Панацея

       Стреляй мне прямо в сердце, оно в центре прицела…        Гюнтеру плохо. Гюнтеру тяжело. Гюнтеру хочется сдохнуть, лишь бы этот кошмар не повторялся из раза в раз каждое утро.        Гюнтер открывает глаза и разражается внезапным приступом кашля. В горле саднит, и он обращается к врачу на следующий день после приезда в Германию. Диагноз неутешительный.        Лучше рак.        Гюнтер проклинает ту поездку в Союз на чём свет стоит. Знал бы, что так случится — никогда бы не поехал. Руками-ногами упёрся бы — и не поехал. Но не приезжать с Алексом в тот городишко, не гулять по этим улочкам, не сталкиваться нос к носу со стаей шавок!        Гюнтер ничего никому не говорит, только цветы отхаркивает, когда никто не видит. Ромашки — какая банальщина. Можно повеситься от скуки, но петля только ускорит неизбежное.        Шмидт может расслабиться только у себя на лёжке, спокойно отплёвываясь от подёрнутых багряным лепестков. Если только это можно назвать нормальным действием. Он засыпает лепестки землёй, точно так, как заставляет подчинённых хоронить весь мусор, который они натаскивают к лёжкам. Никто не должен этого увидеть.        Гюнтер открывает глаза посреди ночи.        — Гюнтер, что с тобой? — Арни легко трясёт его за плечо.        Подушка сыра от пота, а горло предательски дерёт. У Шмидта останавливается дыхание.        Только не сейчас.        — Ничего, — грубо бросает Шмидт, вскакивая с постели и натягивая куртку на голое тело. Отворачивается лицом к стене; он не хочет видеть Арни, по крайней мере, сейчас.        — Это… оно? — Арни протягивает ему цветок на ладони. Нежные белые лепестки забрызганы красным. Самое страшное и нелепое сочетание.        В их отряде никто не болеет. Кроме него. Арни свою единственную пока не встретил. Вольф выкашливал последние лепестки по дороге сюда — его Анабель перед самым отъездом ответила на его ухаживания и пообещала, что будет ждать. Алекс — понятно… Только вот навряд ли он знает, что не один заболел той русской девчонкой.        Заболел… для Шмидта это не метафора. Случайное знакомство обернулось катастрофой. Гюнтер выбрасывает себя в ночь. Просто нужно побыть одному. Компанией это не лечится. Гюнтеру бы немочку: милую, заботливую, красивую. Нормальную, домашнюю. Чёрт с ней, он согласен даже на француженку! Но перед глазами лишь дикая кошка из Советов. Завораживает стихийностью, глазами горящими, забавными косичками. Чёрт, он за одни эти косички сейчас любому горло порвать сможет!        Гюнтер уходит в лес. Проклятые цветы чувствуют привычные окрестности и просятся наружу уже не так яростно. Гюнтер прислоняется спиной к дереву и сползает вниз по стволу. Его скручивает, выгибает дугой, будто по нему пропускают ток. Боль нестерпима, как если бы из глотки хотел вылезти кактус. И нет никаких сил, чтобы это вынести.        Гюнтер падает на четвереньки, выгибая спину, и кричит, не в силах больше сдерживаться.       Почему?        Зачем ты так со мной? Что я тебе сделал?        Сука, ты не можешь быть такой жестокой!        Прекрати!        Прилипчивая зараза. Шмидт калачиком сворачивается на земле, прижимая колени к груди. Холодно. И некому его спасти. Над головой, ухнув, пролетает филин. Гюнтер даже не оборачивается, только себя за плечи обнимает. Одинокого, ненужного. Умирающего.        Чёрт, как же больно.        Гюнтер пытается отогреться. Не получается. Луна смеётся над ним, выглядывая из-за подушки облаков. Юноша поднимает глаза к верхушкам деревьев.        Отпусти меня, Катрин. Не держи. Пожалуйста.        Луна молчит. Луна не знает пути, но летит прямо к этим звёздам. Луна свободна. Почему же он не может быть точно также свободен? Кто назначил ему это наказание, и за что ему нужно расплачиваться? За что?        Прижимая руки к животу, он со стоном поднимается с земли. Хватается рукой за горло — лепестки всё норовят показаться наружу, скользя по глотке, опутывая лёгкие, медленно убивая его изнутри самым извращённым способом. Гюнтер поднимается и, пошатываясь, направляется обратно к дому. Он никому не показывает своей слабости. Он сильный. Ему не больно.

Давай сделаем вид, будто нам не больно, Ведь нам не больно, а?