Булавочница

Тоня не пела — мурлыкала. Голос ее дрожал: «Не для меня придет весна, Не для меня Дон разольется, И сердце девичье забьется С восторгом чувств не для меня…» Подумала о Кирилле и смолкла: крепко ли держат его булавки? Молчит — значит, крепко. Не развеять деду тониных чар. Пока Тоня жива — не развеять. Заклятье она… на жизни своей повязала. «…а может — сдать?» — пронеслась вдруг предательская мысль. Сгубишь зря себя, Антонина. Попадет Кирилл в Беловодье, так сразу о тебе позабудет! Что ему — жизнь твоя?.. Дурак он, трус ничтожный, вон как со страху в автобусе зенки пучил! Ты погибать будешь, а он прочь ринется, лишь бы шкуру свою спасти! Дед тебя изведет, в покое не оставит! Ты семью предаешь — и ради кого? Ради дурака непутевого, что от силы своей бежит! Какой он волшебник! Такие волшебники беды одной натворят!.. И все же… Нельзя. Ребенок он. Глупый. Птенчик неоперившийся. Учиться ему, ему еще жить да жить… Какой дед эгоист! На Совет обозлился, решил загубить мальчишку! Пропела Тоня дальше: «Не для меня цветут сады, в долине роща расцветает. Там соловей весну встречает; он будет петь не для меня». Значит, не для нее, не для нее теперь весна придет. Страшно, наверно, должно быть: смерть, она всегда страшная. Но Тоня верила, что поступает правильно.