***
– Ай! Вы что делаете, а? – вскрикнул богато одетый мужчина с высокомерным взглядом, рассерженно глядя на мистера Глоуви, старого, давно заслужившего свою прекрасную репутацию плимутского цирюльника, не в добрый час дрогнувшая рука которого слегка порезала скулу знатного клиента. Мистер Глоуви в ужасе сглотнул и забормотал извинения, пытаясь угомонить гнев богача, когда с табуретки в углу подскочил юный подмастерье и решительно вырвал бритву из трясущихся рук испуганного мастера. – Присядьте и не дергайтесь, сэр, – спокойно велел он. Подросток перехватил бритву поудобнее, непривычно твердой рукой вздернул подбородок капризного лорда и пробежался бритвой по щекам. – Все, сэр, готово, – объявил он, вытирая гладко выбритые щеки полотенцем, – и незачем было так волноваться. У нас лучший сервис в городе. Богатей недоверчиво провёл рукой по щекам, поджал губы, но ничего не сказал, просто заплатил и удалился, вздёрнув подбородок. – Ох, – только и смог произнести старый цирюльник. – Мистер Глоуви, сэр, не стоило так нервничать, – попытался заверить его мальчишка. Получилось не очень убедительно – оба прекрасно понимали, что произошло непоправимое, произошло то, что буквально лишало старика его заработка. Неумолимое время отнимало у него его главный инструмент – руки, умелые, талантливые руки, теперь все чаще по-стариковски дрожащие. – Бен, – наконец тихо произнёс цирюльник, – ты отлично поработал, малец. Я хорошо научил тебя. – Сэр, ну вот к чему Вы это? – серьезно спросил подросток, склоняя голову набок, – мне всего пятнадцать, я, даже если захочу, не смогу пока работать сам. – Таланту возраст не помеха, – улыбнулся старик, – поработаешь пока под моим приглядом, чтобы клиенты не волновались, но сам. Бен кивнул, подбирая куртку. Рабочий день был окончен, тот злополучный клиент был последним, и цирюльник и его подмастерье, распрощавшись, разошлись по домам. Бен шёл медленно, глубоко задумавшись. День, которого он ждал и боялся, наступил гораздо быстрее, чем ожидалось. С одной стороны, он мечтал стать настоящим цирюльником с самого детства, с того самого страшного дня, когда к нему в руки попала бритва Фрэнсиса Дейла. С другой, никто из семьи до сих пор не знал, где и кем Бен работает. Отец догадывался, вероятно, но он, как и всегда, предоставлял сыну возможность справиться со своими проблемами самостоятельно. А вот мама, от которой у Бена с младенчества никогда не было секретов, не знала, и Бен боялся даже представить себе её реакцию. Каким-то абсолютно неведомым образом он на уровне ощущений помнил, как она боялась его когда-то. Он сам не понимал, как, ему ведь было всего несколько дней от роду, и ничего другого из того времени он вспомнить не мог, но это... С самого раннего детства, ещё даже не вполне осознавая, что делает, он делал все, чтобы быть для мамы лучшим, чтобы не пробудить в ней снова этот бессознательный ужас, в состоянии которого она была так далека от него. Собственный страх, въевшийся в кожу с рождения, страх лишиться матери и её любви по причине, которую он даже не знал, подстегивал его, и с годами становился все сильнее. Так продолжалось до того инцидента с бритвой констебля Дейла, после которого мальчик, ухватив кончик старой истории, спустя какое-то время с настойчивостью, граничащей с твердолобым упрямством, выбил всю историю целиком и в подробностях у прабабушки Бетти. Это и изменило все – боязнь лишиться мамы сменилась твёрдой целью этого не допустить, целью уничтожить её страх, и тот факт, что это не вышло даже у его отца, мальчика не остановил. Бен и сам не знал, насколько его стремление стать цирюльником было обосновано личным желанием и любовью к этому делу (а она была, как и талант, унаследованный от деда и прадеда), а насколько желанием однажды выйти навстречу матери с бритвой в руке, и увидеть на её лице улыбку, а не гримасу ужаса. Однако действовать следовало осторожно – мама попросту не позволила бы ему приблизиться к любой цирюльне, а потому мальчик не нашёл иного выхода, кроме как приблизиться к ней без её ведома, а затем однажды поставить её перед фактом. Тем не менее, теперь все происходило слишком быстро, он ещё слишком молод, чтобы его мнение было весомым... – Бен! – пискнуло что-то прямо за ним, вырывая его из потока дум, и маленькие цепкие ручки ухватили его за пояс. Подросток вздрогнул, едва удержавшись от крика. – Алли! – грозно окликнул он, оборачиваясь, – ты меня когда-нибудь до инфаркта доведёшь! Маленькая темноволосая девочка засмеялась, сверкая глазами и прижимаясь к нему щекой. Бен закатил глаза и подхватил девчонку на руки. – Ты почему опять одна на улице? – хмурясь, осведомился он, – вечер, темнеет уже. Да и холодно... – Ничего, – хихикнула Аллисон, – я же с тобой! – Ну, теперь-то да... – со вздохом протянул Бен, – так, ладно, пойдём-ка, я тебя до дома провожу. А то заблудишься ещё в темноте. Разумеется, когда они пришли, в доме Дейлов уже поднялась паника. Тетушка Розмари (так младшие Хоупы обычно звали крестную), выбежала им навстречу и молча сжала дочку в объятиях. Констебль, также вышедший им навстречу, лишь головой покачал. – Вот видишь, дорогая, – добродушно улыбнулся он, – я же говорил, что она опять увязалась за Беном, встретив его на улице. Будто в первый раз, ей-Богу. Бен невольно фыркнул. Аллисон, единственный ребёнок в семье, была окружена любовью родителей, но её тянуло также и к названым сёстрам и брату, к нему, как ни странно, больше, чем к другим. Впрочем, возможно, это было обусловлено её смешной девчачьей игрой в жениха и невесту и убеждением в том, что когда она вырастет, он непременно женится на ней. Бен не препятствовал фантазиям малышки, а иногда даже подыгрывал с улыбкой. – Бен, останешься у нас на ужин? – приветливо поинтересовалась миссис Дейл, уже успокоившаяся и отпустившая дочку. – Я бы с радостью, тётя, но мне уже пора домой. Сегодня днём из плавания должна была вернуться «Джоанна»... – А, тогда конечно! – просияла Розмари, – передавай отцу привет! Бен сердечно распрощался с Дейлами и поспешил домой. Его и впрямь давно ждут, а о переменах на своей работе он подумает потом.***
Две маленькие коротковолосые фигурки в просторной моряцкой одежде, радостно хохоча, кубарем скатились с трапа и, лавируя, как юркие лодочки, помчались куда-то. Умчались, впрочем, недалеко. – Хоуп! Оуэнс! – остановил их окрик прекрасно знакомого им голоса. – Да, капитан! – хором отрапортовали дети, оборачиваясь к спускавшемуся по трапу высокому мужчине. – Ведите себя прилично. Вернёмся домой, там набегаетесь. Дети недовольно опустили плечи, но послушались. Спорить с отцом и капитаном не следовало – это они прекрасно знали. Тем более, что он был прав – им следовало поскорее вернуться домой, где их уже ждали тёплые улыбки и объятия остальных членов семьи. Хелен глубоко вздохнула, вдыхая знакомые запахи рыбы, соли и корабельного дерева. Дома! Она была дома, и скоро она увидит маму, которая будет ей рада, и будет с ней разговаривать, весело и не полушепотом, как тогда, в первый раз... Вспомнив об этом, Хелен поморщилась. Мама не кричала и не ругала её, когда она вернулась из своего первого плавания, в которое отправилась, никого не предупредив. Она лишь грустно улыбалась, украдкой стирая слезы с бледного, осунувшегося личика, и гладила её по встрепанной головке, однако эта смиренная тишина давила на девочку хуже всяких криков, и не прошло и пары дней как она, не выдержав, со слезами на глазах бросилась матери на шею, умоляя простить её за её выходку. Джоанна тогда лишь улыбнулась чуть шире, обнимая дочь в ответ. Она и вправду чуть не схлопотала сердечный приступ, пытаясь отыскать пропавшего ребёнка, но это не помешало ей остаться прекрасным психологом, которым она от природы была, и конфликт был задавлен на корню. Тем более, что она не так уж сильно и возражала против профессии, выбранной младшенькой. Не девичья работа, конечно, Джоанна понимала, но в ней говорила любовь к мужу и всему, что с ним связано. Гораздо большей проблемой стала мелочь, именуемая прической – Хелен, продолжая расти, наотрез отказывалась отращивать волосы – ей нравилось бегать с короткими, как мальчишке. С этим Джоанне справиться не удалось, и она махнула рукой, впрочем, все ещё настаивая, чтобы её дочка хотя бы носила приличную одежду и не выглядела оборванкой. Волосы же Хелен, по её словам, обрезала себе сама, и лишь то, насколько красиво и аккуратно у неё получалось, выдавало тайное участие в этом процессе золотых рук старшего брата. Точно знал об этом только Джереми, как лучший друг обоих, но он молчал, храня маленькую тайну лучше любого партизана, и лишь украдкой любуясь на веселую подружку с её вечно горящими глазами и короткими волосами, подвластными дуновению всех ветров. Ведь время шло, Хелен росла, становясь потихоньку красивой... Очень, очень, очень, очень... На этом месте Джереми обычно мысленно давал себе оплеуху и продолжал смущенно и молча делать что-либо рядом с нею. Энтони же лишь улыбался, глядя на них, ещё маленьких, по-детски искристых, с их необычно крепкой дружбой... А потом брал обоих за руки и шагал с ними домой, где его уже ждали любимые жена, мать, бабушка, старшая дочь, а к вечеру и сын.***
И был вечер, прохладный и тихий. И были объятия и разговоры. И вся семья была в сборе. И все были счастливы сейчас, с надеждой глядя в будущее.