ему хорошо без него! Смех звучит неприлично долго, пугая даже самого подростка, пока в пересохшем горле не скребет, словно наждачкой. Он давится собственной истерикой, долго и судорожно кашляет, вздрагивая и скребя ногтями колено, и вместе с кашлем из горла вырывается уже ничем не сдерживаемое рыдание. Кого он сможет повести? А кто за ним пойдет? Он не смог стать достаточно важным для человека, с которым встречался два года. Не сумел стать тем, с кем будут честным, даже когда открылся и отдал себя без остатка. Он никогда не был таким открытым. Он никогда и ни с кем не был и не будет таким, каким был с Куроо. Так кто же пойдет за тем, кто превратился в жалкую версию себя, рыдающую в трубку и униженную чужим недоверием? Кому он, блять, такой теперь вообще нужен будет?! Осознавая мучительную истину, он рыдает, как, возможно, рыдал только при рождении, или как если бы в два года сильно ударился, упав на асфальт. Он мог плакать так сильно тогда, когда для того, чтобы все наладилось, достаточно было обнять маму, но теперь он не знал, кого обнять, кого просить о помощи, чтобы унять эту не утихающую боль в груди, выжигающую все нутро и глаза. Он не знает, как с этим справиться, и делает всё, на что сейчас способен — рыдает, распахивается и оставляет все свое нутро навиду. — Почему, Тецуро? — имя обжигает горло, Цукишима хлюпает соплями, которыми переполнен нос, и с улыбкой повторяет: — почему, Тецуро? Ты знаешь, как жить, если меня не будет рядом. Почему ты знаешь, а я нет? Из груди снова рвется хохот вперемешку с рыданиями. Он дрожащими руками утирает слезы и зажимает рот, отчего любые звуки превращаются в тихий вой. Он умирает, рассыпается от собственной беспомощности и жалкости, и никто, кроме него самого, не способен помочь: ни волейбол, убивающий мышцы дикой нагрузкой, ни мама с самыми крепкими на свете объятиями, ни Куроо, молчащий на другом конце линии. Никто, кроме него самого, ему не поможет, потому что в этом мире у него, кажется, никого и не осталось. И от прежнего мира тоже ничего не осталось. — Прости, — шепчет Куроо. Едва услышав это жалкое слово, Цукишима икает и все еще улыбается, когда отвечает: — Пошел ты к черту, Куроо Тецуро. Пошел ты к черту. А потом сбрасывает звонок. Вся ночь уходит на перенос контактов на другую электронную почту, добавление немногочисленных абонентов в новом аккаунте мессенджера и вычищение всего, что напоминало бы о Куроо и двух годах, проведенных вместе. Если это имело значение лишь для одного, значит, нужно уничтожить. Больше он никогда в своей жизни не позволит себя так унизить, и все, что напоминало о собственной наивности, летит в урну. Он засыпает среди обрывков распечатанных фотографий, а следующее утро тратит на выдраивание комнаты и поход за новой сим-картой.***
— И как давно ты начал учить немецкий? — отведя взгляд, спустя время спрашивает Куроо. Внутри странно холодеет от воспоминаний о вечерах, что прошли над учебниками с непонятными правилами чужого языка. Бесполезные, скажем так, вечера. На лингвиста все равно поступать не стал, да и немецкий сильно не продвинул. — Давно. Также давно, как ты уехал, — холодно отвечает он, и Куроо дергается от этой интонации. — Кей... — Не смей меня так звать, — моментально прерывает Цукишима и смотрит прямо в глаза, — не смей. Ты не имеешь права меня так звать с тех самых пор, как сказал, что мы расстаёмся. Ты не имеешь права, понял? Тело пробирает дрожь, и он понимает, что стены и крепкая броня грозятся дать трещину под давлением боли и ярости, поднимающихся из глубины похороненного прошлого. Он не смеет так называть. Не смеет вести себя так, будто ничего не произошло. Куроо замечает перемену и делает шаг, но Цукишима отступает и смотрит прямо и холодно. — Ты за все эти годы не понял, почему я уехал? — тихо спрашивает Куроо, и Цукишима едва сдерживается от удара. Но не сдерживается от крика. — Я понял, почему ты уехал! Я понял это в тот же день, когда ты об этом сказал. Я лишь не понял, почему ты врал мне! — Я не врал тебе! — Как же ты заеба-ал, — устало тянет мужчина, втягивает носом воздух и зачесывает пальцами волосы назад, после чего совершенно спокойно перечисляет все, что успел изучить. — Сбор пакета документов начинается практически за год до поступления, изучение языка до нужного уровня — и того больше. Опускаем детали о том, сколько времени занимает выбор ВУЗа, написание сопутствующего письма с тем, какой ты классный и почему заслуживаешь поступления, а также перевод каждой корки, прохождение экзамена на подтверждение уровня языка и прочую бурду, — голос начинает дрожать, он смотрит в глаза обезоруженного Куроо и чувствует только поднимающийся с новой силой гнев. — Я не стану спрашивать, насколько долго ты корпел над письмом — одним из решающих фактов приема в ВУЗ — но то, что даже получил грант, многое объясняет. А перед этим всё нужно распланировать, ведь это не та вещь, которую делаешь спонтанно, как, например, вступить в клуб или поцеловать своего кохая! Но за все то время, что мы были вместе, ты и словом не обмолвился о том, что хочешь учиться в Германии! Наоборот — ты планировал поступать со мной! Мы даже ВУЗ выбрали! — Я правда не думал, что мне дадут грант! — Ты мог бы просто поделиться мечтой! — орет Цукишима, и от этого тона Куроо теряет всякую собранность и лишь растерянно смотрит на взбешенного мужчину, который не собирается останавливаться. — Кем я был для тебя, раз ты даже словом ни разу не обмолвился, что хотел бы оказаться в Германии? Кем я был для тебя, что ты так просто водил меня за нос?! И кем был ты, раз посчитал, что так со мной обойтись — нормально?! — Ты был для меня всем! — Прекрати врать! — Я не вру тебе! — кричит Куроо, хочет окончательно сорваться, как сделал это ранее Цукишима, но, видя, что тот в ответ лишь тяжело дышит и не собирается обрушить новый поток ругани, берет себя в руки и уже спокойнее повторяет: — Я не вру тебе. Просто... Выслушай меня, — просит он и спустя какое-то время, что Цукишима молчит, продолжает: — Я... Не знаю, почему не сказал тебе. Правда, я думал, что стоит об этом поговорить, но все время находились и другие, казалось бы, более важные темы. В какой-то момент я даже бросил эту затею, правда думал, что наши отношения куда важнее, но отец попросил меня попробовать хотя бы от балды. Хотя... Умел ли я что-то делать от балды, а? Я не думал, что поступлю, не то, что получу грант. Да, возможно, во мне была надежда, но я смотрел на тебя и думал, что не буду сожалеть, если ничего не получится. И я бы не сожалел... Если не поступил, — тихо говорит Куроо и молчит, глядя прямо в глаза, полные недоверия и сдерживаемой ненависти, что вынуждает продолжить как можно скорее, лишь бы хоть немного смягчить. Лишь бы получить прощение, — когда... Когда пришло письмо, я говорил отцу, что поступлю в Японию, убеждал себя, что ты и он важнее подростковых грез. Он, конечно, поддержал, сказал, что важнее всего не винить себя в будущем за упущенную возможность, но думая об этом раз за разом я понимал, что не смогу так, — Куроо отводит взгляд в сторону, — Не смогу, — он прислоняется к стене и, ковыряя какую-то болячку на ладони, думает, прежде чем заговорить вновь, — Я плохо помню, что было после нашего разговора, но был уверен, что со временем все пройдет, и даже если бы мы продолжили отношения на расстоянии, то все равно разошлись. Мало кто выдерживает подобное, чувства гаснут, появляется непонимание и недоверие. К тому же я не знал, вернусь ли вообще, так к чему тратить нервы и время? Мне казалось, что я смогу справиться со всем, реально думал, что так будет лучше и для тебя, и для меня, но лучше не становилось, и после твоего звонка я хотел все бросить, хотел остаться, но по итогу не смог дозвониться. Ты поудалял все, вообще все... — Ты мог прийти ко мне домой, — качая головой, негромко тянет Цукишима, прислонившись затылком к холодной стене. — Перестань говорить так, будто это нормально — заставлять себя выслушать, когда человек этого не хочет. — Когда я, черт возьми, не хотел тебя слушать?! — Ты послал меня к черту и сменил симку, номер которой я не смог узнать даже от наших школьных сокомандников! — воскликнул Куроо. — Мне нужно было караулить возле твоих окон, чтобы добиться разговора, когда ты сам, как мне казалось, принял наше расставание? Я не могу сказать, что это помешало бы, но тогда я подумал, что, может, оно и к лучшему... Да и сейчас так думаю. Цукишима поднимает обескураженный взгляд на Куроо, лицо которого вдруг озаряет лёгкая улыбка, и если бы под рукой было что-то тяжелее пачки сигарет, он разбил бы это лицо без сожалений. Оттолкнувшись от стены, он делает шаг к вскинувшему голову мужчине и какое-то время смотрит в глаза, а потом, схватив за грудки, со всей силы отталкивает, рыча сквозь зубы: — К лучшему? К лучшему?! Я чуть в окно не вышел, пока ты с радостью знакомился с новой культурой и исполнял свою мечту! Он отпихивал его от себя сильнее и сильнее, выговаривая то, что жило и валялось в углу памяти с припиской «забыть», надеясь, что ладони, останавливавшие когда-то дикой силы удары, смогут теперь пробить в этой груди дыру. — Пока ты радостно трындел с каким-нибудь Кевином или какой-нибудь Хлоей... — Ну, в Германии немного другие имена... — Мне срать, какие там имена! — заорал Цукишима. — Пока ты наслаждался жизнью и ходил по вечеринкам, моя мать просила хотя бы поесть! Я не ел, не спал, я не жил! Не жил, ты понимаешь?! — Почему ты думаешь, что плохо было тебе одному! — кричит в ответ Куроо и делает шаг навстречу. — Почему ты думаешь, что любил только ты один?! — Тогда почему ты так легко отказался от наших отношений и от меня?! — И ты бы принял это?! — возмущенно воскликнул мужчина, и Цукишима выдает лишь возмущенное «А?!», на что Куроо кричит громче: — Ты бы принял то, что я остался, но сожалел?! Ты бы принял то, что я мог бы упустить такую возможность?! А?! Почему ты ненавидишь меня за то, что я думал о себе?! Почему ты ненавидишь меня за то, что я решил идти своим путем, который мог сделать меня счастливым?! Ты бы не хотел, чтобы я был счастлив?! — Я ненавижу тебя не за это!!! — орет Цукишима и в очередной раз отталкивает с такой силой, что Куроо, судя по шипению, больно ударяется затылком, но разъяренный мужчина не замечает ни помутневшего взгляда, ни гримасы боли. — Я ненавижу тебя не за то, что ты решил быть счастливым! Я ненавижу тебя за то, что ты мог быть счастлив без меня, а я без тебя — нет! Крик в глотке Цукишимы застревает. Он какое-то время пытается выровнять дыхание, и, не в силах больше стоять ровно, вновь приваливается к стене. То, что в курилке давно никого, кроме него и Куроо, могло бы вызвать подозрение, что их слышно за пределами этого места, но стоящий рядом являлся большим поводом для волнений. Ненавидеть Куроо за желание самореализоваться? Цукишима никогда бы не опустился до подобного, но ненавидеть за то, что с ним самим из-за этого стало, имел полное право. И если Куроо так интересна причина, то кто он такой, чтобы скрывать, когда здесь все ещё никого, кроме них двоих. — Я ненавижу тебя не за то, что ты уехал, — беспомощно продолжает Цукишима, глядя наверх, — а за то, что ты не оставил нам шанса даже на отношения на расстоянии, решив все за двоих. Я ненавижу тебя за то, что ты смог принять решение. Ненавижу за то, что знал, как жить без меня, в то время как я... — из груди вырывается смешок, больше похожий на всхлип. — Я даже в кошмарном сне такой расклад представить не мог, — он вдруг накрывает голову руками и начинает сползать по стене. — Ты всегда думал в первую очередь о себе, и это правильно, но я не могу не ненавидеть тебя за то, что даже когда учил немецкий, который наверняка давался тебе ещё тяжелее, мне не становилось легче. Даже после нашего расставания я жил мыслями о тебе и каждый — слышишь? — каждый чертов день мечтал увидеть хотя бы во сне. Прежде, чем закончить, приходится взять себя в руки, потому что он сможет. Он пересилит себя и скажет то, что мечтал сказать, глядя в глаза, а не на собственные дрожащие ладони, и остатки воли приходится собрать именно для этого. Чтобы поднять голову и, столкнувшись с полным вины и тоски взглядом, едва слышно проговорить: —Ты смог жить без меня, а я без тебя просто существовал. Именно за это я ненавижу тебя. Всем своим существом ненавижу. Плевать на то, что пальто будет грязным. Плевать, что он выглядит жалко. Более жалким, чем в те годы, он уже не станет, а Куроо все равно после этого разговора исчезнет, как когда-то давно. Улетит в Германию или уйдет на своих двоих в соседний дом — Цукишиму теперь это волновало не сильнее перспективы испачкать одежду. Когда-то он валялся на обломках мира, думал, что все кончено, и единственное, о чем мечтал перед сном — увидеть прошедшие дни, а если это случалось, утром жалел, что проснулся. Он думал, что все в жизни кончено, но с годами сумел научиться жить дальше и теперь был уверен, что починить броню легче, чем отстроить ее заново, поэтому позволяет себе подтянуть колени к груди и уткнуться в них лицом, чтобы давно терзавшее, наконец, нашло выход и впредь не беспокоило. Он никогда больше не окажется в этом районе, если Куроо живет где-то рядом, и плевать, если придется менять работу для избежания возможной встречи. Плевать. Все, что в нем осталось: невыраженное, невысказанное, проглоченное с рыданиями — лишь старые угольки чувств, когда-то приносивших невозможные мучения, а сейчас едва теплящихся, потому что Цукишима исполнил свое желание — утонул в чувствах, в человеке без остатка, но когда остался без него, не сумел выплыть наружу и обосновался на дне. Построил небольшой шалаш из остатков себя, даже сумел вновь улыбаться, но сквозь толщу воды видел лишь очертания солнца без возможности греться под его лучами. В тот вечер, когда они поцеловались, Цукишима мечтал остаться в этой темноте и остался. Остался один на этой остановке, в то время как Куроо вслед за пассажирами сел на свой автобус, и Цукишима мог бы говорить сотни раз, как его ненавидит, но не сможет отменить того, что на самом деле ненавидит себя. Где-то за пределами его мира шуршал дождь, разрезая непроницаемую тьму, и сквозь туман угасающей ярости и теплящегося который год подряд отчаяния он чувствует на губах чужое дыхание. Чувствует и со злостью отталкивает от себя Куроо, который неловко заваливается назад и возмущённо кричит: — Какого хрена, Цукишима! — Ты не имеешь права меня целовать, понял?! Не имеешь! — орет Цукишима в ответ. Подскочив, он с секунду смотрит на растерянного мужчину, и, развернувшись, заходит в помещение бара, чтобы выйти через главную дверь. Гребаный Куроо Тецуро сделал свой выбор сто лет назад, и Цукишима научился жить заново. Когда-то он верил в иллюзии о том, что можно быть с кем-то вечно, но хрена с два он поведется на это дерьмо снова и прыгнет в одну реку дважды. Восемь лет — вечность, которую они преодолевали по отдельности, они уже другие люди в прежних телах, и, может, он бывает идиотом, но не настолько. Прежний Цукишима Кей думал, что знал прежнего Куроо Тецуро, но нынешний Цукишима Кей научился жить реальностью, и ей навстречу он выходит из бара, позволяя ветру давать холодные пощечины. — Ты просто так уйдешь?! — доносится крик до Цукишимы, который шагает в неизвестном самому направлении. — Ты даже не дашь нам шанса попробовать сначала?! — Я вырос из этих сказок, Куроо, советую тебе заняться тем же! Дождь оставляет серебрящиеся капли на ворсе пальто. Он запахивает его сильнее, шлепая по собравшейся на асфальте воде, и убегает от сказок, у которых истек срок годности. Решение больше не верить принято, и Цукишима идет, не оборачиваясь, когда отчаянный крик настигает вновь, в этот раз выбивая почву из-под ног и пригвождая к месту. — Я все еще люблю тебя! Чужая надежда прилетает в спину ножом вместе со словами, которые он предпочитал считать ложью все эти годы, чтобы не чувствовать себя настолько жалким. Он застывает, пораженный, словно истукан, на границе двух миров, забывая о решимости, которой до этого был переполнен. Позади — тяжело дышащий Куроо с размытой, как отражение в стекле, иллюзией счастья. Впереди — отстроенный заново тухлый мирок, в котором он жил спокойно все эти годы. Цукишима смотрит под ноги, не зная, в какую сторону сделать шаг, пока Куроо продолжает: — Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя. Любил. И я не знаю, можно ли любить сильнее. Мне жаль, что ты страдал из-за меня, последнее, чего я хотел бы в этой жизни — сделать тебе больно! Я люблю тебя так сильно, как нельзя любить, но отношения — это не зависимость, а созидание и поддержка. Мы должны поддерживать, а не умирать рядом друг с другом. Не вытягивать соки чувствами, а подпитывать ими и придавать силы. Я люблю тебя, Цукишима, и хочу тебя поддерживать, радовать, чувствовать, но не делать центром своей вселенной. Я хочу изучать этот мир рука об руку с тобой, а не становиться им для тебя, и, возможно, тогда я выбрал херовый метод все изменить, но сейчас я здесь. Я понял, чего хочу от жизни. И я — это все еще я. Я все еще люблю тебя. Цукишима слушает, скручивается внутри узлом, и все в нем рассыпается пеплом от выкуренной до фильтра сигареты, пока в ушах шумит ветер и бьет по лицу противной моросью. Это правда так. То, что он чувствовал — не любовь. То, что он чувствовал — зависимость. И самое отвратительное, что теперь он вряд ли сможет испытывать хоть что-то из этого. Прежний Цукишима Кей любил прежнего Куроо Тецуро. Любил настолько сильно, что решился жить на дне своих чувств к нему, но нынешний Цукишима Кей забыл, что такое жить, и в случае провала ему будет негде отстраивать шалаш. Негде и не из чего. Подпитывать друг друга? В юности, отдав всего себя, он потерял не только человека, но и всякую решимость рисковать. Как Куроо докажет, что ещё любит? И как докажет, что когда-то любил? И, осознав, он делает шаг вперёд. Потом еще один. Потом ещё. И медленно бредет по мокрому асфальту вперед, не оглядываясь на оставшегося позади человека, чьи шаги вскоре прозвучали в тишине другого мира. С каждой секундой все дальше и дальше, пока звук их не растворился в мелодии осени. Он останавливается с четкой уверенностью, что нет в этом мире ничего, способного изменить решение. Просто ноги не идут и сердце отчего-то ноет. Поддаваясь мимолетному импульсу, он жмурит глаза, и вопреки желанию воспоминания, пробужденные неожиданной встречей, обрушаются потоком. Лицо Куроо. Его улыбка. Мягкое «Кей». Возмущенный взгляд. Просящий взгляд. Смех. Грусть. Пальцы. Тело. Волосы. Огоньки бара в глазах. Вода струится по шее. Взгляд в темноте курилки. «Я все еще люблю тебя». — Воняешь. — Ты тоже воняешь. Он улыбается. — Ну, без предвзятости, я бы пост капитана тебе отдал. Ты один из лучших игроков и стратег на уровне Кенмы. — Да брось, мне это не нужно — Все будет так, как ты пожелаешь. Цукишима закусывает губу изнутри. — Ты очень красивый, когда смеешься. Тихо скулит. — Прости. Холод пробирается под самое пальто, под кожу, как и слова, сказанные с отчаянием. — Я все еще люблю тебя! Из глотки вырывается всхлип без слез, выплаканных за тот год, который он едва пережил после расставания. Целый год, наполненный одной лишь болью. А за ним еще один, еще и еще. И теперь этот ублюдок просто появляется и снова исчезает из его жизни? — Не уходи, — шепчет он, прижимая запястья к глазам, пока дождь продолжает противными каплями пропитывать волосы и пальто, — не уходи, черт бы тебя побрал, не уходи! Пожалуйста... И, развернувшись, бежит по освещенному тротуару. Фонари сменяют один другой, из магазинов и баров слышны смех и счастье, льется свет, отражающийся в воде, и Цукишима скорее разобьет все витрины и все стекла в этом городе, чем позволит себе провести еще восемь пустых лет до новой встречи. Если она вообще случится. Что с ним будет, если не получится? А что с ним будет, если не попробует? Знакомый силуэт виден вблизи остановки, бредет медленно, сгорбившись, и Цукишима с убитой сигаретами и ленивыми вечерами за телевизором дыхалкой готов выплюнуть легкие от такого забега, но все равно ускоряется, и идущий оборачивается на звук шумного дыхания лишь когда оказывается на расстоянии вытянутой руки. Положив ладонь на встрепанный затылок, чтобы уберечь от удара, Цукишима припечатывает к загрохотавшему пластику остановки вымокшего под дождем Куроо и запечатывает все готовые зазвучать вопросы поцелуем. Когда тот забирается руками под расстегнувшееся пальто, обвивает ими и немедленно прижимается к губам, с упоением целуя, Цукишима едва соображает от счастья и прижимается теснее. — Никогда, — шепчет в поцелуй и вновь сминает губы Куроо, — никогда не уезжай без предупреждения. — Никогда, — вторит Куроо и цепляется за рубашку. В ответ мужчина начинает осыпать мокрое лицо короткими поцелуями. Горячими губами он касается лба, щек, ресниц, ушей, и шепчет — или умоляет — куда-то в скулу: — А если захочешь уехать, скажи, что любишь. Я за тобой поеду. — Я не уеду. Куроо прижимает его к себе так, словно хочет сломать, целует под накрапывающим дождем и не боится испачкаться о стены. Кажется, забывает вообще обо всем, и Цукишима тоже забывается во всеобъемлющем чувстве счастья, что усиливается с каждым биением сердца, трепещущего от прикосновений. — Я не буду тебя держать или просить остаться со мной, — он едва переводит дыхание, прижимаясь лбом ко лбу Куроо и жмурясь, потому что боится, что это просто сон, который кончится, стоит ему сделать лишнее движение. — Я никогда не буду просить выбирать меня. Но если этот город или эта страна будут слишком тесны, просто скажи, что любишь меня — я буду ждать, сколько потребуется. — Я не уеду, Цукишима, я никуда не уеду, — повторяет вновь и вновь Куроо и приподнимает его голову, бережно обхватив лицо ладонями, — слышишь? Я здесь. И всегда буду здесь. Выражение лица Куроо — необъяснимо честное, как и все те тысячи и тысячи раз, когда звучали признания. Куроо честен прямо здесь и сейчас, и в том, что произошло, им ещё предстоит разобраться, но самое главное, что Цукишима верит ему и верит тому, что смогут. Или хотя бы постараются. Поэтому, едва переведя дыхание, поднимает взгляд и шепчет: — Кей. В черных глазах проскакивает неверие, словно именно это и служит подтверждением готовности Цукишимы попробовать, отчего губы Куроо дрожат, прежде чем издать тихий смех. Цукишима смотрит с несдержанной нежностью, смеется следом и прячет лицо в изгибе шеи. Дождь продолжал лить, пока тьму улицы разрезали огни фонарей и свет из окон баров. Цукишима вдыхал родной и все такой же узнаваемый в многомиллионной толпе запах, чувствуя даже через пальто, как заходится сердце Куроо. И чувствуя, как медленно отрывается от покрытого илом и песком дна. Он плывет неспешно, но с каждой минутой, проведенной в удушающих объятиях, понимает, что солнце совсем близко. Лучи уже касаются губ, изогнутых в счастливой улыбке, и греют лицо и руки. Возможно, у этого мира есть шанс на отстройку. Просто по другим чертежам.