Статуи смотрят

      Статуи улыбаются ему сотнями улыбок. У них добрые глаза, мягкие изгибы губ и призывно распахнутые объятия — если на миг закрыть глаза, то можно представить, что перед ним Его Высочество. Камень под щекой холодный, но Хуа Чэн сам не теплее, поэтому это не сильно отвлекает его от мыслей.       Он открывает глаза и напоминает себе, что это нереально. Все в этой пещере вымысел, созданный для того, чтобы скоротать время и восхвалить Его Божество, которое вне всяких сомнений еще займет свое место под солнцем. Главное сейчас самому Хуа Чэну не забыться в тепле застывших улыбок, не остаться навечно узником их крепких рук и не сдаться на милость собственному воображению, ведь оно творит немыслимые, слишком греховные вещи.       Дышать не обязательно, не живое тело не требует этого, но как можно сдержать трепетное, болезненное дыхание, глядя на Его Высочество? Статуя не отражает и доли его изящества, не передает тех ярких искр, что блистают в его глазах, однако они созданы по памяти Хуа Чэна и затрагивают самые тонкие струны его души, и он чувствует, как в груди тесно и жарко от скопившихся чувств.       Он боится, что однажды не удержит всего в себе и позволит себе запятнать невинный образ.       Он удерживает в голове образ принца одурманенного дьявольскими цветами, пьянеет от одних воспоминаний. Тогда он был юн и возможно не понимал всего происходящего, но его сердце уже тогда заходилось в безудержном ритме, а руки подрагивали от желания прикоснуться. Однако Его Высочество выше человеческих желаний и к нему нельзя прикоснуться так просто. Запрет дурманит. Камень под пальцами кажется шелковой кожей по цвету сравнимой с нефритом, Хуа Чэн высекает из него тонкие длинные пальцы и переплетает их со своими. Он целует ладонь, поднимается выше, огибает мягким прикосновением сгиб локтя и дуреет.       Его Высочество улыбается немного печальной улыбкой. Все еще сияющий, божественный и не сломанный, но уже понимающий, что все идет не так.       Статуй становится все больше. Первые из них не очень удачные, слишком грубые, с резкими неправильными чертами лица — на них смотреть стыдно. Хуа Чэн все еще любовно оглаживает каждую, но мучительное чувство сжимает его внутренности от одной мысли, что это мог бы кто-то увидеть. Он же так опозорит Его Высочество своим отвратительным навыком! Он старается все больше, высекает аккуратнее, но быстрее, каменные черты под его руками сглаживаются, становятся почти живыми.       Теперь он не может так легко сосчитать все творения, что вышли из-под его рук. Десятки переваливают за сотни, а сотня плавно идет за тысячу.       Его окружают лица Его Высочества, почти все они радостные, реже печальные, иногда задумчивые или спокойные. Хочется запечатлеть каждую эмоцию Его Божества. На вечность закрепить в своих воспоминаниях.       Хуа Чэн почти не спит, потребность во сне исчезла давно, но иногда он укладывался по привычке. Он начинает чувствовать, как силы кипят в нем все больше, как неудержимо желание творить и восхвалять, возносить молитвы, чтобы Его Божество знало, что о нем помнят, что его никогда не забудут.       Свои владения он обходит хотя бы раз в день.       Касается мельком ладоней, волос или одежд, неправильным кажется коснуться чего-то другого. Одна мысль о греховном заставляет трепетать.       Сейчас мучительно не знать, где находится Его Высочество, не иметь возможности защитить его от всех напастей. Хуа Чэн знает ради чего пошел сюда, ради чего решился на это, но сердце ноет от разлуки. В памяти все чаще всплывают улыбки и жесты, все те моменты, когда он имел возможность лицезреть Его Высочество вблизи. Теперь это кажется сном, слишком хорошим, чтобы быть правдой, слишком сладким, чтобы принадлежать ему.       На одну из статуй решиться сложнее всего.       Она слишком греховна даже для помыслов, от одной мысли о ней вспыхивают безжизненные щеки, и заходится сердце. Хуа Чэн обнимает одну из статуй, переводит дыхание, гладя ее по спине, а потом отстраняется, заглядывая в улыбчивое лицо. Его пальцы дрожат, когда он оглаживает линию челюсти, а потом совсем немного задевает губы. Какой стыд! Охватывает резкое желание отвернуться, скрыться, сесть в самом дальнем и темном углу и не сметь даже помышлять больше о таком. Однако Хуа Чэн сдерживает порыв. Заставляет себя остаться на месте, вглядеться в каждую черточку, которая начинает казаться родной, а потом ласкает холодные губы пальцами.       Он прикрывает глаза, представляет, какие они мягкие, какие розовые, похожие на лепестки едва расцветшей розы, как едва заметно блестят от слюны. Его Высочество, когда волнуется, всегда непроизвольно их облизывает. Внизу живота тяжелеет. Хуа Чэн приоткрывает глаза, глядит на губы и прежде чем успевает передумать, наклоняется и целует.       Распахнулись бы губы от удивления? Смог бы он углубить поцелуй, начав ласкать язык Его Высочества? Или же тот оттолкнул бы его, не размышляя?       Хуа Чэн не знает. Он лишь представляет замершую фигуру, как руки, не зная, куда себя деть, укладываются ему на плечи, как Его Высочество комкает ткань длинными пальцами, не смея сдержать себя. И губы у него непременно теплые и податливые. Отстраниться получается не сразу. Жар охватывает все тело, член уже ноет, вставший и упирающийся в штаны. Хуа Чэн тянется к ним, собираясь стянуть их, а потом мучительно понимает, что именно собирается сделать. Даже одни мысли об этом ужасны, а он собирается запятнать Его Высочество еще и таким образом! Он рычит, расстроенный и распаленный, и уходит, прежде чем предпринимает что-то еще. Всю ночь он высекает новые статуи, надеясь хоть так искупить этот грех.       Еще несколько дней он пытается меньше прикасаться и находиться рядом с ними. Все улыбки манят, будто завлекают его, так и просят о поцелуях и ласковых руках. Хуа Чэн сжимает зубы — он знает, что это не так, что это в его воспаленных фантазиях Его Высочество такой, но избавиться от наваждения сложнее, чем признать его наличие. Оно преследует и во сне и наяву. Ему мерещатся движения, которых быть не может; просьбы, которые не могут произнести безжизненные каменные губы; ему видится живой Его Высочество.       Работа больше не помогает.       Держать себя в руках все сложнее. Тогда он начинает фехтовать, упорно заниматься физически, делать все, чтобы выбить ненужные мысли из головы. Однако они не уходят. Продолжают наводнять голову, выталкивать все мало связные мысли и толкать на немыслимые, слишком грязные по отношению к Его Божеству вещи.       Вначале это всегда поцелуи. Нежные, целомудренные, после жаркие и влажные; Хуа Чэн продолжает желать большего. Ему хочется получить ответ, ощутить тепло чужих рук, оказаться желанным.       Однако ни одна из окружающих его статуй не откликается. Они все неподвижные и холодные, слишком безжизненные по сравнению с настоящим Его Высочеством. Однако пусть это немного и отрезвляет, мысли никуда не уходят. Они полнятся новыми домыслами о мягкой коже мочек уха, о том, такие ли бледные крепкие бедра, скрытые за дорогими струящимися тканями, о тяжелом влажном члене, которого он мог бы коснуться, чтобы доставить удовольствие Его Высочеству.       Хочется заставить себя не помышлять об этом, направить в мудрое, целомудренное русло, но в пещере он один, одиночество душит, воспоминания распаляют и он знает, что никто более его не увидит, не сумеет осудить и сказать, что это неправильно. Хуа Чэн представляет, как отвращение проступит на лицах бывших служащих Его Высочества, как исказятся их черты, стоит им увидеть все эти творения и, особенно, последнее, до которого он еще не дошел — это похоже на помешательство и на издевательство одновременно. Хуа Чэн душит себя в чужих выдуманных реакциях, в легком страхе в глазах Его Божества, которое представляет и ему тошно и одновременно очень сладко.       Кажется, он сходит с ума.       Высечь одурманенного цветочными демонами принца он решается в последнюю очередь. Долго приглядывается к камням, крутит картинку в голове — от чего очень жарко щекам — а потом настраивается, выравнивая дыхание, и лишь потом осторожно в первый раз касается камня. Вначале работа идет неплохо, черты мягкие, очень похожие на Его Высочество, а потом ему нужно высечь муку, рука замирает. Ему сложно заставить себя сделать это. Однако приходится пересилить, продолжить, представляя, каким был Его Высочество в тот момент, когда одновременно желал и не желал прикосновений, когда пускал кровь, лишь бы ослабить собственные греховные желания. Теперь в них тонет Хуа Чэн.       Он заканчивает творение в кратчайшие сроки. Оно получается прекрасным. Его Высочество топится в страстной муке, он обнажен свыше приличного, ворочается и желает сорвать еще больше одежды — и уже одно это творение недостойно существования, а мысли оказываются еще страшнее. Хуа Чэн желает. Сильно.       Поэтому он сбегает, накинув легкую вуаль на статую, надеясь, что если не будет видеть, то и не возжелает выше нужного, то сумеет сдержать себя.       Глупец. Какой же он наивный глупец, если искренне так считал.       У него не получается выдержать и трех дней. Он возвращается, стоит нерешительно минутами, которые текут также неспешно, как каждая секунда в разлуке, потом сдергивает вуаль, которая неспешно оголяет покатые плечи, крепкий живот и изящные пальцы, что слишком низко, слишком близко к самому сокровенному. Просто смотреть невыносимо. Хуа Чэн касается, ведет пальцами, целует распахнутые губы и млеет, ему они кажутся самыми обжигающими на свете. Рука ползет ниже, по нефритовой коже. Пальцы переплетаются с пальцами Его Высочества.       Хуа Чэн лбом упирается в его плечо, дышит часто-часто, немного загнанно и выдыхает сорвано:       — Что вы со мной делаете…       И он знает, что принц в этом не виновен, что это его собственная фантазия заставляет его теряться в греховных задумках, что это он испорчен. Но от этого так сладко, что хочется плакать. Разве он когда-либо сумеет прикоснуться к нему так же, как он сейчас касается этой статуи?..       Хуа Чэн знает, что ответ отрицательный. Поэтому он набирается смелости и ведет по коже от шеи до пупка влажную дорожку, прежде чем замереть на одно сомнительное мгновение, чтобы решится, опуститься ниже и обхватить крепкий член Его Высочества. Получается ужасно неумело, но Хуа Чэн отдается этому всецело, со всей страстью, он лижет, сосет и пытается протолкнуть его глубже, чтобы ощутить его не только ртом. Вначале он давится. Хрипит. Потом пробует еще, обхватывает губами, проталкивает, ощущает, как распирает горло и сглатывает, и это непередаваемо хорошо.       У него самого стоит болезненно крепко. Он стонет, когда задевает пахом ногу Его Высочества и само это действие заставляет сгорать со стыда.       Он поднимается, готовясь остановиться на этом, но изнутри подстегивает продолжить, доказать, что он может принести еще больше удовольствия. Он скидывает рубаху и штаны, некоторое время вытряхивает из карманов небольшой флакончик с маслом, которое чудом отыскал и не потерял. Ему невероятно волнительно вот так стоять нагим и представлять, что за всем этим последует, но отступать кажется смешным. Он уже слишком сильно пересек черту, чтобы бояться, что прямо сейчас Небеса упадут ему на голову.       Хуа Чэн растягивает себя. Смазывает, проталкивает пальцы, которые туго обхватывает и выталкивает обратно. Заставляет себя расслабиться, вообразить, что это и не его пальцы вовсе, что это длинные изящные пальчики Его Высочества, которые толкаются все глубже, в попытке подготовить его для себя. Стон срывается непроизвольно, но Хуа Чэн не видит смысла подавлять их, когда он один на многие сотни ли.       Его Высочество улыбался бы успокаивающе, шептал бы похвалы и щеки его не были бы отличимые от граната по цвету, однако пальцы, не в сравнение со словами, были бы уверенными, когда растягивали его, когда толкались еще глубже. А потом он повалил бы его, спросил, прислонившись губами к уху, готов ли он, и вошел.       От возбуждения уже мушки прыгают перед глазами.       Хуа Чэн прекращает растягивать себя, взбирается вверх на бедра Его Высочества, мгновение смотрит в лицо, и осторожно опускается, придерживая крепкий член. Распирает невыносимо сладко. Немного жжет от непривычки, но стоит представить, с кем он это делает, и весь дискомфорт смягчается горячими чувствами, что затапливают его раскаленной смолой.       Каменный прохладный член полностью в нем. Хуа Чэн ерзает, принимает более удобную позу и принимается осторожно совершать движения, приподнимаясь и опускаясь, начиная собственно то, ради чего это все и начал. Руки Его Высочества легли бы на его бедра, задавая темп, сжимая до синих отметин. Шлепки бы не были такими глухими, они бы разносились по всей пещере, заставляя их краснеть, но продолжать.       Хуа Чэн двигается быстрее, трахает себя членом грубее, задевая все так, как нужно, чтобы от каждого соприкосновения искорки удовольствия пробегали по всему телу.       К собственному члену он прикасается в последнюю очередь. Сжимает, ощущая, как он потяжелел от возбуждения, ведет рукой по нему, сразу же набирая быстрый темп. Он надрачивает, продолжая насаживаться на член, удовольствие уже во всем его теле, заставляет забыть о способности мыслить и остается лишь одна цель, достигнуть пика, кончить. Последние движения рваные, судорожные, Хуа Чэна трясет, как в припадке, когда он заканчивает, падая на Его Высочество. Он пачкает живот статуи своим семенем, сам влезает в него, когда пытается подняться, но ноги не слушаются, дрожат от удовлетворения.       Жар очень медленно отступает.       Хуа Чэн целует холодные губы, и очень хочет верить, что когда-то сможет сделать это с настоящим Его Высочеством.       Статуи смотрят.