В один день, по отдельности, вместе

      Сначала было шумно. Как она и обещала, разве что раньше срока. Потом Аю получила камнем по голове, и стало темно. Больно и темно.       По-настоящему в этом мире можно было контролировать только то, что ты ешь.       Атмосфера менялась. Будто холод, спускавшийся с гор, на людей опускалась тревога и туманная озлобленность. Чем ближе к границам Шарта Аю подбиралась, тем больше коргаушей замечала на улицах, постах и дорогах — при том, что Аю планомерно обходила стороной места, где её вид возбудил бы излишнее любопытство. Не хочешь, чтобы тебя останавливали и обыскивали — притворись скучным, бедным и бесхребетным. Аю старалась, как могла.       Она как раз пообедала в небольшой таверне (безопасно, без изысков, но ложки чистые, на уровне, сохраняющем чувство собственного достоинства) и вышла в переулок, чтобы продолжить дорогу, как услышала шум.       — Ты меня ни во что не ставишь!       — Да что ты начинаешь?!       Кричали женщина и мужчина, буквально в нескольких шагах.Обычный семейный скандал.       — Мы сидим за одним столом!Я прямо рядом с тобой сижу, а ты поливаешь меня грязью!       — Шутка это была, шутка!       — У тебя обидные шутки!Ты меры не знаешь!Ты не видишь, что ли, что от тебя люди уже отдаляются за твои «шутки»?!       — Заткнись, а! Люди услышат... Всё у меня нормально с чувством юмора, это ты вечно придумываешь на ровном месте!       — Не ори на меня! Как я должна на твой юмор реагировать? Они уже даже поглядывают коса, а ты не замечаешь! Чешешь языком и чешешь! Если бы я всё выдумала, жены твоих друзей тоже бы смеялись, но они не смеялись! Они чувствовали, что мне было обидно. А ты как начнёшь, тебя несёт и несёт, ты уже не понимаешь, какую чернуху ты городишь!       — Повторяю тебе, заткнись...       Что-то в тоне мужчины заставило Аю остановиться и обернуться. Она продолжала наблюдать за сценой. В иной ситуации её внимательный взгляд — чей угодно, на самом деле, взгляд, — уже смутил бы обоих и охладил их пыл. Но они гремели и трещали, как летевшие с обрыва булыжники, и остановиться уже не могли.       — Ага, сейчас прям, бегу и падаю! — женщина всплеснула руками. — Ты, значит, можешь меня полоскать, сколько тебе угодно, а я тебе и слово не скажи?!Нет уже, милый!Мы либо разберёмся с этим сейчас, либо я ухожу!       — Началась старая песня. Куда ты пойдёшь-то?       — А вот не надо!У меня всё ещё есть дом, и если понадобится, я туда вернусь.       — Ждут тебя там, как же.Дуру такую…       — Ждут, представь себе. Мне мать говорила, что ты муж никудышный будешь. Что ты не только окружающих, но и меня не будешь слушать. И права она была. Так что я уйду. И найду себе другого.       — Умолкнешь ты?!       — А вот тебе-то, дорогой, податься будет некуда.Потому что кроме меня ты со своими злыми шуточками, погаными, и не нужен ником... Ааа-ый!Ох...       Аю хотела бы закрыть глаза, но не смогла, и будто во сне, медленно и чётко увидела, как мужчина схватил свою жену за волосы и ударил её в живот.Он нашёл единственный аргумент, от которого она действительно умолкла.       Аю ударила его в челюсть.Ей понадобился один шаг — скорее прыжок, — чтобы добраться до него, и в удар она вложила всю инерцию.Хрустнуло, будто корка старого хлеба, и хруст точно был не в её кулаке.Мужчина отлетел и тяжело упал на землю.Бесконечно долгое мгновение Аю колебалась на тонком острие желания порвать его на части: за глупость, за то, что пытался самоутвердиться за счёт другого, за то, что не желал слушать и верить, не примерял чужую роль...за то, что бил ту, которая ему доверяла, не только один этот раз кулаком.Вибрирующая жажда убить потихоньку угасла в груди. Аю подняла глаза, повернулась к женщине.Та, прикрыв руками рот, смотрела на мужа и дышала так, будто вот-вот закричит.За её спиной был выход из переулка.В просвете появились и задержались несколько фигур. Дауысы.       Аю, словно сторонний наблюдатель, отметила, как легко она принимала такие вот превратности судьбы.       «Побегу, — думала она, — будет много шума, привлечёт внимание.Надо разобраться сразу, быстро».       — Простите за беспокойство, — Аю уверенным движением отодвинула женщину с дороги и припечатала её к стене мимолётной улыбкой.Судя по глазам размером с две чашки, женщине это спокойствие не внушило.       Дауысы, заметив, что Аю двинулась к ним навстречу, напряглись.У них, к сожалению, была ужасно нервная работа.       — Стойте, где стоите, — несколько указательных пальцев нацелились Аю в грудь.       Аю изобразила удивление, изображала его ещё три-четыре шага:       — Я всегда стою там, где я стою.       Глядя поверх её плеча, дауысы оглядывали сцену «побоища».       — Она, кажется, убила моего мужа, — пропищала женщина, не отнимая рук ото рта.       Аю с возмущением к ней обернулась.       «А как же «я вернусь к родителям»?»       В глазах дауысов ранг опасности «жерондеу» Аю вырос раза в три.Они достали мечи.       — Объяснитесь, — потребовал ближайший.       — В любви? Извините, но я ужасно верная и дважды не повторяю.       Ответ Аю его расстроил.До хруста в кулаках.       — Вы выбрали неверную тактику поведения при встрече с представителями порядка, — если бы в мире людей размер имел то же значение, что и в мире животных, этот парень был бы вожаком.       — Тут и так всё понятно, — проговорил другой дауыс, щупая пульс поверженного домашнего тирана.— Обычная драка.И нам, кстати, не важно, из-за чего люди прибегли к насилию...Лицом к стене, руки за спину.       У Аю весь язык тела говорил о смертельной обиде маленького ребёнка:       — Ага, то есть, кто стоит, тот и виноват?       Но она пошла к стене и вроде бы даже смирялась с неизбежным, что в подозрительных дауысах вызывало конфликт насторожённости и облегчения.       — Ты смотри, какая разговорчивая, — один из них подошёл, держа наготове верёвки для рук.— Репетируешь?       — Нет, — вздохнула Аю, — последний месяц я гастролирую с одной и той же программой.И, если честно, она меня утомила.       Дауысы были хорошими ребятами. Аю так казалось главным образом потому, что они не знали, кто она и что она, не искали её намеренно, и никто не смотрел на неё как на врага народа. Они просто делали свою работу. Следили за порядком.Немыслимо было предложить им взятку или, в присутствии едва дышащего человека со следами её кулака на морде, договориться разойтись по-хорошему.       Аю уже вырубила одного из них, когда они поняли, что она напала.Она била под дых, по голове, оставляла вывихи и награждала болевым шоком от попадания по блуждающему нерву.Они реагировали громко, как любой человек, которому больно, и железки в их руках скребли по стенам домов — узкий переулок был для Аю союзником.Но звуки он не глушил.Схватка — это всегда тяжёлое дыхание, хрипы, возгласы и рык.       Замечательная соломенная шляпа упала в грязь.Жена-бунтарка сидела на корточках перед своим супругом и пыталась привести его в чувства.О дауысах, раскиданных вокруг, позаботиться было некому, и им можно было бы посочувствовать, если бы не до боли знакомый звук: удары ножен о бедро, пружинистые удары дорогой подошвы о мощёную дорогу.       Аю могла предположить, как эскери-сарапши вбивал коргаушам важность её поимки, жёстко и настойчиво, будто это была их единственная цель в жизни; они, вероятно, во сне её видели и представляли запах. Аю оскалилась, заметив, как заблестели их глаза под синими платками, когда они зашли в переулок и узнали её.       «Без кинжала», — подумала Аю. Она пересчитала противников, подняла с земли верёвку-наручники.Убивать было быстрее и безопаснее всего, но с той секунды в подвале, увидев Катыгездык, Аю по-настоящему испугалась.Она поняла, что без страха перед наказанием и без страха перед смертью она начала соскальзывать в кроваво-красную пропасть, пропасть, чьи склоны скользки, а эхо разносит лишь рёв.Свалившись в неё, уже никогда было не отмыться.Никогда не вытравить из себя чудовище.       Командир отряда подал знак рукой, и коргаушы остановились.       — Аю из Жерлеу, — он вскинул брови, допуская вопросительным ноткам оттенить его уверенность.       Аю невольно поморщила.       — Давай без долгих вступлений, — попросила она.— Можешь даже не представляться.       Командир пренебрежением, кажется, был задет.       — Ты всегда так тупо попадаешься, — сквозь ухмылку проступили зубы.       — Надо же мне иногда кости разминать...А вас далековато занесло.Вы же только в главных городах пасётесь.       — Я всё же представлюсь.Чтобы ты знала, от кого передавать привет на том свете.Командир двадцать второго отряда, Бугыкосем из Коктобе.       Аю отметила, что поймать её живьём эти парни особо не рассчитывали.       — Я правда не запомню.Но запомню человека, которому так важно было его имя, — и командир едва успел блокировать первый удар в грудь.       На том же месте, среди стонущих дауысов, развернулся истинный театр, практически постановка, которую не стыдно было бы показать на очередном смотре коргау. Противники едва не бегали по стенам, бросали друг друга на землю, били о камни, делали сальто, чтобы уйти от атаки, и перекидывали оппонента через себя. Аю разбили губу, рассекли и без того разрезанную шрамом бровь и вывихнули несколько пальцев.Она разбила пару голов, переломала ноги, скорее всего, вызвала у одного из коргаушей разрыв селезёнки.В конце переулка, в ярком свете то и дело мелькали фигурки зевак, их становилось больше. Коргаушы (те, кто ещё стоял) разъярились до алых глаз и откровенно пытались Аю зарубить. Аю их желания не разделяла.       Ей осталось уложить ещё двоих, но раздался звук тяжёлого удара, из-под адреналиновой волны острой скалой вспенилась боль, и мир потемнел. Аю смутно понимала, что кто-то ударил её камнем по голове, сзади. Кого она упустила из виду?                     Люди.Люди вокруг, плотным кольцом.Куда бы она ни рванула — вправо, влево, отбрасываемая волнами беспробудного ужаса, — их присутствие было словно самый страшный кошмар, от которого невозможно было сбежать. Аю попыталась достать нож из сапога, дротик из волос, кинжал из-за пояса, что угодно, хоть что-то, но оставалась с пустыми руками и переполненным кошмарами сознанием.Она прижалась к земле, сгруппировалась. Её пальцы сгребли сухую солому, и агрессивный излом спины каждым мускулом кричал: «не подходи!»       Шынайы тренировали до исступления.Наставники делали это с той долей садизма, которая нужна, чтобы вырастить человека, готового ко всему.Воин шынайы должна была найти выход из горящего дома по потоку воздуха, определить наёмника среди толпы в сотню человек и проснуться среди ночи, если в комнате появится кто-то с намерением её убить.Такой отклик рефлексов можно было обеспечить непрерывной практикой.После, если ученица выживала, выбить раз привитое было нереально.       Поэтому, как и тогда, на берегу реки, в Аю первым делом очнулся воин.Тело подорвалось, тело реагировало и корчилось, а разум мучительно долго продирался из-под толщи простейших реакций.Бей или беги.Думай потом.       Клетка была на колёсах.В равновесии её поддерживали четыре надёжные подпорки и несколько крепких верёвок, которые тянулись от осей к столбам на площади.Железные прутья торчали часто, грубые и шершавые, кое-где погнутые.Они надёжно ввинчивались в крепкий деревянный прямоугольник, служивший клетке крышей.       Служившей Аю крышей.Именно в этой клетке она очнулась.       С точки зрения закона, это было самое логичное завершение её путешествия: покушавшаяся на жизнь матриарха убийца заслуживала публичного порицания, позора, а затем и суда.Над городом стоял могучий, озлобленный вой: мысленные обмены женщин сливались в единое желание, заражали своей энергией воздух, подминали детей и самых слабых к эмпатии граждан.Эмоция была однозначной — ненависть.       Когда люди поняли, что Аю видела их и слышала, их стало в два раза больше.Они придирчиво разглядывали её, словно она была актёром бродячей труппы, выставившим на их оценку громко заявленные невероятные таланты.Запертая в клетке, безоружная, Аю растерялась и впервые за очень долгое время почувствовала себя голой и по-настоящему уязвимой.Она, которая могла одним ударом в кадык убить взрослого мужчину. Аю захотелось спрятаться.Она потянула рубаху на груди, сжала кулак, потому что дыхание перестало подчиняться, оно замерло в порыве, в нескончаемом кричащем желании вжаться лицом в плоский тёплый живот Жылан и почувствовать, как знакомые руки обвивают её голову, беря Аю в кольцо защиты и полного, безусловного принятия её краткосрочной слабости. Аю насупилась, до боли впилась зубами в нижнюю губу, воинский закал в ней заискрил, агрессия не нашла выхода и обратилась короткими всполохами истерики — дикий огонь на дне жёлтых глаз. Аю с вызовом посмотрела в лицо ближайшего к ней человека.       — Кажется, всё твоё самомнение не пролезло за решётки, — сказал он.Огромная, довольная улыбка делала отвратительным вполне симпатичное лицо.Знакомое Аю лицо.— Я повторю своё имя ещё раз. Бугыкосем из Коктобе.Теперь у тебя не будет проблем с тем, чтобы запомнить.       Аю онемела.Но ему было достаточно увидеть её исказившееся лицо, чтобы всласть насмеяться. Он смеялся, натягивая на лицо чёрную маску.       В Шарте предпочитали наказывать своеобразно, чтобы в результате испытание либо уничтожало в человеке жажду к жизни, либо навсегда меняло его взгляд на мир.Только ледяные башни выбивались из этого принципа.Большая часть тех ужасов, которые с человеком могло сделать общество, позволялась лишь после решения судьи.Клетка позора была исключением.Пребывание в ней трактовалось как простое заключение подсудимого.       На деле же клетку позора считали одним из самых худших наказаний в матриархате.В мире не было человека ниже и ничтожнее того, которого посадили в клетку.Ниже любого бедняка или вора, ниже продажных политиков или бродячих и сумасшедших, ниже самого последнего негодяя из разваливающегося дома.И им, всем этим отбросам, это безмерно нравилось.       Для людей на дне нет ничего приятнее чем пнуть кого-то ещё более жалкого.Это справедливо и для тех, кто с завистью смотрит вверх — не реализовавшиеся, скучные, затюканные бытом, согнутые однообразным трудом, издёрганные семьёй.Человек в клетке позволяет им думать, что они-то ещё вполне успешные люди, что у них хотя бы есть достоинство и чистая совесть.       Со всех четырёх сторон клетка была открыта.Потоку помоев — словесных и вполне материальных, — ничего не препятствовало.Люди шли мимо или приходили специально.Они разглядывали Аю с презрением и наслаждались тем, что она видела это презрение, а у них было полное право его выказывать.Они говорили ей:       — Предательница.       — Убийца.       — Гниль.       — Позор.       — Как тебя земля держит!       — Ты опорочила всех женщин своим существованием!       — Жду-не дождусь, когда матриарх тебя в кандалах увидит!       Некоторые прохожие, самые разные, плевали в клетку. Иногда слюна попадала прямо на Аю, и она стирала с себя следы соломой, на которой сидела. Она тёрла и тёрла, кожа краснела под нещадным напором, и эта боль помогала Аю не сойти с ума среди шторма ярости и тоски, который разрывал ей горло.       — А знаешь, мы бы действительно могли тебя упустить, — поделился как-то вечером Бугыкосем. Он по-хозяйски прислонился к прутьям клетки, чёрно-синяя форма коргау особенно хорошо смотрелась в сумерках. — Парни так просили меня оставить тебя им на растерзание. В конце концов, нам было велено убить тебя, если не получится схватить живьём. Но я отказал им, и, знаешь, они поняли, почему. Видеть тебя в этой клетке доставляет нам ни с чем не сравнимое удовольствие.       Аю лежала на дне клетки, закинув ноги на решётку, и, повернув голову набок, разглядывала последние красные всполохи заката в окнах домов на площади. Клетку всегда ставили на главной площади города.       — Людям нравится думать, будто всё происходит благодаря их талантам, — продолжал Бугыкосем. — Я не такой. Я верю в удачу. Правильное место и время, достаточной силы рывок. Ты ведь не помнишь, как вырубилась?       Аю лениво перевела взгляд на коргауша. Её внутренние стены лежали грудой камней, после вечернего часа-пик в ней не осталось сил даже на то, чтобы говорить. Она выдерживала день и переживала ночь. Она предпочитала думать, что это была тренировка, и восстанавливала силы до рассвета, которого (она это ненавидела) боялась.       — Та женщина, мужа которого ты избила. Она услышала, как я назвал тебя по имени, и сразу поняла, кто ты такая. Крепкая женщина, между прочим. Камень, которым она тебя приложила, весил килограмм семь.       В конвое было не меньше двадцати коргаушей. Простояв в городе пару дней, они накрывали клетку тканью и везли Аю в следующий город, где всё повторялось сначала. Подходили люди, глазели, насмехались, кидали в неё слова и помои.       Сначала Аю онемела, потом отупела. В каждом следующем городе она всё больше напоминала медведя. От её взгляда становилось не по себе, и хотелось проверить, достаточно ли надёжны прутья. Воин шынайы, дерзкая и живая женщина ушла куда-то очень глубоко, и на поверхности осталось лицо, усыпанное шрамами, и два жёлтых безжалостных огня.       Клетка останавливалась часто. В мелких городах коргауши делали только перерыв на обед, в нескольких крупных оставались на слишком длинный привал. Они всегда стаскивали ткань, открывая Аю солнцу и людям, и Бугыкосем наблюдал со стороны: как её унизят, как она отреагирует. Он подпирал щёку кулаком, и прищуренные глаза улыбались.       Аю не хотела есть, не просилась в туалет, она либо лежала, либо сидела, и — если решётки завешивали тканью, — выгибалась, чтобы размять мышцы. Её задумчивость была столь глубока, что коргау иногда всерьёз размышляли о том, чтобы нарушить правила и избить её. Врезать по морде. Чтобы узнать, действительно ли она ушла глубоко в свои мысли, или же сошла с ума, и мыслей там уже не было.       Равнодушная и опасная, Аю из Жерлеу вызывала ещё больше ненависти, но ненависть эта без толку стекала по прутьям, как та же слюна. Бугыкосем переставал улыбаться. Он по-хозяйски давал отмашку, и клетку снова накрывали покрывалом. Его трофей ехал «красоваться» в следующий город Шарта.       Бугыкосем не понимал, что гораздо спокойнее жить, если такой человек, как Аю из Жерлеу, не помнит твоего имени.       О поимке Аю из Жерлеу кричали на каждом углу, гарпии разлетелись во все стороны, информируя «кого надо». Почти от самых гор до Орталыка было много дней пути, были сотни городов и стоянок, и странно, как не боялись коргаушы, что Аю могла рассыпаться в прах, истощиться ещё на полпути к столице на трёх холмах.              Стояла ночь.       Запах гари забрался в глотку, и его ядовитая сухость драла слизистую на каждом вдохе. Аю очнулась в середине движения, не помня, как и когда упёрлась ладонями в пол и начала вставать. Грязные, не перевязанные вместе косы рассыпались по лицу и плечам, мешая и щекоча.       Что-то горело.       Дым просачивался сквозь покрывало на клетке. Он перемешивался с приятной прохладой ночи, с запахом вечерних трапез и пыльной дороги. Аю вслушивалась. Лопатки напряжённо разъехались, приподнялись плечи, и не мигающие глаза резало от дыма. Она смотрела в темноту, словно — будь она достаточно настойчивой, — могла бы увидеть сквозь ткань. Она спрятала нос и рот в сгибе локтя и ждала, когда на покрывале появится огонь.       Из великого множества вариантов, гарантированных ей избранным путём, Аю никогда не ожидала, что смерть придёт к ней от огня.       Его треск стал слышен. Он шептал, как трава под лапами хищника. Огонь был близко. Аю почувствовала, как пошли мурашки по коже — вслед за волной тёплого воздуха. Ткань на клетке пошла волной, откуда-то снизу ярко вспыхнул свет. Аю поняла, что вот-вот совершенно по-идиотски кинется на прутья решётки. Она была бойцом, хотела жить, хранить и защищать, и у неё не было в эту секунду врага кроме проклятых железных прутьев и огня за ними.       Но свет ударил в глаза, и Аю зажмурилась. В треугольнике между миром и полу-сдёрнутым с клетки покрывалом показалось молодое задорное лицо. Тазажурек подмигнул Аю и показал ей ключ. Лицо у него при этом было такое, будто он сам не верил, что творил.       — Ты какого демона здесь забыл? — слова вырывались бесконтрольно, с болью по сухому рту. У Аю вполне натурально отвисла челюсть, она — человек, застигнутый врасплох чем-то, что могла бы охарактеризовать приятным и ужасным одновременно.       — Прожорливого, — ответил пацан и вставил ключ в замок. Он оглядывался через плечо, пока открывал дверь. — Прожорливого, агрессивного и глупого демона. Не думай, будто я тут особо наслаждаюсь процессом!       Аю спрыгнула на землю, и все мышцы её тела запели расстроенной гитарой. За несколько дней взаперти ноги ослабли, затекла поясница и шея, отвыкла от резких движений голова. Аю — привыкшую к силе, — обдало страхом, затем страх растворился в гневе, но тот обернулся тошнотой и головокружением.       — Стоять! Я хотел сказать, аккуратнее...— Тазажурек услужливо поддержал Аю за локоть.— Так, бесподобная моя, я всё понимаю, ты не на гейзерах расслаблялась, но нам надо валить.Давай, топ-топ, топ-топ, пошла-пошла, пошла...Не надо смотреть на меня зверем!       Аю взвесила, насколько велики шансы, что пацан был засланный или вёл её в клетку похуже.       — Я скучала, — фыркнула она и пошла.Как могла.       В жёлтых глазах отражалось жёлтое же пламя.Двор отделения ар-ождан горел с трёх углов.Жар огня лизал лицо, и в безветрии дым плотно укутывал территорию.НаправляемаяТазажуреком, Аю то и дело спотыкалась на неровных булыжниках, которыми был выложен двор.       Сколько дней прошло ?Всё стало непривычным, не по размеру, всё бросалось на неё, как чужое. Аю иначе видела стены, их сбитые углы, грязь под ногами, огонь в окнах домов. Она всегда была такой высокой?..       Тазажурек увёл её в тёмные городские дебри; вместо ночных ламп, если ночь выдавалась ясная, там висели звёзды.На звёзды никто не смотрел, чтобы не напороться печенью на нож.К людям, двигавшимся перебежками, интереса не испытывали.Как только Аю выбралась из удушающего дыма, ей захотелось бежать действительно быстро, бежать и бежать, сжигая накопившуюся за недолгое заточение избыточную волю к жизни, и уже очень скоро она с раздражением думала о том, что Тазажурек был слишком медленным.       Аю ни разу не оглянулась, не прислушалась.Она ни за что бы не остановилась.       Мальчишке пришлось взять её за обе руки, удивительно и совсем не к месту нежно, чтобы Аю, поняла, что они пришли.Вокруг них возвышались стены старого храма.       Небольшой и изысканный в своей простоте, храм был из тех, которые называли «аспанашык».Эти храмы, небольшими пригоршнями рассыпанные по территории Шарта, не имели служителей или постоянных жрецов, за исключением одного смотрителя, который (или которая) берегли окна от камней, а мебель — от пыли.В храмах аспанашык мог проповедовать кто угодно, и жители были вольны приходить и уходить, когда им вздумается, и никто не обвинял их, если они откликались на слова нескольких вер. Аю кое-как поправила свою одежду, с отвращением замечая, в какой непотребный вид та пришла.Из глубины главного зала она слышала голос, могучий и в то же время мягкий, будто океанский прилив.       — Мы не помешаем?— бросила она Тазажуреку через плечо, небрежно и уже на ходу.— Хочу сесть там, посмотреть на него.       — Ты шутишь?Да он описается от восторга, если ты послушаешь его речь!       — Да.Я... Знаю.       Пацан хотел продолжить с красочными эпитетами, но осёкся, и кошачье подозрение промелькнуло в мимике.       — А-а-а, так ты думаешь, будто должна теперь ему одну проповедь? — он негодующе поджал губы. — Я, как ты заметила, тоже участвовал в твоём освобождении. И тоже не прочь получить благодарность.       Аю была столь добра и мягка после побега, смена клетки на просторный тихий храм почти опьяняла, и она соблаговолила обернуться к пацану и сказала, совсем без издёвки:       — Думаешь, Жарамсыз будет требовать с меня благодарности?       Очаровательные очаровательны во всём. Тазажурек резко растерял всю дерзость, и осталась только по-детски откровенная уязвлённость.       — Это был удар ниже пояса, — сказал он.       — Не по башке же тебя бить, — ответила Аю, касаясь костяшками виска, — звон на весь храм подымешь.       Пацан рисковал жизнью ради неё, минимум — жизнью, а ведь на кону была свобода, которую такие, как они, ценили больше всего остального. Аю вздохнула и по-медвежьи сгребла его сбоку, приобняв за плечо.       — Благодарю тебя, Тазажурек из Шабындыктагы-ауыл, — непривычно тихие слова её показались рычанием из-под земли. — Я не забуду.       Облицованный лабрадоритом, храм обнимал приходивших голубым светом. Касаясь пальцами гладких стен, Аю ушла на голос Жарамсыза. Тазажурек, растерянный, ещё долго смотрел ей вслед, чувствуя, будто получил больше, чем рассчитывал.       — К какой бы вере вы ни обратились, каждый человек, у кого чиста совесть и помыслы, научит вас одному правилу.       Могучую фигуру Жарамсыза не было видно из-за рядов спин. Платформа проповедников пустовала. Жарамсыз сидел перед своими слушателями прямо на ступенях, уперев локти в колени и изредка сопровождая некоторые фразы мановением руки. Его сильный голос разносил веру Жарамсыза до самых дальних уголков зала; он мог шептать, и проповедь всё равно услышали бы даже от двери.       — Правило это общее для всех. Оно было тысячу лет назад и будет ещё тысячу лет после нас. Вы знаете его. Но часто забываете. Правило это: никогда не делай с другими того, чего не хотел бы испытать сам.       Аю прислонилась плечом к одной из колонн и погрузилась в тёплый мягкий песок, коим была проповедь Жарамсыза. Он не пытался убедить — он верил, он не давил — он объяснял, и небритые с проседью щёки часто продолжали доброжелательную улыбку.       — Так что попытайтесь спрашивать себя: «а что бы почувствовал я, сделай кто-то это со мной?». Это убережёт вас от зла. Зло разрушает творящего его гораздо больше, чем мир вокруг, но мы обычно до самого конца не ведаем, что разобрали себя по кускам ради коротких удовольствий. Ради триумфа, превосходства, денег, плотских утех. Я видел многих людей, которые срывались в самую бездну, становились такими низкими, что их презирали крысы... Несчастные лишь тогда осознавали, что пути назад не было. Сожаления способны раздавить человека. Научитесь не делать зла и не сожалеть о том, что прошло мимо вас.       Ладонь, которой Аю закрыла лицо, дрожала — мелко, слабо, будто никогда не смогла бы уже сжаться.       — Ежедневные тревоги мешают видеть мир, — Жарамсыз вздохнул, в его вздохе было сожаление за каждого человека, которого он знал и не знал. — Взгляд обращается вовнутрь, мы только и делаем, что пережевываем одни и те же мысли, проблемы. Красота бытия проходит мимо. Мы не успеваем оглянуться, как молодость растворяется в суете, не принёсшей ни мудрости, ни радости.       Слушавшие проповедника согласно кивали, шептали, но из глубокого уважения не нарушали плавный ход его речи. Жарамсыз был не таким как проповедники, приходившие в храм до него. Он говорил «мы».       — Иногда нужно вставать раньше рассвета и смотреть на звёзды. Любоваться ими и вспоминать, что мы малы перед Вселенной, и что всё идёт своим чередом по велению Бога. Счастлив тот, кто не ропщет на свою роль в Его Воле. Звёзды не ропщут, они загораются на небе каждую ночь.       Он говорил так ещё какое-то время, простота его речи прекрасно увязывалась с физической мощью и откровенностью тела; честность была в голубых глазах, честность была в руках, в развороте могучих плеч. Любому показалось бы, что Жарамсыз был наивен, хотя в действительности он был... Всепрощающ. Он простил бы и невнимательность, и узость взглядов, и насмешку. Уверенный в том, что его слушают и слышат, он не ждал удара — его освобождало знание, что он всё равно не дал бы сдачи. Он полностью следовал своему учению: река жизнь непредсказуема, повинуйся течению и радуйся, что выполняешь Божью Волю.       — Не думала, что встречу тебя ещё раз, уважаемый Жарамсыз.       Проповедь кончилась, горожане ушли, некому больше было узнать её, и Аю вышла из тени колонны.       — Сделал-таки по-своему, пацан, — вздохнул Жарамсыз, поднимаясь со ступеней, на которых сидел. Несмотря на слова, движения его были поспешны, а глаза под густыми бровями лучились радостью. — Мы должны были встретиться с начальником отряда коргау завтра. Выступить в твою защиту.       ...       — Есть ли на свете человек наивнее тебя?— проговорила Аю не без восхищения.       — Вряд ли, — Тазажурек вышагивал по залу аспанашика как по собственной резиденции.— Поэтому я и держу его при себе.Его же одного и на день оставить нельзя.Пропадёт, ограбят, убьют или, ещё чего доброго, женят на себе.       — Как я без тебя до этих лет дожил совершенно не ясно, — Жарамсыз потрепал своего пацана по голове. Тёмные пряди рассыпались и (будь проклята эта красота) совершенно очаровательно упали Тазажуреку на глаза.       «Человеку нужен человек», — подумала Аю, глядя на них, и по её окаменевшему за несколько дней сердцу пошли трещины, и полилась струйками кровь-тоска.       — Вы же понимаете, что теперь не только меня будут искать всем Шартом?       Жарамсыз, судя по его лицу, не ощущал особой разницы между путником и беглецом, а Тазажурек только усмехался, странно воодушевлённый всей затеей.       — А ты думаешь, зачем мы всё это устроили ?Скучно жить стало.Ни денег, ни славы.Ни один дауыс моего имени не знает, а уж тем более коргаушы. Теперь заживу иначе.На каждом фонарном столбе моя рожа висеть будет.       Ночами, лёжа в своей клетке, Аю допускала мысль, что, если бы была достаточно упорной, могла бы повязать остатки рубахи на шею, второй конец — на крюк для наручников в крыше, и удушиться.Удушиться лёжа.Если бы её упорство не было направлено на то, чтобы выжить любой ценой и вернуться в Орталык, к Жылан.       — Это был...— она запнулась, облизнула пересохшие губы, пытаясь подобрать слова.Клетка в её жизни была минут сорок назад, но воспоминания о ней казались невыносимо далёкими.И просто невыносимым.— В общем, я благодарю вас.       Рука — сбитые костяшки, поломанные ногти, сухая кожа, — легла на сердце.       Ни Тазажурек, ни Жарамсыз не выдержали.Старые друзья обняли Аю — с опаской, не уверенные, что могли перейти эту особую грань разрешения на неслучайный физический контакт, — и повели её по узким ступенькам за алтарём, куда-то вниз, в подземные ходы храма.Смотритель аспанашика, сухощавая женщина с высокими скулами и впалыми щеками, пожала Жарамсызу руку и равнодушно заперла за ними дверь.Она не удивилась тому, что они решили покинуть храм тёмным путём, Аю не удивилась тому, что у храма были подземные ходы; каждый мало-мальски достойный храм должен иметь свои секреты.Однако огромная телега с помоями на той стороне секретного хода застала её врасплох.Две крупные лошади насмешливо кивнули Аю головами.       — Чего стоим?— Тазажурек дунул на закрывшие глаза прядки.— Залезай.Или ты думаешь, тебя, как куриные яйца, легко из города вывезти будет?       Вонь стояла такая, будто отходы уже дня два как подтекали квасились на солнце.       — Подсадить?— предложил Жарамсыз.       — Сейчас бы пригодилась прищепка, — Аю закрыла глаза и полезла в телегу сама.       Город, название которого выпало у Аю из памяти, к рассвету остался лишь дымчатым силуэтом на горизонте.Не было видно и следа пожарища, которое устроил Тазажурек, хотя, когда они выезжали, чёрное его жерло тянулось к самым звёздам. Жарамсыз остановил телегу у реки, в тени деревьев, и протянул Аю свёрток — старую замотанную в несколько слоёв белую простынь.       — Вода, наверное, холодная.Горы вокруг, — проговори он, и было видно, он действительно сомневался, что для Аю это имело значение.       Она вылезла из телеги с помоями, шаровары жерондеу то ли в пятнах от мусора, то ли в гари после устроенного пожара, её косы отрасли и нуждались в переплетении, на щеках полоски грязи пересекали шрамы и скрывали веснушки.Она посмотрела на руки, окунула их в воду, помыла, и только потом взяла свёрток.       Солнце поднималось в нахмурившееся небо.       — Я должна вам уже вторую жизнь, — сказала Аю.       Тазажурек, прекрасно помнивший лису, взвыл откуда-то с телеги:       — Не говори таких вещей, мне дурно становится!       Ему ещё предстояло довести помои до свалки.Не могли же они оставить весь этот мусор на дороге.       — Всё случилось так, как случилось, — Жарамсыз покачал головой.Он был непоколебим, как его праведность.— Никаких «если бы».Это знак Божий.Мы должны идти с тобой, Аю из Жерлеу.       Когда в последний раз она слышала своё имя, произнесённое без презрения?Губы задрожали, скривились в улыбку. Аю дерзко обнажила тридцать два зуба.       — Ты так откровенно пользуешься тем, что я не чувствую себя в праве с тобой поспорить.       Вода действительно была холодной. Аю зашла по колено и ещё долго стояла, омываемая неспешным течением.Поток лился бесконечно, унося с собой грязь, веточки, лёгкий ил.На едва видимых глазу порогах вода поднималась и бурлила, и ветки кустарников раскачивались, когда всплески задевали листья.Задержав дыхание, Аю нырнула.       Холод сдавил голову, прошил болью зубы, затрещал в рёбрах.Хватая ртом воздух, жадно и громко, Аю выплыла на середину реки и нащупала ногами опору.Зажатой в кулаке тряпкой — куском от рубашки, она принялась тереть кожу.Руки, плечи, живот и грудь.Брала пригоршнями воду и плескала в лицо, умывалась раз, другой, тёрла ноги, бёдра, снова умывалась.Первыми от холода перестали гнуться мизинцы и безымянные пальцы.Вода начала подталкивать Аю, вертеть её, ласково облизывая белые плечи.Вода унесла грязь и вонь, унесла пыль.От холода перестали болеть кровоподтёки и ушибы, оставленные на теле Аю коргаушами.       Аю смутно понимала, что ей нужно было возвращаться — пока она ещё могла. Жарамсыз, высоконравственный и понимающий, ждал где-то на берегу, отвернувшись от реки и уйдя в тень деревьев.Заглатывая то воду, то воздух, Аю поплыла.Плавные долгие движения — усталость, а не грация, — разводили воду. Кожа казалась трупно-синеватой в воде.       На берег Аю буквально выползла и так и осталась сидеть коленями в прибивавших волнах, пальцы рук всё глубже уходили в мокрую почву.На одну или две капли, эта река стала чуть более солёной.       Аю была избита, унижена и оплёвана.Она была не просто изгоем, но и позором страны, не просто шынайы-предательницей, но и пойманной шынайы. Её достоинство тщательно и планомерно пытались втоптать в грязь несколько дней подряд.Ей отказали в человечности, её никто не хотел бы слушать.И река не могла смыть это.       Кое-как поднявшись на ноги, Аю смахнула с лица воду и потянулась к лежавшей на кусте простыне.Только одна вещь по-настоящему нравилась ей в этом рассвете: скорее всего, официально Аю из Жерлеу была мертва.