But I'd whisper that I love this night now and for forever To your soul as it floats out of the window To the world that you turned your back on To the world that never really let you be
—
В четырнадцать лет Нару знает о любви всё. Потому что любовь всюду: на страницах прославленных книг, в стеклянных глазах одноклассников, в кино; вплетаясь в воркующие женские голоса, любовь клубится под потолком их магазина по выходным, она же в жизнерадостном тоне пожилых мужчин, глазеющих на ее ноги на улице. И потому, когда Нефрит появляется в ее жизни, Нару, вооруженная этим знанием, тотчас понимает, что он будет ее первой и, быть может, последней любовью. Он старше лет на десять, полон отстраненной таинственности и изящной гордости. В нем есть что-то от скучающего бога, и Нару почти готова почитать его таковым. Ей, впрочем, многого и не нужно. Внимание, натренированное прилежной учебой и отменным послушанием, безропотно задерживается на нем. Дольше и дольше с каждым днем. Одних каштановых волос, отдающих на свет огнем, достаточно, чтобы Нару позабыла о сне на несколько недель. Лежа в прямоугольнике лунного света с полуприкрытыми глазами, она сочиняет его по частям. Разумеется, он неотразим во всех мыслимых отношениях, но все же приятно рассматривать вблизи каждую деталь его сверкающего совершенства. Нару перебирает его достоинства так же, как сокровища в своей крошечной деревянной шкатулке, — с тихим, завороженным обожанием. К несчастью, порой он совершает поступки, не вписывающиеся в портрет, и тогда Нару приходится начинать сначала. Придумывать новые и новые благородные отговорки становится сложнее. Особенно с тех пор, как Нару своими глазами увидела какой полной, чистосердечной ненавистью умеет перекашиваться его дивное лицо. Оценки ее тоже становятся хуже. — Усаги, как думаешь, от любви можно устать? — собравшись с духом, спрашивает она как-то утром. — Ну, моя мама всегда говорит, что любовь — это борьба. Так что… наверное? — палочки Усаги задумчиво пощипывают креветку в бенто. — Да и кто бы не устал, если бы ему пришлось постоянно бороться? А что? У тебя кто-то на уме? Так ведь? А? А? Все это становится чуточку чересчур. Потом, правда, был танец. Точно такой, как в книгах. Загадочная маска, плечи его широкие и высокие настолько, что Нару пришлось тянуться до них на цыпочках, зачаровывающая музыка и грозный взгляд. Талию ее он сжимал с такой силой (несомненно от страсти), что остались синяки. Цвета их еще долго напоминают Нару о весне: голубой, зеленый и желтый. Ночь безлунна и студена, когда Нару наконец осознает в чем тут дело. Оказывается, все проще простого, радостно улыбается она про себя. В глубине души он, конечно же, благороден и самоотвержен, просто не умеет этого показывать. Его нужно лишь чуть-чуть исправить. Нару всего-навсего должна любить его сильнее. Вот и все. Так эти вопросы решаются в книгах и кино. Нару, однако, не совсем уверена, как добиться цели, потому что тоненькое тело ее едва справляется с той необозримой и неповоротливой любовью, что обжилась внутри в последние месяцы. Руки и ноги ее начинают трепетать, голова идет кругом, и слабость одолевает всякий раз, когда взгляд его скользит рядом. Пальцы у него холодны, словно дохлая рыба, когда замаранная кровью фигура рассеивается в теплом, залитом солнцем воздухе. Наверное, она тоже умрет. Ни один человек не смог бы жить, мучаясь такой тоской и скорбью.—
В двадцать два Нару не знает о любви ничего. Зато она заводит новых друзей и наконец находит покой. Она не может нарадоваться тому, что у него так и не было шанса стать реальной частью их игрушечного романа. Она в восторге от того, что им не довелось разделить ничего более значимого, чем пара электризующих прикосновений. (Если не считать его смерти; если не считать того, что он пожертвовал собой ради нее; если не считать того, что она совершила невозможное для него). Ее продирает страшная, почти болезненная дрожь при одной мысли о том, во что превратилась бы славная четырнадцатилетняя девочка, начни они действительно встречаться. Узнай она касание его губ и языка. Не нужно быть гением, чтобы понять, что рано или поздно он бы ее уничтожил; как школьник, измучивший какую-нибудь мушку в минуту пресыщения и скуки. Понимает-то Нару это прекрасно, но скучать не перестает: по изящным жестам, неземным глазам и непостижимой силе рук. Таких на планете больше нет. И все же порою в ней поднимается такая свирепая ярость, что океанская мощь ее пугает Нару до полусмерти. Она вылетает на балкон с расширенными зрачками и покрасневшей шеей и изо всех сил вглядывается в темные окна дома напротив. Нару бы отдала что угодно, совершенно что угодно, за возможность своими руками расколоть его череп и дотошно исследовать мысли. Она бы отдала несравнимо больше, чтобы защитить прошлую себя от него. О чем ты думал, когда флиртовал с четырнадцатилетним ребенком? Зачем? О чем ты думал? О чем ты только думал? Ответов нет. Пару раз она пыталась сочинить их, как в детстве, чтобы разобраться в том, что же с ней все-таки произошло, но голос его никак не приходит на память. Спустя все это время забывать, пожалуй, естественно. Как бы то ни было, полные ледяной спеси глаза, похоже, никуда из ее головы не собираются. В редкие и, честно говоря, жалкие моменты, Нару кажется, что теперь-то она могла бы наконец справиться и с ним, и с его жестокостью и пренебрежением, и с горьким обаянием. Она стала достаточно выносливой, достаточно умной и достаточно сильной. Может быть, они никогда и не были похожи на Красавицу и Чудовище. Возможно, они были подходящими друг другу людьми, встретившимися в неподходящее время. Быть может, сейчас она смогла бы его спасти. Нару бросается на кровать и крепко зажмуривается, позволяя рукам бродить по телу в ожесточенном смятении. В ее воображении темная призрачная фигура за шторой стоит бездвижно, слушая, наблюдая. Она старается кончить и уснуть как можно скорее.—
В тридцать шесть Нару знает кое-что о любви. У нее, например, определенно есть любимый типаж. У жены ее каштановые волосы, широкие плечи и теплые губы. Глаза Нацуми превращаются в два полумесяца, когда та улыбается. Вдвоем они путешествуют по миру, выбираются на пикники, целуются под цветущей вишней, валяются без сна ночь напролет, разговаривая, плача, занимаясь любовью, они спорят и смешат друг друга, а потом попросту не в силах остановить хохот. Время от времени на день мертвых Нефрит восстает в ее памяти. Теперь он кажется ей мальчишкой, замкнутым и аффектированным, с нарочитой жестокостью, хмурящей напряженное лицо. Кому-то следовало бы чаще обнимать его в детстве. Повседневность ее пересыпана искрами тихой и ясной радости. Нару не нужно придумывать оправдания для Нацуми. Ни сейчас, ни в будущем.