На дне

Двадцать второе сентября, две тысячи четвертый. Лёва просыпается, и первое, что он чувствует, — это боль. Она не только в голове, но и в шее, и даже в спине. Она разливается по суставам, как вода по канализационным трубам. Такое сравнение неспроста: канализация — это именно то место, где сейчас находится Лёва самочувствием и настроением. Эта боль, она, по ощущениям, разумная. И её цель — свести с ума. Поэтому она бьёт по мозгам только тогда, когда Лёва пытается двигаться, а потом снова утихает на пару секунд, будто отступая. Отвратительная боль. Ещё отвратительнее — осознание того, что он сам её себе доставил. Она сначала концентрируется в затылке. Лёвину голову будто берут и с огромной силой вжимают в стену. А потом боль словно делится на два очага и движется ко лбу. Первый очаг проходит через левый висок, второй очаг — через правый. Когда оба они доходят до лобной кости, боль усиливается, и Лёве начинает казаться, что его мозг проткнут вязальной спицей. Так с ним бывает редко, но он уже знает, что в такие моменты нельзя вставать или садиться. Все что угодно, только не это. В противном случае боль усилится в разы и превратится в мигрень. Нужно немного подождать, и должно стать легче. Разговаривать тоже нельзя. Да и вряд ли получится. Лёве казалось, что если он откроет рот, то при всём желании не издаст ничего, громче хрипа — настолько сухо было в горле. А если у него и получится что-то сказать, он крупно об этом пожалеет: слова отзовутся в голове многократным эхом, настолько громким, что ему покажется, будто после этого он должен оглохнуть. Лёву чуть не выворачивает, когда он начинает чувствовать запах из своего рта. Пытается покашлять — ничего, пытается сглотнуть — получается, но с трудом: сухое горло сжимается и сводится спазмом. Он знает, что нужно делать: встать, выпить воды, стошнить, потом снова выпить… И так раз пять. Пока хотя бы вода не пойдет в организм нормально. С таким обезвоживанием удивительно, что он вообще жив. Вчера его, помнится, никто не спаивал, да и пил он не столько, сколько закидывал кислоту. Лёва не помнит, кто конкретно её предлагал, но почему-то помнит рисунки на марках, которые клал под язык. Лодка в море, Пизанская башня, Эйфелева… Помнит, потому что вчера отчётливо эти самые рисунки слышал. Не только слышал, но и, вроде, в полном объёме ощущал языком. Удивительно — чувствовать то, чего не существует. Раньше для этого нужно было сойти с ума — сейчас же достаточно принять ЛСД. Обезвоживание у него, потому что кроме крепкого алкоголя Лёва вчера ничего не пил. Он после пробуждения лежит ещё минут пятнадцать и смотрит в потолок. Постепенно начинает анализировать ситуацию. Он точно в спальне. Окно предусмотрительно завешено плотными черными шторами, поэтому практически ничего не видно; лишь тонкая полоска света пробивается из крохотной щели между стеной и шторой. В кровати Лёва точно один, лежит поперёк в расстегнутых джинсах и мятой футболке. В спальне совсем тихо. Лёва больше всего надеется, что Ира и Федя не дома, но, не успев даже толком обнадёжиться, слышит детский плач. Федя капризничает, как обычно. Тихо вздохнув, Лёва с трудом поднимается с кровати и, собравшись с последними силами, выходит из спальни. Он точно знает, что будет дальше. Когда его увидит Ира, сразу начнёт заваливать вопросами и упрёками. Хуже всего то, что она имеет на это право: упрекать есть за что, и конечно он признаёт, что заслужил, но это всё равно изматывает. — Проснулся, — ожидаемо, восклицает Ира, качая на руках кричащего Федю. На домашнем халате, в который она одета, расползлось какое-то пятно; её грязные волосы заколоты на затылке. Выглядит она так, будто не спала несколько суток — мешки под глазами, сами глаза красные; губы подрагивают, словно сейчас она заплачет. И, наверное, так все и есть: действительно не спала и действительно заплачет. А плачет она так часто, что Лёве привычнее видеть её в этом состоянии, чем в каком-то другом. — Ну ты прости уж, — огрызается Лёва, — сам не рад. Он бы не стал так говорить, если бы не знал, что Ире абсолютно всё равно, что он скажет. Лёва начнет извиняться — Ира будет предъявлять бесконечные претензии; Лёва начнёт предъявлять претензии — Ира заплачет; Лёва заплачет… В такой ситуации, скорее всего, Ира вызовет скорую психиатрическую. Это та ситуация, в которой невозможно сделать верный ход. Когда женщина хочет скандала, она его получает. Ира, может, и не хочет, но все равно получает. А может, хочет, но не понимает этого. В любом случае, чему быть, того не миновать. — Мудак, — Ира начинает баюкать Федю усерднее, прекрасно понимая, что смысла в этом нет: он точно не успокоится, пока родители будут кричать друг на друга, а своими размашистыми покачиваниями она его лишь сильнее пугает. — Не стыдно такое говорить? Как тебе вообще не стыдно? Как можно быть таким человеком? Ты бы убил меня, приди я в таком состоянии под утро! — Ир, — Лёва отвечает глухо, пока набирает холодную воду из крана в кружку, — отвали, пожалуйста. Не начинай. Ну не начинай ты хоть раз. — Не начинать, да? Не хочешь, чтобы я начинала? Тогда что ж ты, скотина, делаешь всё, чтоб я начинала? Думаешь, что будешь бухать как проклятый, трахать кого попало, а потом приходить домой, где я не начинаю? Так думаешь, да? — у Иры голос дрожал. Лёва не смотрел на неё, но знал, что по её бледному лицу уже текут слёзы. — Ничего я не думаю, — отвечает Лёва тихо, затем пьёт, снова набирает воду, снова пьёт. С большим трудом сдерживает рвоту, которая подкатывает ко рту. Начнёт блевать сейчас — хуже станет. Но после третьей кружки воды Лёва понимает, что не сдержится. Быстро идёт в туалет, падает перед унитазом на колени. Под звуки Фединой истерики, Ириных упрёков и течи воды в трубах проводит следующие пять минут. Из него разве что желчь выходит, потому что он, как вспоминает сейчас, вчера во второй половине дня ничего не ел. Из квартиры надо уходить. Не просто надо — это единственный вариант, при котором никто не пострадает. Лёва наскоро плещет себе водой в лицо, вытирается полотенцем. После идёт к сушилке, чтобы надеть что-то более свежее, чем футболка, насквозь пропитавшаяся потом, и джинсы, залитые вчера водкой. Сушилка стоит в гостиной, там же сейчас и Ира. А значит, впереди ещё несколько минут, в которые Лёве придётся освежить в памяти то, какой же он ублюдок. — Ты послушай, как ребёнок твой плачет. Из-за тебя, блядь, плачет. Из-за тебя! Ты его разбудил, а он не уснул больше. Я на ногах с пяти утра! Знаешь же, что его спать уложить — несколько часов ада, знаешь же, но тебе всё равно! Ну как можно быть таким? Знаешь же, что у него температура поднимается, когда плачет долго. Хотя, может и не знаешь. Плевать ты на него хотел. И на меня тоже… — Ира стоит там же, где и раньше, а Федя всё плачет, обнимая её за шею. Подумать страшно, кем Лёва выглядит в его глазах. Федин детский столик совсем рядом. На столике — нетронутая тарелка манной каши, а в тарелке ложка. Подле лежит пустая кружка. Вообще в гостиной, часть которой — это ещё и кухня, полный кавардак. Коробки с кашами загромоздили столешницы (никакие из этих каш Федя практически не ест), в раковине — гора грязной посуды. Чистой уже, вроде, и не осталось. Только разве что детские столовые приборы. Стол заставлен посудой, едой, Федиными игрушками. Холодильник, облепленный магнитами, громко тарахтит. На полу под Ириными голыми ногами — небольшая молочная лужица. Лёва снимает с сушилки серую водолазку и чёрные джинсы, стараясь как можно скорее с этим покончить. Нервы сдают. Трещит голова. В ушах звенит, и этот звон мешается с Ириным голосом, высоким и звонким. — Куда ты собрался? Скажи, куда ты снова уходишь?! — Ира сажает Федю в его столик и подбегает к Лёве. — Бросаешь меня одну с ним! Ребёнку два года, он ни говорить, ни с рук моих спуститься не может! Уходишь, а он не ест ничего и ревёт целыми днями, и я одна, одна с ним! Пока ты уходишь — куда? Опять к ней? К Асе этой уходишь? У неё-то нет от тебя детей. Были бы, не ходил бы к ней. Никуда ты не пойдешь! Помоги мне с ним! Я не знаю, что уже сделать, я с ума схожу, понимаешь ты?! — Ир, я не могу помочь тебе. Сейчас мы вместе точно нихрена хорошего для Феди не сделаем, — гововорит Лёва скидывая футболку на пол. Говорить это больно. Больно понимать, в какой ситуации он находится, во что жизнь свою превратил. — Нет! Ты не оставишь меня снова! — Ира опять заходится в плаче. Её лицо опухшее и красное, потому что всю ночь она, видимо, тоже плакала. Кожа на щеках разъедена. — Я всё сделаю. Стой здесь. Ты не посмеешь никуда идти сейчас! Ты понял меня? Кто так меня наказывает, что мне досталось это? Почему бог мне посылает эти испытания? Что я тебе не так сделала? Никуда ты не пойдешь, — Ира крепко держит Лёву за плечи худыми пальцами и пытается повернуть к себе; её ногти, отросшие, где-то поломанные, ощутимо сильно впиваются в кожу. — Ира, — цедит Лёва сквозь зубы, — отпусти меня сейчас же. Не провоцируй! — Нет! — Ира бьёт его ладонью по спине, затем уже кулаком туда же; не получив никакой реакции, следом — в плечо… Ира сама по себе довольно слабая физически женщина, но в истерике себя не контролирует и в отчаянии может сделать больно. А сейчас она в отчаянии. — Не трогай меня, истеричка ёбаная! — Лёва срывается. Хватает Иру за оба запястья, отшвыривает от себя как можно сильнее, даже не думая о том, что она может упасть. Ира кидается на него снова с кулаками, пытается ударить по лицу, царапнуть ногтями, но Лёва и во второй раз перехватывает её руки. Когда Ира пинает его в колено, Лёва сам перестаёт себя контролировать. Отпускает, бьёт жену наотмашь по лицу ладонью, за плечи толкает на пол. Ира чувствует во рту вкус крови, начинает задыхаться от слёз и больше не рвётся встать. А Лёва не верит в то, что делает. Одевается он в считанные секунды. О пальто, сигаретах, деньгах и прочем даже не думает, на автомате хватает ключи от машины, которые валяются на полу рядом с ботинками, и выбегает из квартиры, в которую не представляет, когда и как в следующий раз вернётся. Все ещё бегом спускается по ступенькам вниз. А спустившись, с силой, со всей скопившейся злостью заезжает кулаком в грязную подъездную дверь. Та громыхает достаточно громко, чтоб жильцы первого этажа услышали, и поэтому Лёва выходит на улицу. На улице снова дерётся, но уже не с дверью, а со стеной, да так отчаянно, что сдирает кожу с костяшек пальцев. Один удар — просто больно, второй — очень больно, третий — проступает кровь, четвертый — кровь остаётся на стене. Пятый, последний удар Лёва наносит вполсилы ладонью. Вот эта боль, в отличие от головной, отрезвляет. Лёва идёт к машине, открывает, садится за руль, но заводить не торопится. Просто сидит и наконец разрешает себе думать. Прежде он никогда не бил женщин. Да ему даже в голову не приходило! Отец всегда учил, что тот, кто поднимает руку на женщину, не имеет права называть себя мужчиной. Лёва и сам это понимает, даже сейчас. Всегда он терпел во время всех ссор, поначалу даже редко повышал голос. Потом стал кричать. Потом стал замахиваться. А сегодня ударил. Лёва перед глазами видит не пасмурное небо, не мокрый асфальт, не серый подъезд. Он видит Иру. В слезах, в крови, в истерике. Он, видно, разбил ей губу или щёку… Она, конечно, кричит, ругает, всеми способами привлекает внимание, ведёт себя неадекватно — но всё-таки женщина. Значит, слабее, влюблённее и ранимее, чем он. Что-то изменилось в её взгляде за считанные секунды. Когда она почувствовала боль и привкус крови — вот в эти секунды. Пропала из её глаз теплота и нежность, проявился страх и полное разочарование. Лёва посмотрел ей в глаза совершенно случайно, он этого не хотел и старался избежать, но все равно посмотрел. И теперь до конца жизни его это не отпустит. Кто-то бьёт своих жен детей едва ли не каждый день. Лёвин сосед с четвертого этажа, какой-то знакомый из детства, ещё кто-нибудь. И совесть их не пожирает. И Лёва, значит, тоже теперь такой? Он спросил себя об этом и сразу же мысленно воскликнул: «Нет!». «А почему нет?» — «Потому что человек не такой» — «После этого — не такой?». Столько мыслей. Столько вины и горести, и в то же время столько обиды. Физически Лёва сильнее. Но не морально точно. Ира подобрать слова умела. Лёва помнит очень много из того, что постепенно убивало в нём любовь. Ира часто повторяла, что без её чуткого руководства и связей он оказался бы на улице; припоминала девяносто девятый год, когда Лёва был без копейки, и Ире приходилось платить за него. Во время беременности она порывалась сделать аборт — или просто пыталась заставить поверить в это Лёву. «Сделаю аборт. Не хочу этого ребенка. Не хочу его от тебя сейчас! Ты же уйдешь от меня, ты же постоянно уходишь! Зачем я тебе? Зачем тебе ребёнок? Скажи, ты хочешь? Да? Врёшь. Сделаю аборт… Уйду от тебя. Аборт — это грех большой, но я возьму на душу. Но не только я, а ещё и ты. Готов взять такой грех на себя? Не готов», — это она повторяла, словно мантру. А Лёва ни в какие грехи не верил и не верит, зато верит в то, что если бы он тогда дал Ире сделать аборт, она бы его никогда не простила. Винила бы всю жизнь. Потому что для неё это и грех, и боль, и слёзы. И приходилось доказывать, просить, умолять… Бесконечная череда бессмысленных криков и скандалов. Ира бы сделала аборт. Сделала, потому что если бы Лёва на это согласился, для неё бы это значило, что он ни детей от неё не хочет, ни её саму не хочет. Может, она бы и не ушла, но и жизни бы не дала Лёве всё равно. И себе тоже. Разве жизнь с постоянным чувством вины — это жизнь? А сейчас разве нет этого чувства? Есть. Каждый день. Только тогда они не понимали, что речь не о принципах и даже не о них самих. Речь о новой жизни, о человеке, которого они привели в этот мир, потому что были слишком глупыми, чтоб спокойно всё обсудить. Лёва в свои на тот момент тридцать всё ещё оставался будто бы в детстве, и он весьма размыто представлял, что такое беременность, роды, ребёнок… Потом, конечно, сполна осознал. Всю беременность Ире было плохо, даже после первого триместра, который обычно заканчивается вместе с токсикозом; она сильно набрала, из-за чего сама же переживала, её вечно тошнило, плюс спина болела, да и на психике это отразилось… Что уж говорить о родах. На них Лёва честно собирался присутствовать. Ребёнок — это, всё-таки, от двух родителей, да и Ире нужна была поддержка, защита, физическая и моральная помощь… Но когда Лёва вёз Иру в родильный дом, а она лежала на задних сиденьях и кричала в голос из-за болезненных схваток — именно тогда он и понял, что происходящее выше его сил. Он обещал Ире быть рядом, но не смог. И в этом он тоже себя винил. Слишком незрелый, слишком всё романтизирует. Да. С этим не поспоришь… Лёва громко выдыхает, мотает головой, словно хочет выбить из неё всё эти размышления. Зачем только протрезвел? Лезет в бардачок, достает оттуда кошелёк, в котором почти нет денег, зато есть что-то более нужное сейчас. Кошелек большой, чёрный, с множеством кармашков на застёжках и без них, с маленькими отсеками для кредитных карточек. В одном из кармашков на молнии лежит маленький прозрачный пакет с двумя таблетками экстази. Его Лёва вытаскивает, освобождает одну таблетку и кладёт под язык. Пакетик убирает к себе в карман, а кошелёк возвращает на место. Под сиденьем есть ещё штук пять таблеток; в багажнике, под ковриком — несколько грамм травки. Только за этим Лёва в машину и залез, за руль садиться он не собирается. Минуты через две, когда таблетка начинает действовать, Лёва выходит из машины и пытается сориентироваться, куда может пойти. Пошёл бы к Шуре, но тот запретит снова что-то принимать, уложит в кровать и не выпустит до конца дня. Но кроме этого, есть ещё причина, по которой Лёва не идёт. Состоит причина в том, что Лёва понимает, как Шура от этого устал. Шура измотан, это глупо отрицать: он контролирует Лёву на пьянках, забирает из баров, приводит в чувства, каждый раз просит завязывать с этим всем. Неделю назад, когда они в последний раз виделись, Лёву вырвало прямо Шуре на ботинки. Шура в туалете пытался его умыть и отпоить водой, а Лёва не успел отвернуться… Так стыдно ему давно не было. Шура не ругался. Конечно, не ругался, даже не подал виду, что что-то из ряда вон произошло. Помог Лёве вытереться мокрым полотенцем и в такси отвёз домой. Перед тем, как они сели в машину, Шура купил в клубе, в котором они находились, несколько пакетов и всю дорогу держал их у Лёвиного лица на случай, если укачает. Лёва был бесконечно ему благодарен. Не только за это, но и за всё остальное. И ровно так же бесконечно был виноват. За то, что уже сделал и за то, что не пытается исправиться. На самом деле, чем сильнее он пьёт, тем больше неправильного делает; чем больше неправильного делает, тем ему стыднее; чем ему стыднее, тем сильнее пьёт, чтоб не думать о совершённом и не стыдиться. Разорвать этот порочный круг, значит вспомнить обо всём, что он сделал, и пережить настоящий ад, в котором его будут пытать совесть, подавляемые зависимости, память — это больно и долго. Не разорвать, значит сделать ещё больше неправильного и жить в аду, в котором пытать будет сам себя. К кому-то из друзей поехать, помимо Шуры? А к кому? Есть ли у него вообще друзья? Может, кто-то из группы бы согласился помочь — даже точно бы кто-то согласился. Но обременять их Лёва не собирается. Аси в городе нет, а если бы была, все равно бы не пошёл. Хватит с него на сегодня женщин. Значит, в клуб. Хочется, чтоб басы били в голову, хочется танцевать и напиваться. А есть ли клубы, которые работают по утрам? Утро ли сейчас вообще? Взглянув на наручные часы, Лёва понял, что нет, не утро, а почти четыре часа дня. Обычно клубы открываются к четырем-пяти часам, значит, когда он дойдёт, уже начнут пускать. Лёва меньше всего хотел шататься по улице. Только не в одиночестве. Может, найдет кого-то в клубе и будет шататься вместе с ним — и то лучше. От экстази хочется бежать, а не идти. Но ещё больше хочется танцевать. Танцевать нельзя, Лёва это пока что ещё понимает, но бежать можно. Бежит по лужам, подставив уставшее лицо холодному ветру. Хочется отжаться, поприседать, поподтягиваться… Да сделать хоть что-то, лишь бы занять всего себя. Странное чувство, абсолютный контраст с тем, что было ещё двадцать минут назад. Голова уже не болит, или эту боль Лёва просто перестал замечать. Неважно. Голова не просто не болит, но она ещё и пуста. И хорошо. И замечательно. В клубе, в котором через полчаса оказывается Лёва, народу совсем мало. Люди заполняют клуб по мере того, как усиливается на Лёву воздействие экстази. Он знает, что здесь не один такой — их большинство. Кто ещё пойдет в ночной клуб даже до наступления темноты? Это понимание немного успокаивает: если он не один, значит это нормально. Или, по крайней мере, не критично. Раз он не один, значит, по сути, ничего страшного. На танцполе уже не несколько человек, а несколько десятков. Кто-то не танцует, а пытается потрахаться, кто-то не танцует, а залипает на свет прожекторов. Тех, кто просто танцует, в общем-то, не так уж много. Лёва не контролирует своё тело. Даже нет, вернее будет сказать, что он вообще ничего не контролирует. Клуб кажется ему бесконечным. Музыка как будто касается его, Лёвы, изнутри. Переплетение ярких цветов — тоже своего рода музыка, он слышит их, слышит эти цвета. Зелёный — это минорные ноты, красный — мажорные, фиолетовый — это голоса. Лёва берётся за собственные волосы, чтобы как-то вернуть ощущение реальности, но пальцы будто проваливаются внутрь головы. Ноги тоже проваливаются в мягкий, практически жидкий пол, который, по идее, представлает из себя чёрный кафель, но на деле — желе. Или зыбучие пески, которые так и норовят затянуть Лёву в себя. Лёва понимает, что он по колено в этих чёрных песках, и пытается выпрыгнуть из них, но безуспешно. Ноги уже затянуло. Людям вокруг него всё равно, они занимаются тем же, что и раньше. Они ничего не замечают. Лёва резко дёргается, и на этот раз у него получается сдвинуться с места, да так, что он летит на какого-то парня: высокого, стриженного «под ноль», широкоплечего. Тот чертыхнувшись отпихивает Лёву от себя локтем, но того это нисколько не смущает. Он даже не видит лица этого парня — внимание привлекает футболка с Брейном из мультфильма «Пинки и Брейн». Брейн не просто смотрит на Лёву — он, перекрывая музыку, говорит с ним: «Будем делать то же, что и всегда, Пинки, — попытаемся захватить мир». Движения мышиного рта точь-в-точь как в мультфильме. И слова те же, что и всегда. И даже голос тот же. Лёве кажется это слишком уж реальным. Он тянет руку, чтобы потрогать мышь, но натыкается лишь на твердь чужого тела. И именно в этот момент чувствует, как ещё одна твердь этого же тела со всей силы врезается ему в лицо. Попадает конкретно в нос, но болит всё. Болит переносица, от неё — лоб, виски, даже в подбородок отдаёт. Лёва ожидаемо падает навзничь, хотя, если бы не мягкий пол, мог бы удержаться на ногах. Даже боль сейчас не та, что обычно — это скорее и не боль, а вибрация. Настойчивая и резкая, словно Лёвино лицо сверлит. Лёва не уверен, что когда-нибудь сможет подняться. Ему не хочется. Он не видит в этом смысла. Он только надеется, что сейчас его полностью поглотят зыбучие песни, а там уж будь что будет… Но нет. Он всё ещё не властен над своим телом настолько, что охранник с лёгкостью поднимает его — буквально подкидывает вверх — и тащит к чёрному ходу. Вскоре после этого Лёва оказывается по другую сторону толстых стен клуба. Счёт времени он потерял, но дело уже идёт к закату. Что же делать? Лёва мог пойти в другой клуб или знакомый притон, но в мозгу всё ещё теплились остатки здравого сознания: пойдёт туда — сделает хуже. Вариантов нет, как ни прискорбно. Он снова проиграл. Лёва с трудом плетётся по улицам, надеясь лишь на то, чтобы за следующим поворотом не наткнуться на милицейский бобик. Ему везёт. Ему вообще чертовски везёт. Но не всегда в том, в чём нужно. Он добирается до телефонного автомата, суёт в него деньги и набирает заученный наизусть номер Шуры. Надеется, что Шура дома, иначе… Думать не хочет, что будет делать в противном случае. Но тут снова везёт: Шура отвечает на звонок: — У аппарата, — как-то лениво и нехотя. Спокойно. — Шура, Шур… — Лёва одной рукой придерживается о синий капюшон аппарата, чтоб не упасть; пачкает пальцы в грязной дождевой воде. — Забери меня, пожалуйста, пожалуйста… — Твою мать… Лёв, ты? — знает, конечно, что Лёва. Некому больше с такими просьбами звонить. Шура глубоко вздыхает, трёт переносицу. Он устал. — Обдолбанный? — Прости, — стонет Лёва беспомощно. Шура не прощает: не за что, да и смысла в этом нет. Лёва под веществами ведёт себя как придурок, и вот за это прощения просить уместно, но за сам факт принятия наркотиков… Шура старательно убеждает себя в том, что Лёва может жить так, как ему угодно. Они решили этот вопрос ещё в девяносто четвертом, когда Лёва впервые позвонил Шуре в Австралию. И более того, инициатором этого решения был сам Шура. Сколько раз с того момента он уже об этом пожалел — не перечесть. Прощать нет смысла, потому что через пару дней всё повторится опять. Порочный круг. Нет, даже не круг, а извилистый паттерн. В каких-то частях узора присутствует Ася, в каких-то — Ира, в каких-то — Шура, а в некоторых — Саша Васильев из «Сплина», с которым Лёва на свою голову познакомился года три назад, и с тех пор всё стало серьёзно… Васильев был наркоманом, именно он познакомил Лёву с кислотой и даже кокаином; если с последним у Лёвы к огромному счастью не завязалось, то психотропные он закидывал с тех пор как конфетки. И с каждым годом всё становилось хуже. В этом паттерне Лёва запутался, он прекрасно понимал это. Он никого не винил. Ни Шуру, который уехал в Австралию, когда Лёва служил в израильской армии, жил воспоминаниями о том немногом, что у них двоих было. Ни Иру, которая зачем-то подобрала его, когда он с Шурой только приехали в Россию; которая родила ему ребёнка и периодически теперь доводила до нервных срывов. Ни Асю, с которой познакомился в полном неадеквате и которая теперь ни за что его никому не отдаст. Ни Сашу Васильева, который однажды всего лишь помог снять стресс дозой и сексом и ничего плохого ему не желал. Никто ни в чём не виноват, и в то же время все во всём виноваты. Люди просто живут как могут, всё переплетается и образует нашу реальность. Лёва понимал. Лёва винил разве что себя. — Где ты? — Шуре неприятно слышать просьбу простить. Ведь ему тоже есть за что извиниться. — Погоди… Не могу прочесть адрес, не вижу… — Лёва озирается по сторонам, пытаясь определить, где же он всё-таки. — Понятно… Откуда ты? Из дома? — Из клуба. — На Краснопресненской? — Шура знает, что недалеко от дома Лёвы есть один клуб. Сравнительно недалеко: на той же остановке метро. — Да, этот… Я у телефона, где, знаешь, перекрёсток и табачка. — Я скоро приеду. Не уходи никуда, будь там же. Шура отбивается; уже через полчаса он на месте. Ещё минут пятнадцать бегает по улицам, ищет телефон и табачный магазин. Всё-таки находит. Там же находит и Лёву, который… на первый взгляд всё ещё с кем-то разговаривает, но если прислушаться — просто стоит у автомата, прижав трубку к уху. Смотреть на него такого Шуре больно и тошно. И жутко. — Лёвчик, — зовёт даже ласково. Одна половина Шуры хочет отпинать Лёву, чтоб запомнил раз и навсегда: такой образ жизни — путь сначала в забвение, а потом — в могилу. Вторая половина хочет окружить заботой и пожалеть. Что злость, что жалость — это всё для него одинаково гадкое. Шуре всё ещё удается склоняться ко второму сценарию, но неровен час — и он сорвётся в первый. Лёва поворачивается, после чего падает на Шуру, утыкается в шею холодным носом. Шура не отталкивает. Старается довести до автомобиля такси. Таксист соглашается их принять; могло быть иначе: несколько раз до этого водители просто отказывались везти куда-то Лёву в таком состоянии. Что ж, их можно понять. Шура всю дорогу до своего дома обнимает Лёву, поглаживает по спине. Лёва несёт бессвязный бред, периодически куда-то рвётся, но Шура не даёт ему отстраниться. Прижимает к своей груди, больно давит пальцами ему в спину, усмиряя; Лёва реагирует тихим хныканьем и на какое-то время смиряется. На машине путь занимает больше — почти час. В квартире у Шуры Лёве гораздо комфортнее, поэтому он ведёт себя уже не так спокойно. Куда-то мечется, ходит из комнаты в комнату, пытается включить музыкальную установку… Шура запрещает, мешает ему, то и дело хватает за руки. Они почти дерутся, хотя никто никого не бьёт. Борются, скорее. — Как же ты меня заебал, Лёва… Знал бы ты, — Шура давится своими же словами. Никого и никогда он не любил так же сильно, как Лёву, ни к кому не относился трепетнее и нежнее. Говорить ему такое — больно. Он говорит только потому, что знает: Лёва не вспомнит. — Мне больно, — Лёва дёргается, но Шура крепко держит его запястья. Ему не больно; по крайней мере не настолько, чтоб Шура отпустил. Не больно, а просто не хочется, чтоб его сдерживали. Но через пару минут Лёва успокаивается. Желание подорваться и что-то делать сменяется чувством всеобъемлющей благодарности. Шура никогда не просил от Лёвы чего-то взамен. Лёва стремился хоть как-нибудь возместить ему затраченные силы и время, но никогда не знал, как именно. Сейчас сам собой напрашивается вариант… Лёва резко и плотно припадает к губам Шуры, обхватив его за шею обеими руками. Привлекает к себе, начинает целовать взасос, не давая даже вдохнуть. Шура… Столбенеет. Поцелуй не вызывает возбуждения или прилива желания. От него не становится тепло и приятно, а только страшно и даже больно: Лёва сильно кусает за нижнюю губу и разжимает Шурины челюсти так, что их сводит спазмом. До этого момента Шура любил Лёвины поцелуи: и страстные, и неловкие, и нежные… Но сейчас — это не поцелуй. Пока Шура зажимается, пытается отстранить Лёву от себя, давя тому на грудь — Лёва начинает стаскивать с Шуры свитер, переключается с укусами на шею. Да, это определенно именно укусы. Шура жмурится, отворачивается, бьёт Лёву по руке один раз, второй — тщетно. — Лёва, нет. Нет, слышишь? Не надо, — Шура делает шаг назад, но Лёва разворачивает и толкает его к кровати. — Тихо, тихо, — Лёва забирается сверху, оглаживает внезапно огрубевшими руками тело Шуры, лезет пальцами под джинсы. — Хватит! — Шура снова дёргается, но Лёва однозначно просто сильнее. — Будет хорошо, я честно, я правда… Это спасибо, — Лёве таки удаётся расстегнуть джинсы, вытащить член и взять в рот. Шуре никогда не было так неприятно принимать от кого-то минет. Он просто не верит в происходящее. Это просто фантасмагория… Теперь тошнить тянет уже его. Лёва не сжимает слишком сильно, не попадает зубами; он делает это даже слишком хорошо. Объективно хорошо. Шура больше не вырывается. Держит себя одной рукой за волосы, а второй закрывает свой рот. Стонать не хочется — хочется выть. Под конец у него наворачиваются слёзы, и он их даже не стирает. Давно не было у него слёз. Что Лёва вообще сделал? Шура не знал. Лёва не получал от этого физического удовольствия, а Шура прекратил вырываться, значит, это не изнасилование… Да нет! Чтоб Лёва, хоть и сильный, но морально очень ранимый — изнасиловал Шуру, который тоже, между прочим, отнюдь не хрупкий… Это глупости, так просто не может быть, так никогда не могло быть. Кроме того, Шура ни разу не закричал, не ударил толком… Но почему тогда настолько гадко? Когда Лёва сплевывает на простынь и ложится рядом с Шурой, тот даже не пытается больше подняться. Время остановилось. Что-то сломалось в нём. — Какая же ты дрянь… — шепчет Шура абсолютно неслышно, застегивая штаны. До утра он сидит на кухне и курит. Фильмы не смотрит, музыку не слушает, в спальню к Лёве не заглядывает. Не ест, почти не пьёт. Не плачет и, кажется, не дышит. Шура понимает, что Лёва пытался сделать. Легче ли от этого? Наверное, легче. Но больше всё равно. Сейчас Шура в состоянии шока. Лёва засыпает… Сам не понимает когда именно. Но засыпает. Чувствует перед сном, как пустой желудок сводит спазмом, как разбитый нос заложен, как всё тело ломает. А при пробуждении… Он чувствует физически всё то же самое, но в десятикратном объёме, а морально — Господи, что же он чувствует морально… Стыд, страх, боль, настоящий ужас, полный гнёт. То, что сейчас происходит с телом, — это уже не столь важно. Он помнит. Он всё помнит… Испуг Шуры, отчаяние Иры, его просьба «Хватит», её просьба «Не уходи». Но то, что про Шуру, — первостепенно. Лёва подрывается с кровати, бежит на кухню и видит, что Шура готовит завтрак. Абсолютно спокойно. Слишком спокойно. Лучше бы Шура тоже кричал и обвинял, тогда Лёва готов был бы вымаливать прощение на коленях, он на всё был бы готов. Но нет. — Шура, Шурик… — Лёва робко касается руки единственного человека, который всё ещё не против него. — Налей себе воды и садись. Я тебе поесть делаю, — отвечает Шура глухо, убирая руку в сторону. Только не прикосновения Лёвы. Только не сейчас. — Нет, нет… Шур, пожалуйста, отвези меня в диспансер. Слова даются трудно. Лёва коротко всхлипывает, пытается и слёзы втянуть обратно — не получается. Это окончательное решение. Смысла тянуть больше нет. Он правда наркоман. Он признаёт. Он знал, что должен сделать это, с того момента, как вспомнил вчерашний день. — Сначала поешь и попей воды. — Я всё решил. Я поеду. Я не в праве просить… — Снова прощения? — Шура грустно улыбается; точнее, кажется, что он улыбается, но на деле же просто поджимает и кусает губы. — Нет, не надеюсь. Просто отвези меня. Я не смогу поехать туда один… Шура соглашается. Это решение — самые искренние и дорогие извинения. «Прости» — ничего не стоит. Но признание собственной вины, зависимости и готовность стать на долгий и болезненный путь лечения ради него — это действительно дорого. Это стоит того, чтобы попытаться простить. Лёва пьёт много воды, принимает обезболивающее, съедает белок у яичницы, и тогда Шура вызывает скорую. На скорую за взятку в две тысячи рублей Шуру тоже пускают. В салоне прохладно. Стоят складные носилки, такая же инвалидная коляска, какие-то свёрнутые капельницы лежат, в ряд составлены оранжевые чемоданчики. Едут долго, без сирены. Больше часа едут, за город. «Окружной наркологический диспансер №5» встречает Шуру и Лёву долгим коридором, дальше которого прохода Шуре нет. Он сам обнимает Лёву крепко и долго, искренне говорит, что гордится. Трепет по длинным кудрявым волосам. Однажды Шура бросил его. Он помнит это, и Лёва тоже помнит. Но больше этого не повторится. Они квиты. Они как никогда до этого честны с друг другом, и они единственное, что друг у друга осталось. — Я бы не решился, — признается Лёва. — Приеду завтра навестить, если будет можно, — обещает Шура. На этом и прощаются, когда Лёву заводят в кабинет. Облегчение — единственное, что Шура теперь испытывает. Он понимает, что Лёва точно справится, что именно этот момент стал переломным. Сейчас предстоит поехать к Ире и всё объяснить, помочь, успокоить… К ней Шура доезжает только около часа дня. Держит в обеих руках по большому пакету: детское питание, несколько игрушек, еда, чай… Он действительно хочет помочь, а не откупиться. Но знает, что Ира этого не поймёт. — Где он? — спрашивает Ира, запуская Шуру в квартиру. С порога ему в нос ударяет затхлый воздух; Шура бы описал его как запах несвежей одежды, которая лежала в шкафу недели три. Ожидаемо Шура видит перед собой бардак. Федя улыбается ему, сидя на полу, а через секунду подрывается и бежит навстречу. Шура ловит его, берёт на руки, подкидывает несколько раз, и только после этого отвечает Ире: — Извини, что без приглашения. Дело срочное, как раз об этом… — проходит в квартиру, не отпуская от себя Федю. Федя хорошо его знает и всегда радуется визиту; Шура же всегда уделяет ему внимание. Вообще, он давно детей хочет, но иметь их не от кого. — Что опять он натворил? Он у ментов? — Ира подходит немного ближе, а Шура садится за стол, взглядом указывая на стул рядом с собой. Ира игнорирует, остаётся стоять. — В общем… Он вчера в клубе был, подрался с кем-то. Ему нос разбили. Я его забрал. Утром он сказал, что хочет поехать лечиться, и я его отвёз в наркологию, — рассказывает Шура вполне будничным тоном. Уж что-что, а манипулировать он умеет отлично. — Ему там самое место… — Ира кусает губу, глядя вниз. — Его уже ничто не исправит. Такому как он ничего не поможет. — Ну, ладно тебе… — как-то неопределенно отвечает Шура. Знает, что если Ира хочет что-то высказать, она выскажет. — Да что ладно? Ребёнку отец нужен… А мне нужен муж. Нормальный. Этот не нужен. Но Феде нужен он. Ты держишь его сейчас дольше, чем этот за всю неделю… — Он исправится. Он очень хочет исправиться. — Я с ним разведусь. Прямо сейчас документы подам, — бросает Ира холодно, безапелляционно. — И с Федькой видеться не дам. Он не заслужил. Не заслужил, да и не хочет, видимо… Хотел бы — был сейчас дома. — Ир… — Шура не знает, что сказать. А говорить нужно быстро и верно. — Только не сейчас. Он в плохом состоянии, он если узнает об этом во время лечения… Сама же понимаешь. Это его сломает. — А мне наплевать. Не надо его выгораживать, он и этого не заслужил тоже. Ты не поймёшь. Что такое сидеть с ребёнком круглыми сутками дома, когда вся жизнь мимо тебя, работы не осталось, друзей не осталось, семьи и не было никогда… Рожала одна, теперь и воспитываю одна. Я знала, что так будет. Я и беременная одна была. От него-то что взять? Три минуты когда-то давно, и как отец он на этом всё. Ты не поймёшь никогда… Только ко мне он так относится. Только на меня руку поднять может, на меня огрызнуться, — Ира всё-таки садится. Берётся руками за волосы, которые уже порядком полиняли и из красных превратились в темно-рыжие. — Ты можешь всегда положиться на меня. Ну что ты хочешь? Деньги, с Федькой помощь, в магазин съездить, на работу пристроить… Что угодно, я рад только. Ты знаешь, я всегда к тебе хорошо относился, и я всегда помочь хотел… Брось, тебе это не нужно. Как бы Лёва себя ни вёл, он не плохой человек. — Шура, — Ира поднимает голову и смотрит ему в лицо. Пронзительно, долго; так, что Шуре в момент становился неуютно, — ты же понимаешь, что я пойду в суд, и я обязательно выиграю дело? — Ир… — Шура чувствует, как Федя сжимает его пальцы и тянет в свой зубастый рот; он аккуратно высвобождается и продолжает говорить, — при всём уважении: нет. Не надо. Мы не враги с тобой. Тебе этого просто не нужно. Мы союзники, да ведь? — Мы не стали за одно только потому, что он и тебя трахает. Понял? Я всё вижу, Шура… А ты, наверное, не ожидал, что я окажусь умнее тебя, да? Ну, ты не волнуйся, ничего особенного в том, что кроме сотен других, он делает это с тобой. Всегда удивлялась таким как вы… Не педикам, нет, а тем, кто ложится под женатых мужчин с детьми. Ты даже хуже, чем Ася, да к тебе он и относится как к грязи, это ты знаешь. Не первый же год это всё, да? Он трахал тебя, когда я была беременна, когда ухаживал за мной, и задолго до меня и до Аси… Вот только, видимо, надоело. Даже такой как он захотел семью. А ты ему не семья. Решаешь его проблемы, пишешь с ним музыку, двигаешь группу, работаешь как проклятый, да… Но ты не семья ему. Никто ему не семья. Мы все — это средство. Он никого не любит. И уж тем более — тебя. Шура беззвучно смеётся. По нему и не скажешь, что внутри сейчас всё сжимается: сердце бьётся раза в полтора, по ощущениям, быстрее, а живот сводит. Нет, он не покажет виду, что Ира попала в цель. Внешне он абсолютно спокоен. Разве что глаза бегают быстро-быстро по сторонам. — Я тебя понял. Но и ты меня пойми. Мы одна из популярнейших групп на данный момент. У меня связи вообще везде: в судах, в прокуратуре, в министерстве… Я не угрожаю, но если я захочу, Федя будет жить с Лёвой, и это ты не сможешь приближаться к нему. Но я не хочу. Он не виноват, что у него родители… Вы. — Ты не сделаешь этого… — Нет, — перебил Шура, — не сделаю, конечно не сделаю. Как и ты не сделаешь того, о чём сказала. Ир, нам лучше дружить, и мы оба это понимаем. Я могу устроить тебя на лучшую работу, куда ты только захочешь, в любой журнал или газету — если ты не трогаешь Лёву и делаешь вид, будто не ненавидишь его. Я могу также переселить тебя в Химковскую коммуналку с волчьим билетом, и ты даже на кассе не сможешь стоять — если от тебя в ближайшее время будет исходить хоть малейшая угроза нашей карьере. Ты ведь меня понимаешь? — Ты такой же мудак, как и он, — тихо говорит Ира, но уже не плачет. Признает и мирится. — Я хуже, чем он.