Перья

      Никому Китнисс не расскажет о трёх крохотных перьях на смятой подушке, рядом с её левым уголком — тоненькие переплетения ворсинок, сбитые в пушистые комья, едва заметные следы белого на белом, совершенно беззащитные и готовые взмыть в воздух, — Китнисс не знает, откуда они могли взяться здесь, в бессердечной тюрьме трибутов, до нелепого чистой и кричащей о своем привычном великолепии.       Перья эти оставила она сама, возможно уронив со спутанных волос, или тонкой ткани ночной рубашки — наверняка они остались на её теле после примерки какого-то наряда, налипли к ней, пока она негромко втаптывала свои шаги в ковер спальни Цинны, — никому Китнисс не признается, что тогда, перед первыми Играми, кошмары уходили быстрее, а Пит лишь остался горьковатым заменителем на самом кончике её языка во время церемоний по Дистриктам.       Прижимаясь к судорожно вздымающейся груди своего будущего мужа по планам Капитолия, Китнисс лишь пыталась повторить касания других рук, завернувших её тело в привычные объятия шелка и льна, в горячих ладонях творивших магию, обволакивающих нелепое тело избитой жизнью девчонки из Шлака в сказочное оперение существа, способного стать талисманом для новой жизни, — ловкие пальцы в крохотных следах от укусов булавок и грифельной стружки скользят по её лопаткам, пробуждая спящие крылья, — я бы поставил на тебя.       И Китнисс старательно вглядывается в голубые глаза, только чтобы забыть взгляд зелёных, с горящими крапинками золотого в самой глубине зрачков, настолько глубоко, что впору потеряться, пока найдешь их, — Китнисс думает, что это все из-за полумрака, а ещё, что она хочет прийти ещё раз, — но трепетная и несчастная возлюбленная из Дистрикта-12 не имеет права бродить по спальням своих стилистов, чтобы там, под жарким пологом сгустившейся темноты трепетно шептать глупые оправдания об одиночестве и страхе, попеременно опускаясь до тонких напутствий истинного творца, — ладони карандашными штрихами по её лицу, позволяя девичьим чертам приобрести птичьи.       И Цинна не удивляется, обнаружив после её ухода перья на своей подушке. В её кошмарах осыпаются осколки разрушенной шахты, скрывая в дымовом тумане рыжеволосую девушку без голоса и торчащий хвостиком край кофты Прим, и перед глазами мелькают сотни увиденных лиц, участников прошлых и настоящих, — Китнисс неловко ступает по мягкому ковру, испуганно замирая у изголовья чужой кровати, — завтра она скроется в прозрачном цилиндре, шагнув на Арену, и возможно никогда не вернётся, — клятвы и обещания там бесполезны.       У Цинны горячие руки, и пальцы, соленые от её слез, когда он скользит ладонями по холодным щекам чужой возлюбленной — Китнисс только тогда спит спокойно, навеки запечатав внутри воспоминания о ласке, данной стилистом, — утром она глотает горечь, ворочая её на языке, — Капитолий им этого не позволит, в линии жизни жертвенной девочки нарисован Пит, — горячие прикосновения Цинны нужно смыть водой или спрятать так глубоко, что даже изъяв её душу, найти их будет невозможно, — никому нельзя знать о зелёных глазах, которые Китнисс видит в голубых, как и о мягких губах, утешающих, согревающих.       Огненная Сойка, тебя запомнят, твое пламя выжжет начало революции у каждого на ресницах, — Китнисс заворачивает свой страх в мягких руках, вьётся телом вокруг теплого покоя, и не плачет, хотя очень хочется, когда горячие губы скользят по её макушке, — ты справишься, — Цинна осторожно поджигает её сломанные крылья, позволяя переродиться из пепла лучшей версии Китнисс Эвердин, — больше она не придет, даже если выживет, — рисуя пальцем по запотевшему стеклу парящую птицу, она прощается, — шепча о восстании, выпутывая пальцами застрявшие перья.       Сегодня ей снится лес, пока вздрагивающие ладони переплетаются с руками её творца, — Цинна горячий, болезненно ласковый, и шьёт нитками ей светлые сны, — поцелуй мягкий, пьянящий и до слез горький, — Капитолий наблюдает за ними из каждого темного угла комнаты, и Цинна заворачивает её собой и простынями, собирает пальцами холодные слезы, и до боли стаскивает запястья, впиваясь сильными пальцами в её кожу, встряхивает, почти заламывает дрожащие руки Китнисс, и наблюдает за тем, как птица бьётся в силках его объятий, — ты справишься, — она целует его сама, не оставив выхода ни для кого из них, — Пит такого не подарит, верно? а ты все равно будешь искать. У него на руках нитки в золотистых катушках, — Китнисс задаёт и слишком много вопросов, кажется, именно в этом она наблюдает свое предназначение, силясь разобраться за столь ничтожный срок в том, на что у многих уходило чуть больше их жизни, — и старые, изрисованные существа перебирали в баночках ничтожные знания, прячась по темным закоулкам, чтобы ни в коем случае не выдать себя, — Китнисс ничего не может спросить, слова застревают в её горле крохотными ломтиками сухого печенья, а за окном загорается рассвет, — и пусть удача...       Она странная очень, — сидит ногами к подушкам, ловит горящий пепел пальцами в следах старых шрамов, — она почти боится каждого здесь, запутавшись в цветных лентах о хорошем и плохом, а капитолийское существо с золотой окантовкой вокруг глаз мало походит на добрую фею из старых сказок, так что убеждать в обратном её незачем, — у Цинны мягкие подушки и от воротника тянет дымом и, почему-то, лесом, словно голограмма на окне с имитацией природы на самом деле настоящая.       Временное пристанище для трибутов оставляет напоследок самую злую шутку для своей любимицы, — здесь нет места для сказок, это Китнисс запоминает сразу, впитывает вместе со страхом, — самые свободные здесь мертвецы, а ими становятся просто — нужно только прошептать погромче те самые слова, опавшие ночью на подушки, — Цинна позволил ей выстроить новый мир, окуная кисточки для теней в краски, — она сама пришла к нему, шагнула росчерком черного, когда ночь только вступила в свои права, и замерла, встретив слишком ясный, как для спящего, взгляд, — думаешь, кто-то сомкнул веки этой ночью, поправляя розовый парик или гремя бутылками? — он говорил с ней долго, ещё дольше молчал, опутывая дрожащее тело, — только сегодня, — роняя загустевшие капли слез в чужие ладони, ножницами вспарывая лопатки, — губы у Цинны сухие и горячие, пламенные, — её поцелуй нелепый и детский, его же — жадный и голодный, обжигающий. Ты не знаешь, что будет после, но сегодня спишь спокойно? Он ведь привык изливать свои чувства в работе, так ведь, пташка? Крохотный мятеж, специально для тебя, свадебное платье с крыльями. И потом, спустя сотни ночей после этой, глядя в разбитое лицо с затухающими золотистыми крапинками в глазах, ты ещё не знаешь, что не увидишь его больше, — но именно тогда ты клянёшься гореть, Огненная Китнисс и все остальное сгорит вместе с тобой.