Мой Император

- Один лишь поцелуй… - Даже не проси, Сирин. - Тогда я сам возьму его, украду, без спроса… - Тебя казнят, я же Его наложник… Игрушка всего лишь, но... - Я и так на смерть иду. Принц пустыни собрал слишком большую армию и нам не отстоять… - Нет, не смей умирать! Возвращайся… - У нас все равно нет будущего… - Император любит карамельных мальчиков с большими глазами и тонкой костью… Я слишком стар для него. - И все же, ты Ему принадлежишь. - Телом, но не душой и сердцем. - А кому, Аксель? - Укради мой поцелуй, ну же, Сирин… Не мучь, не искушай боле... Ты только возвращайся... *** Горе тому, кто позарится на то, что принадлежит нашему Лучезарному, нашему Императору, пресвятому и всемогущему. Он жесток и жаден, прекрасен и ужасен одновременно… И он непреклонен. Я знаю его чуть лучше, чем остальные лишь потому, что прихожусь ему родным дядей по материнской линии. И лишь поэтому я остался жив в череде тотальных чисток, что так любит устраивать этот юнец, обуянный паранойей. Куда там, некоторые я и сам возглавлял, как приближенный к Нему. Выполнял приказы, бездушно убивая всех, кто мог бы предать, повинуясь по щелчку пальцев… Я лучший Его военачальник, до тошноты преданный. Но и я оступился. Влюбился в Его наложника. Он красив и статен, широкоплеч и развит. А еще не гонится за молодостью, стремясь задержать на себе внимание Императора, нет. Он и вовсе практически не носит украшений, лишь те, что по статусу ему положены, а из всех цветов для своих одежд выбирает черный. Уже давно не призывают его на ложе Лучезарного, но все так же ревностно следят за ним, чтобы никому не показал своей зрелой красоты и изящества, чтобы лик свой не открывал и скромен был. Только для меня и это не преграда. Я влюбился в его дух, не сломленный пережитым, не очернившийся от жажды власти и денег, не ставший мутным от похоти… он был кристально чист и невинен, несмотря на то, что пережил. Самая мука - не сметь прикоснуться к тому, кого любишь. Самая мука - не сметь заговорить с ним. Самая мука не сметь лишний раз взглянуть на него, черной тенью проскальзывающего мимо, покорно опустившего взгляд... Лишь набравшись недюжей храбрости, но так и не заставив сердце в груди биться тише, я осмелился перехватить его в темноте дворцового коридора. Аксель сопротивлялся недолго, лишь приставил к моей шее маленький острый ножик. А я смеялся, смотря на него влюбленно, не жалея жизни. Чего возьмешь с одержимого? - Тебя казнят на рассвете, - сказал он мне тогда. Грустно и так уставше, что захотелось пасть ему в ноги и молить о прощении, лишь бы он улыбнулся снисходительно и не было бы в его глазах этой старческой печали. - Я знаю. Но раз так, разреши украсть поцелуй с уст твоих, чтобы умирать было не страшно... – шепчу ему, не страшась того, что нож пропорол кожу на шее, улыбаюсь и слегка касаюсь полупрозрачной паранджи. - Неужто, теперь крадут все с разрешением? - Против твоей воли не пойду никогда. Прикажи – умру, да хоть с позором взойду на плаху сегодняшним утром, покаявшись Императору во всем... Прикажи – все к твоим ногам брошу. - Странные речи говоришь мне, военачальник. С чего бы мне верить тебе? Что за дурман ударил в твою голову? - Любовью дурман называть. Горький он, но все же сладкий и рассудку вредит похуже опиума, - беру его руку в свою, осторожно, словно держу красивейшую бабочку за крыло, боясь стереть драгоценную пыльцу и подношу ее к своей груди, туда, где в бешеном ритме сердце заходится. - Не верю я тебе, военачальник. Странны твои речи... – все же поднял взгляд, такой невозможной тоски полный, что у меня дыхание перехватило. - Сердцу поверь моему. - Кто б моему верил... – шепчет, хочет взгляд отвести, но я не даю, ласково за подбородок поднимаю опущенную голову. - Что печалит тебя так сильно, Аксель? - Откуда имя мое знаешь, военачальник? – бровки домиком изумленно поднимет, даже ножик от горла моего убрал, а я смеюсь тихо. - Неужто, тайна за семью печатями? Ты в своей неприметности самым приметным стал, все о тебе знают. Но только оные презирают тебя, жалеют тебя, потешаются над тобой. Один лишь я люблю. Ни за что, просто так. Потому что сердцу не прикажешь, по указке любить не сможешь, счастья не сыщешь... - И ты, военачальник, ждешь от меня того, чтоб по указке тебя возлюбил, сердце тебе отдал, счастливым сделал? - Нет же, Аксель, нет. Я тебя молю об одном лишь поцелуе, а после хоть убей, я на все готов, потому что мука неимоверная сердце мое с каждым днем все сильнее терзает. - А если и поцелуя для тебя не найдется? - усмехается, смотря на меня испытующе. - Тогда разреши в ноги тебе преклониться, за то, что честен и предан Лучезарному. А дальше делай, что пожелаешь... - Так кланяйся же, военачальник, - усмешка все шире, смотрит, ожидая, что я сейчас силой его взять захочу. Только нет, я и впрямь кланяюсь, так, как самому Императору не кланялся. Да что там, перед ним я и на колени встать готов, лишь бы смотрел на меня, лишь бы улыбнулся... - Неужто, ты и впрямь так любишь? - шепчет изумленно. А я лишь киваю, стоя рядом, с покорно опущенной головой... - Делай, что желаешь со мной, Аксель... - Что желаю, говоришь? – слышу в голосе его улыбку, а после, он заставляет легким прикосновением к щеке, посмотреть на него. Я подчиняюсь, чтобы тут же почувствовать легкий, словно дуновение ветерка, поцелуй, сквозь полупрозрачную паранджу, мимолетный, но столь сладкий... Кажется, тогда я познал истинное счастье, пусть замутненное горечью обреченности, но... Я знал, что теперь мне точно есть, для кого жить... Наши встречи редки и мимолетны, но и их я ценил, как ценят дождь в засуху. Чтобы не порочить честное имя его, мы лишь говорили, даже не касались друг друга, но я не мог заставить себя не любоваться его ладной фигурой, тугими мышцами под загорелой кожей, которую так украшали витые золотые браслеты... Мы говорили о всяком: о политике, о цветах, что доставлялись в Императорский сад со всего света, о новых трудах философов, о том, как бы ласкали друг друга, сгорая от страсти в любовном танце и о том, что Принц пустыни собирает войска на границах... А спустя неполный месяц, Лучезарный начал собирать воинов... Только вот тщеславие и самоуверенность были не лучшими советчиками в этом деле. Моих предостережений он не слушал, словно мантру повторяя то, что боевые маги, которыми я командовал, спасут от всех невзгод, а малочисленная пехота поможет разбить остатки вражьей армии. Разум Императора был затемнен самоуверенностью и гордыней, но поделать с этим ничего не смог: кто я такой, чтобы с ним в споры вступать? Я лишь преклонился пред его волей, зная, что ухожу на смерть. Единственный, с кем я простился, был Аксель, возлюбленный мой. И даже когда я уходил, ведя за собой армию, на моих устах горел его поцелуй, а сердце... Сердце уж давно ему отдано, не боюсь я потеряться во мгле посмертия. Знаю, все равно вернусь к нему, пусть через века, но вернусь... Говорят, с теми, кто любит искренне, такое случается. Кони в мыле, но я не даю и часа, чтобы мы могли передохнуть. Мчимся от портала к порталу, лишь бы быстрее достигнуть границы, нам уже пришла весть о том, что одна из крепостей пала, не выдержав напора многотысячной армии Принца пустыни. Наша Империя сильна, но на все воля Лучезарного. А он уверен в том, что малыми силами мы победим эту рать. Да будет же так, пусть мы не все сложим голову в этой сече, пусть еще будут те, кто вернется к матерям и женам, с гордо поднятой головой, гордясь победой... Враг встретил нас шквалом стрел и низким плачем боевых труб, что командовали о наступлении. Мы едва вышли из телепорта, даже не дойдя до крепости Иволь-Заам, которая еще держалась в осаде. Нас заметили тут же. И рать противника бела, словно снег на верхушках гор, и бессчетна, словно снежинки все на тех же вершинах, разделилась, половиной наступая на нас... Я лишь скомандовал магам приготовиться и выставить зеркальные щиты, что отражали стрелы во врагов. Несметная орда, пустив боевой клич, двинулась к нам, поднимая столбы пыли после себя. Предстояла знатная битва. А потом было палящее солнце, что раскаляет доспехи, огонь, что маги орды столь щедро направляли в нас, и кровь, тут же сворачивающаяся от жары, застывшие глаза товарищей и полутрупы, что баюкали внутренности, вывалившиеся из вспоротого живота... Маги, дерущиеся наравне с пехотой, успевая кастовать заклинания и щиты, до боли сорванный голос, пот, застилающий глаза и имя того, ради кого я вернусь домой из этой мясорубки... Аксель... Только ради него. И когда меня опалило огнем, сжигая на мне одежды и волосы на голове, принося безумную боль, я не сдался, еле держась на грани. Я жил, зная, что он ждет меня. И что примет любым, даже калекой. Ведь я сражался за него. За его жизнь! Руки, обгоревшие, покрытые волдырями, едва держат оружие, но я все же не опускаю его и иду в атаку. И, смотря на меня, мои люди обретают веру. А те, кто были в осаждаемой крепости, вновь берутся за оружие и все яростнее и яростнее бьются, не давая орде прорваться за стены и раскрошить ворота тараном. Я лишь потом позволил себе лишиться чувств, когда видел, что войско мое побеждает явно... *** Когда очнулся, понял, что уже во дворце Императора. В личной его лечебнице. И племянник мой рядом сидит, взгляд потупив. - Мы победили орду. Только из тринадцати тысяч воинов вернулось семьсот тридцать два. И маги из них лишь трое... Почему не послушался я тебя, Сирин? - Потому что ты Лучезарный. А я... Я лишь один из слуг твоих, мой Император! - Хочешь, отрекусь в твою пользу? При всех тебя Лучезарным назову, негоже мне этот пост занимать. Одумался я, но поздно... Ничего назад не воротить уже... - Не хочу я этого. - А если, принять обязанности эти, я прикажу? - На все воля Ваша, мой Император... - Так в чем же проблема, Сирин? - Я бездетен. - Лекари мои к твоим услугам! - Нет, ты не понял... Я не могу иметь детей, ибо люблю мужчину. - Вот значит как? Но и я не брезгую юнцами, что так стремятся на мое ложе взойти... - Он не юнец, он не смазлив и не женоподобен, но сердце мое принадлежит только лишь ему. Я не смогу зачать... - Тогда пусть эта проблема станет моей. А ты... Народом правь. Это мой последний приказ! *** Не знаю я, что раскрыло глаза племяннику моему, но исполнил он все в точности, как и грозился. Передал мне бразды правления и перед народом отрекся в мою честь от престола. А через пару дней и вовсе отправился отшельником в земли святые. Видно, проникся осознанием того, что Империю чуть не погубил, не послушался совета моего... А я едва оправился от ожогов страшных, явился в гарем, так и оставленный племянником моим. Теперь я внешность свою скрывал, не хотел, чтобы люд шарахался, ведь чудом только лицо мое уцелело, хотя уже у правого виска начинался длинный и уродливый шрам, что длился почти до затылка. И руки, и грудь моя обожжены, а магический огонь следы после себя оставляет такие, что никому не свести. Вхожу в залу, распорядители уже согнали всех, кто тело племянника моего услаждал. Ищу глазами лишь его, того, кому сердце отдал... Он стоит, гордый, недвижимый, в самом углу, чтобы лишний раз на глаза не попасться. Но я все равно вижу. И протягиваю ему руку, в нелепой надежде, что он узнает. И звенят золотые бубенцы, что украшают его парадную набедренную повязку неизменно черного цвета, символическая рабская цепь на груди поблескивает огромным рубином, красным, как моя кровь... Он идет не спеша, плавно покачивая бедрами, зная, как прекрасна музыка, что отзвякивают бубенчики... Мое дыхание замирает, я, словно мальчишка сопливый, боюсь. Боюсь того, что отвергнут, хотя наперед знаю: не быть такому. И все же, могу вдохнуть лишь тогда, когда Аксель целует меня, все так же, мимолетно и через паранджу. И едва слышный шепот: - Мой Император... Как оказались в спальне, не ведаю. Да и не моя спальня это вовсе была, скорее всего просто пустующая комната. Но нам и этого вдоволь. Просто хотелось испробовать друг друга, испить чашу страсти на двоих и раствориться в чувствах... - Ты мог погибнуть! - Ради тебя бы погиб. - Ты теперь увечен... - Тебе противно? - Нисколько. - Я... - И я тебя...Любым. В бездну тряпье, что скрывает наши тела, мешая прикоснуться кожей к коже. В бездну его золотые украшения, столь пошло звенящие. В бездну все, кроме жара тел и искушения, которому поддаемся оба, ныряя в страсть с головой, обнимая друг друга судорожно, ластясь друг к другу, целуясь невпопад... Он ласкает мои шрамы от ожогов с таким трепетом и восхищением, что я верю: для него это не уродство. Он прижимается ко мне всем телом, шумно дыша и смотря в глаза... Он первым стонет лишь от того, что я оглаживаю его бока и бедра, а потом переворачиваю, подминая под себя. Он сладок настолько, что на глазах выступают слезы. Мы... Мы не верили, что такое когда-то станет возможным, но не теряли надежды. И все же, свершилось... Ласкать его соски, в которые вставлены крохотные сережки, хочется снова и снова, чтобы он жмурился и выгибался, закусывая губу. Целовать его живот, крепкий, с проступающими под бархатной кожей мышцами, недостаточно. Хочется кусаться, прихватывая зубами эту восхитительную нежную кожу, пробовать ее на вкус, наслаждаясь им, чувствуя, как сокращается пресс после каждого такого поцелуя-укуса... Гладить его мускулистые бедра, разведя их в стороны, лаская языком его восставшее естество – о, о таком я лишь мечтал, холодными ночами представляя нас, скуля от одиночества и беспомощности... Аксель уже не держит стонов, развратных и пошлых, он подается мне в рот, а я чувствую, как шелковистая нежная головка входит мне в горло, отчасти мешая дышать. Моя слюна течет по подбородку, капает, увлажняя его пах и заставляя яички поджиматься... Мне хорошо, почти так же, как и ему, хотя я даже не дотрагивался до себя. Он выгибается, разводя ноги еще шире, проводит рукой по своей груди, задевая соски, и гладит кончиками пальцев меня по голове, нежно, словно стирая отметины, оставленные магическим огнем. Его взгляд затуманен, но он не торопит, сам желая растянуть все это как можно дольше. Я же облизываю палец, обвожу им его паховые складки, затем, вывожу какой-то узор на подтянувшихся тугих яичках, подбирая капельки своей слюны, а после провожу меж ягодиц, по чуть подрагивающему анусу, горячему и желающему принять меня. - Ты подготовился?.. – спрашиваю, смотря в глаза завороженно, одновременно с этим ввожу в него второй палец. Внутри скользко от масла, просто восхитительно горячо и все же узко. А еще я чувствую как нежен он там, что перехватывает дух. Вновь... - Да... Мы все... В гареме заставляют... Не медли, прошу... Но я все же медлю. Осторожно ласкаю его вход, то вовсе вынимая пальцы и поглаживая осторожно сверху, то дразня и проникая едва-едва. Аксель тяжело дышит подо мной и комкает простыни, не смея все же просить вновь. А я наслаждаюсь... В конце концов, правда, еще раз заглатываю его член, прикрыв глаза, а после подтягиваюсь на руках и накрываю его тело своим. Он блаженно выдыхает, прижимая меня к себе, чуть двигая бедрами, чувствуя, как мы тремся друг о друга. Мы еще немного ерзаем так, одурманенные друг другом, не в силах унять желание, звенящее в крови и заставляющее ее нестись по жилам вдвойне быстрее... Когда я все же вошел в него, медленно и аккуратно, сдавленный выдох вырвался у нас обоих. И все... Отныне мы принадлежим друг другу. Навсегда. И никакие обеты не свяжут крепче, никакие клятвы и обещания. - Я люблю тебя, мой Император... – шепчет Аксель, едва мы разрываем поцелуй. А я улыбаюсь, отвечая: - И я тебя, мой Император...