Всё это было

Острые шпильки дорогих туфель утопают в ещё тёплом песке, а ноги, неловко и с мимолётной болью, подворачиваются, — так, что их владелица оступается, спешливо возвращаясь на остывающий асфальт. Оборачивается. Тяжёлые, чёрные волосы призрачно шуршат по смуглой спине. Рейсовый автобус, прерывисто выпуская дым из выхлопной трубы, продолжает движение по ухабистому Шоссе-в-Никуда. Всегда вперёд и никогда — прочь. Вокруг, — только глухая тишина, спрятавшаяся среди бесконечных, бесцветных в ночи дюн и отдаляющийся голос ретранслятора, объявившего остановку в пригороде Стренджтауна. И она, одна, в изысканном алом платье, опутывающем на лёгком ветру бёдра, в компании потускневшей, неоновой вывески с головой пришельца, в которой умер не только салатовый цвет, но и с пяток светодиодов. Где-то внутри дешёвого мотеля скрипит — и, тут же, замолкает. Всё это было. Всякий раз, когда она пыталась сбежать. Белла покрепче сжимает сумочку на цепочке — скромные пожитки из опустевшего флакона вечернего парфюма и красной помады — и бредёт вдоль дороги, в бесчисленный раз шанс давая себе шанс и зная, наверняка, что растрескавшееся, серое полотно приведёт её обратно, куда бы она ни пошла. С этим городов всё не так: в сотый раз ловя попутку или покупая билет на маршрут хоть куда-нибудь — она оказывается здесь, в рукой-подать-миле от погребённой в кратере летающей тарелки, рядом с которой очнулась... сколько?.. год? Два?.. Дни путаются один с другим, замешивая в себе, — как тот злосчастный коктейль в гостях у нового соседа Лотарио, — загорелые лица южан, привычных к пустыне, и зелёные, волоокие портреты инопланетян, расселившихся по округе. Тут этим не удивишь, — и Белла принимает правила игры, вымученно улыбаясь очередному высокому существу, одетому так по-земному, прилежно подстригающему кустовые розы на лужайке перед семейным гнёздышком. От напускной нормальности тошно, будто и нет здесь ничего внечеловеческого, кроме кошмарного засилья астрофизики и телескопов, — и нет ничего, где бы она нашла себя, оставаясь куда излишне чужой, чем представители другой расы. К подбородку собирается мокрая крупица — то ли слёз, то ли пота, — а золотой кулон с изумрудной каплей влажно липнет к ложбинке между грудей. Всё это было. Память подкидывает отрывки: она стучит в дверь близлежащего дома, аккуратного и жёлтого, на мгновение прикрывая глаза. Ей хочется, чтобы это оказался родной Плезантвью, прохладный особняк, укрываемый от взглядов раскидистыми ветками многовековых плакучих ив, — но ей открывает неестественного цвета худая, длиннопалая рука. Пожилой мужчина, — такой вывод она в состоянии сделать, — мягко растягивает тонкий разрез рта, чуть показывая мелкие, острые зубы, и приглашает выпить лимонаду. Из светлой гостиной, пропахшей фруктами, доносится горячая, зажигательная сальса, а он ждёт — и от этого ожидания мрачно и скверно. Беллу Гот ждут. Но не здесь. Она трусливо проходит внутрь, сжимая в ладонях предплечья, потому, что жажда сушит горло. И в зеркале, в коридоре, сопрягающемся с кухней, отмечает, что не узнаёт саму себя — на неё смотрит другая женщина, утратившая элегантную красоту в угоду странному месту, где оказалась. Она бы обозналась, увидев этот портрет на пачке молока — и это, как никогда, до правдивого горько. Усаживаясь на деревянный стул, она скидывает туфли, обнажая ноющие мозоли. Перед ней — та самая жилистая фигура — ставит стакан с лимоном и мятой, медленно, что в вязкой плазме, опускающимися на дно. - Сюда не попадают просто так, — его голос безэмоционален и трескуч, как военная радиопередача. На безносом лице совсем ничего нет, — У тебя отсутствует путь назад. Он устраивается напротив, говоря ещё что-то, бессмысленное, как и его имитация обычной, людской речи, но Белла не слушает, чувствуя, как глаза начало щипать — под солёной пеленой есть только её Мортимер, как всегда, любовно посвящающий её в процесс сумасшедших, лабораторных экспериментов; маленький Александр, копия отца, и скромная, немногословная дочь Кассандра. Мысли сбиваются в тугой комок, оставляя за собой невнятные образы, разбивающиеся о столешницу вместе с каплями слёз: могилы на заднем дворе, бархат и пробирки с реагентами. Чёрные косички, круглые очки и тонкие, аристократические усы. Она хлюпает носом, наплевав на бесстрастного собеседника, и заходится рыданиями. Всё это было. И никогда не вернётся вспять. Техник Опыления улыбается — и, в этот момент, Белла поднимает голову. Его облик вторит Стренджтауну: задумчивым, бесконечным барханам, таящим межзвёздный холод, упакованным в дурацкую, великоватую рубашку с гавайским рисунком. Мимо уютного коттеджа пролетает патрульная машина, заливаясь заторможенной сиреной, — и в кратком отблеске красной мигалки, она узнаёт эвакуационные фонари перед кораблекрушением. Она вспоминает и лицо перед собой, когда-то молодое, щеголявшее ирреальной, рыжей копной волос и с ледяной решимостью разбившее криогенную капсулу, в которой она находилась в мученической полудрёме: именно его руки вытащили её на пол, а его тело, одетое в серебристый, облегающий костюм прикрыло от сотрясшего землю удара. Дальше были только жар и металлический скрежет, перебиваемый надрывным писком отключающихся приборов. - Нет, — шепчет Белла, — Нет... это не мог быть ты... А он только качает головой. Он, будто бы, знает всё. - Сколько?.. Сколько уже прошло?.. — ей страшно узнать ответ, но вопрос срывается с губ до того, как она осознаёт насколько же ужасающей может оказаться правда. - Двадцать пять лет. Она сметает нетронутый стакан со стола, и выбегает наружу босиком — чуть не выбив незапертую дверь и в исступлении мчась хоть куда-нибудь по песку, заскрипевшему между голых пальцев. Кожу, до крови, колют отростки молодых кактусов, несмело пробивающихся к солнцу, приближающемуся к зениту, но ей всё равно. Сердце разрывается от отчаяния и тоски — о, боже, как же долго её должны искать!.. Но, среди бесконечной пустоши, она, как в тюрьме, не может отыскать выход. Над головой шумно трещит вертолёт, а ему резво вторят редкие, сигналящие автомобили, чьи водители не могут не заметить одинокую женщину в красном, неловко бегущую по пустыне, — падающую в зыбучих буграх и поднимающуюся вновь, чтобы продолжить бесконечный путь вдоль Шоссе-в-Никуда. Когда Белла выбивается из сил — и опускается на колени под плавящим, знойным маревом, спрятав заплаканное лицо в грязные ладони, — минуты застывают, как на сломанных часах. Дрожь, проходящая по плечам, убаюкивает. Кто-то, наконец, хватает её и тянет за собой, еле переставляющую ноги, а после — усаживает в обитое шершавой тканью кресло. Под оглушительный рёв мотора, под тягучее кантри, ласково играющее из магнитолы, она, кажется, засыпает... Глаза открываются уже ночью, от резкой остановки перед самым въездом в Стренджтаун. Ретранслятор противно гудит, неразборчиво называя координаты, а Белла сонно озирается, вглядываясь в тёмную, изъеденную созвездиями, небесную гладь, и берёт сумочку, чтобы выйти. Остальные пассажиры, всего пару-тройку усталых человек, безразлично скользят по ней взглядом, ровно столько, сколько отбивают пьяный ритм туфли. Она соскакивает с чересчур высоких ступенек, неуклюже угодив в песчаную ямку вместо полуразрушенного асфальта — и в ту секунду, когда шпильки соскальзывают, норовя сбить с ног, отозвавшихся болью в растянутой лодыжке, она понимает. Всё это было. В груди затихает на целый удар, — Белла бросается вслед за автобусом, взбираясь на пружинящую под каблуками трассу, но путается в полах платья, предательски схватившего за колени, и падает на дорогу, жгуче их обдирая. Из брошенной сумки катятся помада и осколки стекла. Время тянется, переливаясь, топлёной пластмассой, туда-сюда. В жуткой, неправдоподобной тишине, женщина, слишком сломленная, чтобы подняться, тяжело, с надрывом дышит — упираясь лбом в землю — а после, перебивая одинокий, горестный скрип в мотеле рядом, истошно, до хрипоты кричит.