на гору всходить буду — посохом будь

      Гнило горит шкура медвежья, долго, смрадно чадит. Кривжу на лежанке ломает, изводит; Боян в костёр травы истёртые сыплет щедро, руки беспокойные обжигает.       Всё возвращается, — чай, и душа в ирода вернётся. Не верить богам негоже, но и не надеяться — грех. ***       Как озолотило посох в ту ночь, пал Кривжа, с волос грязных пепел будто сошел, серебро нечестивое, сплошь рыжизна седая, что листья прошлогодние, сталась. Подтащил его тогда Боян к корням Родовым, на колени к Роду припал, залился слезами. Погасло Родушко, жизни в Кривжу не вдохнуло. Уж рассвет занялся — всё лежал тот, окаянный, как птица переломанная, длинный, худющий, что коряга горелая.       Боян смотрел, у Древа подрёмывая, памятуя — цветы на пепелище порой краше прежнего цветут, неужто не выходить ему душу пропащую с божьей помощью-то. Всякий любви заслуживает, и сколь помнил Боян, ходил он за жрецом непокойным, вниманием досаждал, заботой против воли потчевал. Прежде злодея целил бесхитростно, чего ж теперь не пытаться, когда вот он, не живой и не мертвый, лежит, без сил и без магии своей чёрной. Заблудший, мятущийся был, такому только дорогу и указывать да на путь верный направлять.       Весь век плутал свой Кривжа, весь век Боян поодаль ходил да с дорожки кривой на ровную увесть пытался.       Вот и солнышко вышло нежное, луг горелый позолотило. Времечко прошло — пчёлки повылазили, зашумел, зашептал лес. Потревожило и ветви Родовы ветерком, и сжалилось, видать, Родушко, над стариками-сынами, верным и блудным, — уронило листок зеленый Кривже на серое, измученное чело.       И задышал, проходимец, как есть задышал! Подкарабкался Боян ближе, дремоту согнавши, пригнулся к худой груди: билось внутри непутёвое глупое сердце.       А может, и не глупое, кому ж не знать, что его-то, серденько своё, Кривжа за всю жизнь свою не слухивал, всё за силою гнался. Куда теперь ему, обессилевшему, — и за улиткой не угонится.       Хватил его Боян под руки да к крыльцу поволок, мелко шагая, в три погибели сгибаясь. У самого уже и крепость в руках не та, и спина подводит порой, а упрямства — на десятерых быков, как и в годы младые. Дотащил, по ступеням разметал, голову дурную придержав, да рядом сел, дух переводя.       Птички щебетали вокруг, будто посмеивались, и солнышко блестело лукаво: вот же дед чудит, вздумал ирода проклятого точно животинку пригреть, теплом да ласкою.       Усмехнулся Боян: раз волка и коза съедает, то чем же плохо лису старому медведя чёрного уважить. Заслужил аль нет — не ему судить, его дело малое — руку протянуть, а уж уцепится в неё Кривжа иль откусить надумает — не Боянова забота.       Весь день мертвее мёртвого пролежал Кривжа на свежей лежанке, не шолохнулся ни разок, дышал через раз тяжко-тяжко. Боян ему лоб тканями устилал, рот промакивал настоем целебным, мешочков с травками заговоренными насовал в изголовье да верил по-простому, что к ночи полегчает негоднику, недаром ночка, всё ж, и правда — его время.       Да только наоборот всё вышло: почернело лицо острое, стиснулись зубы как от боли нечеловеческой, заскребли ногти по лежанке точно когти звериные, а после вовсе зарычал, застонал Кривжа. Вынималось, может, из души его грязное и тёмное, может, напротив, к себе вновь звало, воротиться молило.       Не позволял Боян на зов ответить, сидел подле да приговаривал, «сгинь, нечистое, прочь».       Где день, там и ночь.       Подумал Боян да в ночь ту вышел, посохом себе дорогу нащупывая. В пыли нашёл шкуру проклятую, наспех костёр развёл да и скинул ее туда, оборотневу личину. Взвыл в хижине Кривжа, заметался так, что дерево под ним заскрипело. Коли так и помрёт, одно Бояну останется: похоронить по доброму, по-человечески да на светлой стороне леса. Уж как сумеет, так справится, да только… горько оно, горше чада, что со шкуры мерзкой идёт.       — Не остави его, Родушко, — Боян головой покачал, на Древо глянул моляще, — не остави сына заплутавшего. Жива во мне память светлая по времени давнему. Всегда он мне другом был, а я ему когда-то хоть врагом не был. Помилуй.       Сыпанул Боян в костёр душистого, с любовью собранного: полыхнуло, руки обожгло, но он знай себе дальше упрямится. Кривжа ведь что тот огонь, волю дашь тому, так тот всё живое погубит, сдержишь да в верное русло направишь, чай, и горницу осветит, и обогреть сумеет. Тут уж на что горазд тот, кто огонь этот приручить вознамерился.       А всё ж как воняет шкура эта гадкая… Поглядел Боян да к избёнке повернул. Затих Кривжа, знать бы, с чего.       Скрипит дверка, а Боян на одно надеется: лишь бы дышал покойно, лишь бы стукалось медленно и тихо больное это, изболевшееся сердце.       Спал Кривжа мирным сном, и Боян, выдохнув, рядом присевши, задремал вновь, улыбаясь, точно дитя малое. ***       — Гляди-ка — живой. Кажись, и правда, что годков моих не хватит. Правжей теперь тебя, что ли, кликать. Али нет? Изрыжел вон весь, точно белка… Белкой, быть может, будешь, а, непутёвый?       Плачут ли белки в раскаяньи — одному Роду известно.