Жаахан буубэмнил унтыштаа, унтыштаа

Дверь скрипит — открытая, как всегда. С самого приезда Артемий удивлялся тому, что Рубин не закрывает её на ключ даже ночью, даже в собственное отсутствие, а потом перестал: начали случаться куда более странные вещи. Сейчас только понимает, почему друг так беспечен: просто беречь ему нечего — не жалеет ни ветхих анатомических атласов, ни увесистых медицинских справочников, ни макета человеческой головы в разрезе, а больше и нет у него ничего. Даже еды нет, кажется. Артемий и не видел, чтобы Стах ел. Наверное, дело в том, что они редко встречаются. Комната залита светом: сквозь не зашторенное окно пробиваются жидкое лунное сияние и зарево пугающе близких костров. Зараза охватила Жильники день или два назад — чем дальше, тем труднее запоминать, следить за ходом событий. Артемий обязан как врач; много чего обязан, но вместо этого он — здесь, склоняется над кроватью спящего товарища, с тревогой вслушивается в сбивчивое дыхание. Стах не появляется на дежурствах и, кажется, не бывает в городе, равно как и в прозекторской — не выходит из дома вообще, стало быть. Хирург, яргачин, эмшен, забывший о покое ровно неделю назад — Артемий тревожится и не находит себе места, потому каждую ночь по дороге домой сворачивает в чужой двор: проверить, здоров ли (жив ли). Пока ещё жив — лежит, согнувшись в три погибели на тесной койке, отвернувшись лицом к стене. Точно так же Рубин, помнится, делал в детстве — совсем не мог заснуть, не уткнувшись в какой-нибудь угол или, на худой конец, не накрывшись одеялом с головой. Не так уж он изменился, как казалось поначалу. Артемий видит — как врач, как друг, — что Стах спит плохо: вздрагивает и дышит сбивчиво, будто убегает от кого-то. Возможно, приходит ещё и поэтому, но что делать — не знает. Раздаётся тихий скулёж — откуда-то из кошмара, — и Стах рефлекторно поджимает колени, упираясь ими в стену. У Артемия потеют ладони. Что же сделать, что же? Что бы он сделал в детстве? Бережно положил бы руку на плечо и огладил большим пальцем — слишком невесомо, чтобы разбудить, но достаточно ощутимо, чтобы отогнать мучительное видение. Стах расслабляется и снова вытягивается, насколько позволяет слишком короткая для его роста кровать; дышит по-прежнему беспокойно. Это уже маленькая победа. Погружаясь в собственные мысли, Артемий продолжает очерчивать пальцем спирали и концентрические круги. Ткань робы, традиционной для степных врачей, грубая и плотная. Под ней — потрёпанный ватник. Под ним — усталое тело. Тёплое. Пока тёплое? Пока. Рубин снова двигается, но на этот раз уже переворачивается на другой бок (Артемий сначала отпускает его плечо, а затем кладёт руку обратно — машинально). Даже во сне он не перестаёт хмуриться, и это в чём-то даже забавно. Под его глазами залегли мешки, а щёки провалились от истощения. Но, может, дело в освещении. От неудобного положения — Артемию приходится наклоняться, чтобы дотянуться до низкой койки — ноет спина, и, не слишком сомневаясь в своих действиях, он опускается на покрытые пылью и грязью рассохшиеся доски. Гаруспик, эмшен, яргачин сидит на полу и вглядывается в чужое лицо. Тикают часы; тик-так — это утекает время. Чужие глаза открываются (в янтарной радужке играют отблески огней). Артемий едва противится желанию закрыть собственные. — Уходи, — в голосе звучит сонная хрипота. — Нет. — Медведь, тебе пора. — Спи, Стах, спи как спал. А я со своими делами как-нибудь сам разберусь. Смотрит упрямо, с детским вызовом, будто говорит: «Не засну, два дня спал, а сейчас — не буду». Артемий вздыхает. — Ты сам ведь с ног валишься, — Стах усаживается на кровати и ставит ноги на пол, пододвигая Артемия коленом, — вон, прямо тут свалился. До берлоги своей, наверно, не доползёшь. — Всё равно отдыхать некогда. К Оспине ещё зайти надо было... Стах неодобрительно качает бритой головой. — Нет уж, Медведь, ни к какой Оспине ты не пойдёшь, не в ближайшие триста минут. — Угрожаешь? — то ли с шутливым вызовом, то ли с сомнением. — Говорю как врач, — целиком серьёзно. Рубин встаёт на ноги и выпрямляется в полный рост, потягивается, разминая затёкшие мышцы. Протягивает руку — и Артемий хватается за неё, поднимаясь с пола. — Ложись, я закончу обход. Кровать скрипит, прогибаясь под весом нового тела. Тонкий матрас давно пролёжан, но это беспокоит в последнюю очередь. — Я уже, — отвечает и признаёт с заметным, но непонятным нежеланием: — Ты был последним. — Тогда тем более ложись. В отличие от своего товарища, младший Бурах всегда спал к стене спиной: то ли боялся, что кто-то подкрадётся сзади, то ли так дышалось свободнее — он и сам не понимал. Вне зависимости от причин, прохлада стены всегда заметно успокаивала его, и успокаивает даже теперь — в разгар эпидемии, в чужом доме, на рассвете. Артемий проваливается в дрёму практически сразу, стоит только его голове коснуться сбитой подушки. — Спи, Медведь. Я прослежу, — то ли его волосы перебирают, едва вороша, то ли сквозь сон это кажется только.