Cydalima perspectalis

Тонкие, важные вещи рождаются в грязи — Пётр Стаматин понял это давно: так растут цветы на могилах, и так вырос на Городе Многогранник. В девочке на скамье Управы достаточно и от первого, и от второго, а ещё немного — от бабочки, или цветка белого эпифиллума, или церковной свечи. В пальцах Стаматина шелестят талоны, и девушка с усталым лицом, выдавшая их, пытается что-то сказать, но вскоре замолкает: он смотрит не на неё, а куда-то в сторону — зачем говорить с тем, кто тебя не слушает? Оттого-то она и вздрагивает невольно, слыша хриплый голос: — Девочка. — Простите? — Вон там сидит девочка, — Пётр, так и не взглянувший в сторону собеседницы, указывает свободной рукой в направлении скамьи. — Что она здесь делает? Он не видит, как девушка на мгновение хмурится, после чего на её лицо возвращается выражение безразличия: — Ах, Ласка... Днём сегодня привели, будем место искать. А то не дело это, когда дети на кладбище живут, да в такое-то время — сами понимаете. Пётр не понимает — понимает — не понимает, но чувствует: девочка, похожая на бабочку и на Многогранник одновременно, не может оставаться ни на кладбище, ни уж тем более в Управе. Он говорит: — Я её заберу. И ещё: — У меня много места. А потом: — Позабочусь о ней. И девушка за столом ему, конечно, не верит, но про себя размышляет: места у полоумного Стаматина действительно больше, чем в приёмной или даже в камерах для задержанных, если девочку туда временно поселить; ничего плохого ведь не случится, верно? Так Ласка находит дом.

***

Шаги её совсем тихие даже на скрипучих рассохшихся половицах мансарды; у Петра целыми днями звенит в ушах — то ли от твирина, то ли от давления, — и потому он, в довесок увлечённый работой над новым холстом, не слышит, как Ласка подходит со спины. По грунтованной ткани на фоне красно-оранжевых всполохов костров расплываются контрастными пятнами белые лица с чёрными провалами глаз. — В них много горя, — доносится слабый голос, и Пётр вздрагивает, но не оборачивается, — а они твои. Значит, и горе твоё? — Не горе, — отвечает в тон, тихо, — а так, тоска. Просто долгая. У него нет мольберта, поэтому пишет он на полу: сидя по-турецки или стоя, как сейчас, на коленях. Доски стонут и прогибаются, когда Ласка опускается рядом. — Когда я смотрю на эти картины, мне хочется плакать, — почти шепчет она, — но это не плохо. Они многое говорят... рассказывают. Иногда о Городе, но больше о тебе. Больше, чем ты сам. До прозрачности бледное запястье робко касается рукава. — Это не плохо, — кажется, будто голос Ласки дрожит от слёз; она часто так разговаривает, — но в груди что-то сжимается и больно тянет. Хочется их утешить, а я не могу. Другое запястье, замаранное краской, неловко гладит худое плечо. — Уже утешила, милая... правда, утешила.

***

У Даниила вертикальная складка между бровями не разглаживается даже в состоянии полного покоя — след тяжких дум. Он держит бутылку дрожащей рукой (с каждым днём отчаяние Бакалавра становится всё явственнее) за самое горлышко и смотрит куда-то мимо Петра, а не в лицо. Их беседа то ли давно зашла в тупик, то ли и вовсе не начиналась — не так уж, в сущности, важно. — Девочка твоя одной ногой в могиле, знаешь? Пётр молчит достаточно долго, чтобы это считалось ответом. — Я слышал о ней, — продолжает Даниил, механически покачивая бутылку; настойка плещется внутри, ударяясь о зеленоватое стекло, — даже говорил пару раз лично, когда она ещё жила на кладбище. Тяжёлые галлюцинации на фоне детского алкоголизма и, возможно, алкогольной эмбриофетопатии. Случай, несомненно, занимательный, но в той же степени печальный. — Что ты хочешь сказать, Даниил? — Только то, что ей больше подходит роль экспоната Кунсткамеры, чем чьей-то дочери. Фокусируя взгляд на лице собеседника, Пётр видит лишь безразличие, сокрытое под маской заинтересованности — с таким выражением учёные наблюдают за вознёй досконально известных бактерий в чашке Петри или попытками крыс найти выход из лабиринта. — Пускай. Мне ведь тоже недолго осталось... так хоть скрасим друг другу остаток жизни. — А если она умрёт раньше? — блуждающий взгляд Даниила наконец находит Петра и становится будто бы насмешливым. — Горевать буду... Как там было? Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет. И Даниил отводит взгляд к окну, то ли разочарованный ответом, то ли, напротив, крайне им довольный. Дождь стучит об стёкла и рамы; вдалеке слышны первые раскаты грома. Девочка, похожая на тонкокрылого мотылька, и на стеклянную розу, и на старший аркан XVI, завороженно смотрит, как крупные капли стекают вниз, искристые от тёплого света свеч.