it's fine it's okay

Солнца не было уже неделю, на небе — только хмурящиеся облака, которые раньше были свободными и белыми, а сейчас стали лишь кучкой ворчливых зануд. В воздухе уже привычно прохладно, от ёлок в лесу идёт запах дождя, и вся школа всегда наготове — в свитерах, в сапогах и с зонтиками. И без того унылые дни становятся ещё хуже. Школьники роятся и толкаются в школьных коридорах, и вроде всё так же, как и раньше, но теперь с серым оттенком. Найла, впрочем, не обращает внимания. Ей всегда нравился запах дождя, который прибивал ненавистную пыль к земле, где ей и положено было находиться. У каждого в этом мире есть своё место, и у кого-то оно — в самом-самом низу, под чужими ногами. На крыше, правда, теперь было опаснее из-за дождя, который может начаться в любой момент. Хоран и до этого нет дела — она в который раз забывает зонтик дома, потому что он совсем не пригождается, и ещё его неудобно таскать. Гарри на это лишь гордо вздёргивает носик — ну конечно, она ведь носит свой маленький чёрный и складной зонт. Ей не хочется намочить причёску, которую она так старательно делает каждое утро. Хоран о своих волосах совсем не беспокоится. Ей незачем волноваться о своей убранной по бокам с помощью заколок чёлке и о скромных коротких волосах, убранных в хвостик на затылке. Это у Гарри две пышные косы с кудрявыми концами, которые она постоянно носит обязательно спереди. Гарри красивая. О такой красоте стоит беспокоиться. Но Стайлс может и поцарапать свои нежные розовые коленки, когда они вдвоём сбегают в лес, чтобы пропустить физкультуру, если она стоит последним уроком. Гарри не боится перебираться через поваленные деревья и топкие лужи даже в своих красных кедах, но всё равно принимает руку Хоран, когда та протягивает её. В этом есть что-то сладкое, как первая клубника, только-только сорванная с грядки. Найле нравится это. Найле нравится вкус домашних сендвичей, которые она берёт из дома на обед. Ей нравится биология и не нравится запах цветочных ларьков, хотя она любит запах бензина. Но Найл не знает, что нравится Гарри. Потому что Стайлс проводит с ней в кучу времени, но никогда не рассказывает о себе. Зато Найла может сказать, что Гарри не нравится — она не любит свои ментоловые сигареты, но всё равно курит их, потому что привыкла. Ей не нравится сахар в газировке, поэтому она тратится на напитки подороже — зато без сахара. Ей не нравятся персики, но она всё равно пахнет ими, даже если пытается заглушить этот запах духами; её мама — продавец фруктов. У Стайлсов всё самое свежее и лучшее — весь их маленький городок знал это. Хоран всегда грело сердце, когда Гарри протягивала ей пару бананов, выплёвывая что-то вроде «тебе мама передала, ты же любишь этот мякиш». Найле грело сердце, что Стайлс рассказывала о ней своей матери. Хотя, может быть Гарри просто мягче, когда она в кругу своей семьи, а не всяких незнакомых людишек, от которых не знаешь, чего ожидать. Рядом с Гарри у Найлы частенько трепетало сердце, хотя она сама не могла понять, от чего. Хоран частенько опасалась, что их могут засечь на школьной крыше, пока Стайлс курит сигареты. За это не наказывали, ведь никому на самом деле не было дела, но Найла всё равно беспокоилась. Просто сначала её волновало то, что Гарри губит своё здоровье, а потом, после некоторых стычек, она просто переключила волнение на что-то ещё. Хоран не чувствовала себя в безопасности. А Стайлс было просто насрать. Однажды их всё-таки заметили, точнее, учуяли, отобрали сигареты, пригрозив пустыми и злостными обещаниями. Коробок отправился в мусорку, а Найла с Гарри — на заброшенное кирпичное здание, которое никто не собирался достраивать, равно как и сносить. Последний этаж был наполовину разрушен — были стены справа и слева, в задней стене, что была со стороны леса, была дыра в левом нижнем углу, если смотреть изнутри, а стены, перед которой открывался город, вообще не было. Эта дыра продолжалась и на полпотолка, создавая ощущение пещеры. Словно убежище. Но чувства безопасности всё равно не было. — Знаешь, — сказала как-то Найла, болтая свешенными вниз ногами — ей совсем не было страшно, что она свалится и разобьётся. Гарри было всё равно, но ногами она не болтала, предпочитая прижимать их к стене. — Я никогда не понимала, почему мы всегда вместе, но не разговариваем. — Потому что ты молчишь, — ухмыльнулась Стайлс с зажатой между зубами сигаретой — ну конечно, она купила новую пачку. Зажигалка вспыхнула в её руках и подожгла бумажный кончик. — А я не люблю начинать. — А, ну да, — отозвалась Хоран, глядя на их маленький серый городишко с бороздками дорог между низкими зданиями. — Ты же у нас леди. — Может быть, — ответила Гарри, выдыхая белый дым. В воздухе осел горький запах мяты. — Но я всегда жду, когда ты начнёшь говорить. Тогда Хоран впервые почувствовала, что её трепет в груди — что-то страшное. На зеркале были разводы от жёсткой воды из-под крана, но Найла не обращала внимания, разглядывая своё обычное лицо. Округлые линии, белёсые короткие ресницы, распахнутые голубые глаза, осветленные волосы. Хрупкая фигурка, мягкий живот, выступающие ключицы и тазовые кости. Бледная кожа, на которой белое белье неприятно выделялось. Ничего, что могло бы понравиться Гарри Стайлс. Горло впервые свело судорогой, в груди что-то резануло и рванулось наружу, вырываясь брызгами крови на белый кафель раковины. На языке что-то неприятно осело, к нёбу прилипло что-то странное, и Хоран поспешила открыть кран, чтобы прополоскать рот. Вместе со сплюнутой водой в трубу смылся красный лепесток розы. Откуда он взялся? Да откуда ж ей знать. В ту ночь пошёл дождь, смешанный с переливами грома, но даже так Найла не уснула бы. Лепесток не давал ей покоя — как и странное чувство пустоты в груди. Утром пришлось надеть резиновые сапоги, взять этот ненавистный, неудобный зонтик, затолкать в сумку плащ и отправиться в школу, шлёпая по грязи. В их городке никогда не было нормального асфальта, только бесконечно дырявый, либо вообще несуществующий. Но всем было всё равно. Всем вообще было на всё всё равно. Найла не думает, что когда-то будет по-другому. Стайлс как всегда сидит на первой парте, спина расправлена, её лопатки проглядывают сквозь её разноцветный свитер в широкую полосочку, лицо, как всегда, сосредоточенно, но при этом умудряется выглядеть наплевательски. Найла отправляется к своей предпоследней парте через ряд от Гарри, бросает сумку на стол, так же небрежно достаёт учебники и плюхается на стул, горбясь в спине. От такой позы на животе появляются складки, но под футболкой с джинсовкой с коротким рукавом этого не видно. Да и всё равно нижняя часть тела скрыта под партой. И пусть окружающим на неё наплевать, они не упустят шанс поглумиться над чужим телом, даже если им абсолютно до лампочки — такова уж человеческая натура. Одноклассники как всегда гудят, будто сонные мухи, так же замирают, когда учитель заходит в класс, преподаватель так же стучит по столу, чтобы точно устаканить тишину, так же начинает урок. Так же, как и в любой другой день. Монотонно. Скучно. Надоедливо. Перемена наступает будто через вечность, звонок разрезает тугую пыльную тишину, словно чей-то ржавый меч, и Хоран моментально вскакивает, бросается к парте Гарри, только чтобы прошептать ей пару слов на ухо. — Давай сбежим? — томно предлагает она, и Стайлс кивает, сжимая рукой край стола. И они сбегают, прошмыгивая мимо охранника, который ничего не заметил, и никто не заметит, что в классе недостаёт аж двух учениц. Они пробегают целый квартал, радуясь своему маленькому побегу, поднимаются на холм, на котором стоит их здание, запыхаясь, забираются наверх и останавливаются там. Успокаиваются, присаживаются. Покрасневшие уши холодит осенний ветер, щёки горят на холоде, и Хоран смотрит на Гарри, у которой на щеках и в глазах будто пляшут игристые звёздочки. Холодный воздух бьёт в лицо, верхушки деревьев шумят и гнутся под ветром, в дыре на стене свистит сквозняк, и именно в этом чувствуется неописуемая свобода. Они могут делать, что хотят. Они будут скрыты этими полуразрушенными кирпичными стенами, никто никому ничего не расскажет, не нажалуется родителям, не потащит за ухо к директору. Они свободны в замкнутом пространстве, откуда выход только один — вниз. Хочешь — через дыру в стене, хочешь — по старой лестнице. Они могут сделать любой выбор, хотя бы раз в жизни. Не стеснённые серыми стенами и человеческим осуждением. Несуществующие, но такие реальные. Так странно. Найла не помнит, кто из них кого первой поцеловала. Помнит только пухлые губы, покрытые тонким слоем помады, чужие ладони на своих щеках, то, как Стайлс ёрзала под ней, будто лежала не на бетонном полу, а на раскалённой сковородке. Помнила горячий язык, сплетавшийся с её собственным, нечаянно вырвавшийся стон, чужую коленку между своих ног, то, как её собственное колено придавило красную юбку Гарри. Помнится, как помутневший разум вдруг вспыхнул и сгорел, оставшись лишь белым пеплом, который рассыпался по ветру. Найла помнила, как тяжело было оторваться от сладких губ, чтобы произнести непонятную фразу, в которой, как и во всём остальном, не было смысла. — Подожди. Не сейчас. И Гарри послушалась, села на пол, отряхивая пыльную одежду. Никакого упрёка, никакой привычной заносчивости, только тихая покорность и припухшие губы. Куда же делась та Гарри Стайлс со своими высокими стандартами и принципами? Найла не знает, но знает лишь то, что к горлу подступает глухой кашель, который снова вырывается кровью на раковину, когда она снова смотрит на себя в зеркало. И снова то же лицо, но теперь с лёгкими синяками под глазами и побледневшее, снова те же плечи и ключицы. Всё та же Найла Хоран, в которой нет ничего, что могло бы понравиться девушке с именем Гарри Стайлс. Но у бледной девочки в отражении теперь искусанные и припухшие от поцелуев губы, и это так странно, словно спагетти с соусом из шоколадного мороженого. Так же сложно, как кубик-рубик, забытый ребёнком под кроватью. Найла всё ещё не думает, что она нравится той девочке с кудрявыми косичками. Становится ещё холоднее, потому что сентябрь сменился октябрём, небо всё ещё хмурится, а от хвойного леса пахнет сыростью и мглой. Но Гарри всё равно носит короткую юбку с гетрами, правда, теперь она надевает под них колготки, чтобы уж точно не застудиться, сидя на холодной бетонной крыше. Найла просто меняет свой короткий джинсовый комбинезон на длинные джинсы. Она практична. Или её просто не беспокоит то, как она выглядит. Хотя она бы никогда не надела эти мешковатые брюки, потёртые в нескольких местах, если бы Гарри, увидев её в них, не улыбнулась одними уголками губ и не произнесла «потрясно выглядишь». Найла всё ещё не понимает, почему Стайлс так игриво смотрит на неё, всю такую нелепую и глупую, с детскими заколками и зубами, которые остались чуть неровными даже после брекетов. Ведь Гарри — эталон, пусть не популярная и не с кучей подружек, на неё всё равно равняются. Стайлс словно была вылеплена из лучшего теста и совершенно случайно была закинута к ним в их затхлый, прокисший город. Какое-то выделяющееся пятно, хоть и она тоже была тусклой под этим серым небом. Хоран становится как-то трепетно от того, что именно она отхватила себе в круг обшения такую потрясную девушку. Именно она ходит с ней на крышу, именно она получает от неё фрукты. И никто больше. Никогда больше. Только она, одна единственная. И всё равно каждый вечер кашель становился всё хуже, лепестков — всё больше, а в груди что-то нещадно резало, добираясь до горла тупым спазмом. В пятницу кто-то из одноклассников закатил вечеринку, с дури пригласив весь класс к себе. Найла даже не помнила его имени, но она слишком редко выбиралась на подобные тусовки — причина была в том, что её просто не приглашали. Да и сама Хоран предпочитала спокойно посидеть дома или погулять по лесу, нежели слушать громкую музыку и крики пьяных сверстников. Тишина. Спокойствие. Вот чего не хватало в жизни, несмотря на её монотонное течение. Гарри тоже заявилась на сборище. Как всегда неотразимая, красиво накрашенная и просто бомбически одетая. В своем коротком платье и небрежной причёской она могла затмить моделей с обложек журналов, но предпочитала пока вырисовываться ярким пятном среди завидующих одноклассниц, которые на её фоне казались дурнушками. В этом красном платье она могла бы быть участницей фотосессии с розами, вином и кучей фламинго — наверно, что-то подобное. Но вместо фотосессии Стайлс предпочла взять бокал сока и сесть на диван, закинув ногу на ногу. Слишком взрослая для подростка, такая невероятная и противоречивая. Пока все хлебали пунш, она не выпила даже капельки алкоголя, и Найла с ненавистью к себе вылила своё шампанское в цветочный горшок. Боже, как же стыдно. Наверно, они бы даже не пересеклись на этой вечеринке, если бы Гарри не увязалась за ней в туалет. Хоран просто хотела умыться и ещё раз посмотреть на своё осунувшееся лицо — наверняка от алкоголя оно сейчас выглядело ещё хуже. — О, ты меня избегаешь? — с издёвкой произнесла Стайлс, прислоняясь к стене и складывая руки на груди, заставляя Найлу поднять лицо от раковины. — Я думала, ты не начинаешь первой, — с усмешкой ответила она, глядя на Гарри в отражение зеркала. — Я устала ждать, пока ты сама начнёшь, — просто произнесла Стайлс, отворачиваясь. Из-за двери гремела музыка, кричали одноклассники. Шумела вода, набирающаяся в бачок унитаза. Если бы не эти звуки, то Хоран бы не вынесла наступившее молчание. Она вообще не выносила тишину без каких-либо лишних звуков, что было смешно, при её-то желании спокойствия. — Я устала ждать, — твёрже, но тише повторила Гарри, поворачивая голову обратно. — Если хочешь со мной поговорить, просто начни, — Найла пожала плечами и открыла кран. Холодная вода брызнула во все стороны мелким бисером. — Хватит следовать принципам, а потом обижаться, когда я тоже следую им, подстраиваясь под тебя. Стайлс промолчала. — Буду иметь в виду, — ярко ответила она, эффектно откидывая волосы назад и поворачиваясь в сторону двери. Невероятная, потрясающая. Ей так шли эмоции на лице. Хоран сама устала видеть эту красивую маску безразличия. Хотя было ли это маской? День прошёл как ни в чём не бывало. Гарри даже ни разу не начала разговор про тот инцидент в туалете, точнее, как всегда, не говорила вообще, пока Найла сама не начинала. Даже так не отступается. Да и чего ещё было ожидать? — А не хочешь ко мне домой? — внезапно спросила Стайлс, накручивая прядь кудрявых волос на свой изящный пальчик, и Найла изумлённо подняла бровь — неужели всё-таки сдалась? — Зачем? — спрашивает Хоран, а Гарри приближается к её лицу с мягкой, как сливочное масло, улыбкой. Полуприкрытые холодные, но яркие глаза с длинными ресницами, накрашенными тушью, томный изгиб губ и округлый подбородок, который можно удобно ухватить пальцами во время поцелуя. Боже. — У меня дома никого, — просто произносит Стайлс, и Найла всё понимает. Невозможно не понять, когда на неё смотрят так, будто она — главное желание в жизни, какой-то комок мечты. Даже не верится. У Гарри дома действительно пусто и полутемно. Стайлс не включает свет, лишь оставляет сумку на вешалке около двери, указывает Найле сделать то же, и направляется в свою комнату, пока Хоран медленно идёт следом, заглядывая в комнаты краем глаза. Они видит маленькую, выполненную в голубых оттенках кухню, кофейно-белую гостиную с журнальным столиком и диваном, а потом перед её носом оказывается лестница, на которую Найла чуть не падает. — Смотри, не упади, — ласково и по-лисьи улыбается Гарри, останавливаясь на лестнице и складывая руки на перила, кладя на них подбородок. — А то набьёшь шишки на своём красивом личике. У Хоран по-глупому трясётся сердце от этих слов. У Гарри совсем маленькая комната — широкая кровать, шкаф, стол около прикрытого шторами окна, ковёр на полу. Вот и всё. Стайлс с размаху запрыгивает на кровать. Изгибается, запрокидывает руки назад, хитро глядит на Хоран, но та лишь аккуратно присаживается на стул, оглядывая комнату. — У тебя тут уютно, — произносит она, и Гарри кивает. — Очень, — отвечает она, проводя рукой по своему боку и спускаясь к бёдрам. Её пальцы нащупывают место между них, надавливают туда, ходят кругами. Найла давится воздухом — у неё самой внизу становится жарче. Боже, да её же за этим и пригласили, а она мнётся, как будто это внезапно. Гарри выглядит так привычно, словно они каждый вечер вот так собирались, и это вовсе не первый раз, когда кто-то из них приглашает другую домой, когда они не общаются только в стенах заброшенного всеми здания, и Найла не может дышать, глядя на это гибкое тело, так податливо изгибающееся на кровати, покрытой толстым лоскутным одеялом. У Найлы дрожат руки, когда она снимает чужой кружевной бюстгальтер, у неё пересыхают губы, когда она касается ими чужой разгорячённой кожи, у неё сердце невыносимо колотится, когда Гарри выгибается, подставляя спину под аккуратные, изучающие поцелуи, что чуть терзали бархатистую кожу, пахнущую теми самыми персиками и газировкой без сахара. Найла замирает, когда аккуратно ласкает кудрявую пальцами через белье и слышит томный вздох, как Гарри шепчет её имя, трётся об пальцы, чуть ли не хныкая, и это кажется таким удивительным, потому что Стайлс сейчас не такая, как всегда. Сквозь морозный запах цветочно-мятных духов пробивается запах шерстяных свитеров и кофе со сливками, и Хоран судорожно вдыхает эти новые нотки, утыкаясь носом в изгиб шеи. Гарри внутри такая бархатисто-тёплая словно тонкая персиковая кожица, её кудрявые волосы растрёпаны, как копны сухой травы на поле под голубым небом, но сейчас она совсем не кажется львицей. Стайлс больше напоминает пантеру своим изгибом ног, холодным взглядом и раскрытыми, влажными губами. Гарри не обычная пантера — они пятнистые, словно покрытые следами от комьёв грязи, Гарри абсолютно точно чёрная — редкая, каких трудно найти. Такая же, как все, но уникальная. У Найлы живот сводит, когда она чувствует длинные пальчики в своих распущенных волосах, когда она чувствует поцелуй в макушку, такой странный, неуместный, и тёплый, и Хоран хочет рассмеяться, но смех оседает в лёгких свинцовой крошкой. И всё равно она никогда не чувствовала себя так хорошо. Сердце расцветает пышными бутонами красных роз, ему становится тесно в грудной клетке, лепестки мнутся о рёберные косточки, и всё происходящее не может быть реальностью. Лишь мечтой, сотканной из умерших звёзд и красных ниток мулине, но Гарри здесь, она тяжёло дышит, зовёт Найлу по имени, и это всё слишком реально, слишком правдиво, чтобы быть сном. Хоть Хоран такое и не снилось даже в самых сокровенных уголках её вселенной. Две пары рук, неловко изучающие тела друг друга, шершавые подушечки пальцев, чуть выступающие рёбра, поцелуи сухих, чуть обветренных губ — господи, Найла с ума сходит, как же это было хорошо. В комнате душно, и солнце плашмя падает на кровать, обжигая своими закатными лучами, но Хоран не хочет вставать, чтобы закрыть шторы, лишь прикрывает глаза, игнорируя жару. Они лежат в обнимку, уставшие, чуть влажные, капли пота всё ещё стекают по лбу, но это, чёрт возьми, кажется таким правильным. Хотя так, наверно, не должно быть. Найле становится хуже, когда бутоны подступают к горлу. Они уже не маленькие, не тугие и хрупко-терпкие, они уже готовы раскрыться, раскинуть свои лепестки и шипы, показать себя во всей красе, пусть и красоваться в чьём-то горле — сомнительная затея. Шипастые стебли плотно застряли между костями грудной клетки, сердце устало бьётся, пронзённое цветочными корнями, и Хоран кажется, что она больше не выдержит. Не выдержит больше этой сочной улыбки, холодных и зелёных, как летняя чаща леса, глаз, не вынесет этих шоколадных волнистых волос. Не вынесет запаха ментоловых сигарет и шипучей газировки на губах. Больше не вынесет. Больше не сможет. Ей кажется, будто мир рушится под её ногами, когда она наступает на привычную поверхность крыши. Такая же серая, шероховатая, пахнущая высохшим дождём и дорожной пылью. Небо над головой всё такое же хмуро-расслабленное, серое, но оно словно растворяется в небытии, когда Хоран снова видит Гарри. Снова видит, но лежащей в скрюченной позе, в приступе кашля и в луже крови, что стоит на бетоне застывшей прибрежной волной, что пачкает полосатый свитер и превращает каменную пыль в грязь. Найла даже не знает, как так всё обернулось. Она даже не может понять, что происходит, пока держит Гарри на своих руках, пытается остановить кровь из её рта — она не может смотреть на то, как белоснежные зубы теперь запачканы красным, что в её рту теперь, наверно, по-чёрному темно от крови, но она пытается. Пока не видит поднимающийся через раскрытые губы подсолнух, медленно расправляющий лепестки, что обрамляли тяжёлые тёмные семечки. Что же было всё это время? Подсолнух поднимается, твёрдо встаёт, пока Стайлс закатывает глаза в предсмертном хрипе, её тело бессильно содрогается, пальцы вздрагивают в последний раз, и руки бессильно падают на пол, пока голова виснет на шее, как у обессилевшей птички. Грудь больше не подымается, помутневшие глаза закачены, а подсолнух победно поднял свои листья, словно торжествуя над повергнутой жизнью. Господи, почему? Найла не понимает, лишь кашляет, чувствуя, как роза в горле поникает. Её лепестки падают, вянут, шипы становятся мягче, растительный сок становится гуще и терпче, как надкусанный кусочек хурмы. Найл не понимает, почему. Разве она не должна была умереть вместе с ней? А спрашивать не у кого. На крыше только лишь девочка, которая держит чужое тело, раскрытая пачка сигарет и школьная сумка. Над головой только хмурый свет от облаков, под ногами только лужа крови и слой бетона. А дальше только хвойный лес и что-то далёкое, к чему сейчас даже идти не стоит. У кого спрашивать? К кому обратиться? Найла не знает. Знает только, что больше не сможет оставаться в этой пустоте, потому что запах сигарет будет преследовать её даже в невесомости. От Гарри пахнет цветами и бумагой, колени у Хоран становятся неприятно липкими, и она аккуратно опускает тело Стайлс на пол, глядя на изуродованное смертью лицо. — Гарри, — наконец произносит она то, что хотела сказать уже столько времени. — Моя милая Гарри, — шепчет она, прикасаясь к застывшим, посиневшим губам. Но Стайлс не слышит. Она не слышит и то, как Найла смеётся, пока слёзы капают из её глаз прямо на шерстяной свитер, не слышит прореживающийся сквозь чужую кожу звук. Не слышит последний хриплый выдох, с хлопком выдавленный из саднящего от боли горла. Гарри не чувствует, как чужие руки убирают локоны с её лба. Напоследок, чтобы в этом осталось хоть что-то от них двоих. А потом Хоран уходит. Просто уходит, потому что какая разница? Даже если она любила, любви теперь больше нет, она погибла вместе с розой, что цвела в её груди столько времени. Она ушла вместе с девушкой, которая пахла персиками. Найла не будет разбираться, потому что она не хочет потонуть в пучине. Она хочет, чтобы всё было так, как раньше. И всё осталось точно так же. Та же школа, то же кирпичное здание, тот же запах цветочных магазинчиков. Те же монотонные мысли, те же люди, спешащие по делам. Даже забытый труп, лежащий на крыше так и недостроенного здания, ничего не меняет. Просто потому, что никому нет никакого дела. И это странно, но правильно.