Я — Учиха Итачи

— Это ваш напарник, — отвечаю я ровно и наклоняю голову, не сводя с него темных глаз: — Почему вы его не отговорите? Вам же не нравится эта затея. — Потому что Сасори — упрямый баран, который разобьет себе лоб, но не признает, что ошибается. И с этими словами ощущение готовящейся к броску змеи пропадает — Орочимару неуловимо растекается на своем стуле, вздыхает тяжело и выглядит задумчивым, уставшим, очень раздраженным. Будто бы эта тема успела очень ему надоесть, будто бы он уже со всем смирился и просто ждал закономерной развязки — как в театре, где уже известен конец спектакля, а все актеры давно знакомы. Где-то в груди собирается разочарование и досада — я понимала, что змеиный саннин не будет вмешиваться и оставляет все на откуп упрямству Сасори и нитям судьбы, даже несмотря на то, что ему все это не нравилось. — Иногда лучше ничего не делать, — говорит Орочимару рассеянно, продолжая крутить кисть и уже перепачкав все пальцы в чернильных брызгах. — В случае Сасори бездействие действительно выход. Я ничего не отвечаю, и диалог между нами больше не идет. Вероятно, это действительно было лучшим выходом из ситуации, зная Сасори и его упрямство… или же так думал только Орочимару, который не вмешивался в дела напарника и которого бы сам кукольник едва ли бы послушал — скорее сделал бы ровно наоборот, чтобы досадить, чтобы доказать, что Орочимару ошибается. Наверное, в этом и было наше различие: в том, что он хотел, но не вмешивался, а я… Я все еще не хотела лезть в чужие дела, но уже понимала: при первом удобном случае — я вмешаюсь, даже зная, что пожалею об этом. Едва ли кукольник потерпит вмешательство в свои дела, тем более, от кого-то вроде меня. И я уже готовилась к тому, как он может ответить, как отреагирует, как, вероятно, наши только потеплевшие взаимоотношения снова обрастут слоем льда и едкого яда. И все-таки смогла бы я действительно закрыть на это глаза и остаться в стороне, как Орочимару? Сама мысль, что Сасори — ядовитого и вспыльчивого Сасори, к которому я успела так привязаться за время в пустыне, — больше не будет, была… неудобной. Она зудела на краю сознания и одним только существованием вызывала глухое раздражение. Сасори-кукла… В памяти мелькает застывшее в безмятежности лицо, и к горлу подкатывает такая же бесконечная от тревоги тошнота. Я слишком сильно не хотела терять кого-то еще. И Орочимару знал это так же хорошо, как и то, что Сасори бесполезно отговаривать от его идеи — требовались неоспоримые аргументы, чтобы разочаровать его в этой затее, либо же сделать так, чтобы у него не было возможности провернуть все это. Как — это уже вопрос будущего. — Отнесу отчет Лидеру, — пробормотала я, не глядя на него и быстро соскальзывая со своего стула под взглядом задумчивых змеиных глаз, на дне которых покоилось странное понимание, но думать об этом мне не хотелось. В моей голове сидела настойчивая и горькая мысль о том, как легко я в очередной раз отступаю от изначального плана никуда не вмешиваться из своего же эгоизма и нежелания терять тех, кто был мне дорог. Когда я впервые задумалась и осознала, что хочет провернуть Сасори? Наверное, это тот вопрос, который беспокоил меня всегда: с нашей первой встречи и внезапного понимания, что кукольник — живой человек, а не равнодушная кукла. Мерзкое чувство ожидания застыло отвратительным комком нервов где-то внутри — когда же чужая жизнь повернет в ту сторону, которую я так хорошо знала. Пустое ожидание, бездействие, ощущение собственной гнилости и лицемерия, которое я всей душой успела возненавидеть. Мне нравилось жить спокойно, не допускать и мысли о том, что сейчас я разговариваю и улыбаюсь людям, которые умрут один за другим через восемь лет, людям, на чью смерть я уже закрыла глаза и ввела в список сопутствующих жертв. От своей расчетливости становилось тошно — перед глазами вставала смерть Джузо, которую я могла бы предотвратить, если бы озаботилась этим вопросом, если бы постаралась вспомнить детали, если бы не приговорила его заочно и не поставила галочку: «дождаться потом Кисаме». Джузо погиб по моей вине, и этого нельзя было отрицать — мечник привязался ко мне настолько, что закрыл собой, а я считала его говорящим мертвецом и улыбалась ему в лицо. Я с шумным выдохом тру ладонями горящее лицо, жмуря сухие глаза и сглатывая мерзкий ком в горле. Я не хотела терять кого-то еще и не знала, что мне делать. Не знала, как мне поступить сейчас, как поступить через восемь лет… Ожидание и бездействие — это не выход, Орочимару, не в моем случае, когда я знала, видела, чем оно обернется. Сможете ли вы смотреть в равнодушные кукольные глаза и понимать, что вы могли отговорить его? Понимаете ли вы, что ваши отношения после этого изменятся навсегда и не будет больше шутливых пикировок, не будет вспышек злости, которые вы так обожаете? Этот шаг станет первым гвоздем в крышку его гроба — ничего нельзя будет изменить, ведь нельзя спасти того, кто уже не хочет жить и не чувствует вкуса жизни. Сасори — того Сасори, которого мы знаем, — уже не будет. Марионетчик сам станет своей куклой — и это звучит как трагедия, как чья-то затянувшаяся дурная шутка, потому что куклы не играют и не живут без своего кукловода. И все-таки я ловила каждое слово, каждый жест и взгляд Сасори, ища в них что-то, что даст понять ответ на свой главный вопрос — почему он решился на этот шаг? Что стало катализатором самой большой ошибки в его жизни? Я все еще не нашла ответа на этот вопрос, но точно знала — в пустыне он прощался со своим прошлым и окончательно все для себя решил. Глупое, самоубийственное решение, думаю я с глухим раздражением и крайним неодобрением, но все-таки где-то глубоко в душе восхищаюсь им — потому что его увлеченность восхищала, потому что его мысль о превращении человека в куклу была безумием, но безумием гения. Сасори являлся сплошным противоречием, и мне нравилось это настолько, что я была готова вмешаться и попытаться отговорить его от собственной замедленной смерти. Глупое, самоубийственное решение, вздыхаю с иронией, тру горящий лоб и неверяще усмехаюсь. Ками, в каком же я дерьме… И вопреки себе же иду не сдаваться к Лидеру, а в рассеянности дохожу до кухни, чтобы моргнуть и замереть на пороге под таким же растерянным взглядом. Черт. Изуку Ятори, да? Неприятно познакомиться, напарничек, я понимаю это в то же мгновение, как наши взгляды пересекаются. Это было глупо, некрасиво, очень жестко, но в чужих глазах я видела приговор — отсутствие всякого намека на присутствие интеллекта. За что, Лидер-сама, страдальчески вопрошаю воздух и даже не скрываю свой душераздирающий, насквозь обреченный вздох. Вселенная меня точно не любит. Как будто ей есть за что, напоминает что-то внутри мерзким голосом, заставляя заледенеть изнутри. — Учиха Итачи, — резко представляюсь, прерывая повисшую тишину, и складываю руки на груди. — Мы теперь напарники. И мысленно с досадой вздыхаю, морщась: вылетевшие из моего рта слова казались ругательствами, а вовсе не дружелюбным приветствием для новенького. Ну, я хотя бы не кинулась на него с мечом, усмехаюсь равнодушно, вспоминая наше с Джузо знакомство. И, подавив внезапный кашель, потираю рукой больное горло, игнорируя застывшего паренька и проходя к плите под его взглядом. И, прислонившись бедром к шкафчикам, разворачиваюсь к напарнику, поднимая бровь и делая глоток обжигающего чая. Становится немного легче, и я выдыхаю, прикрывая глаза. — Ятори Изуку, — наконец, представляется он, неловко отводя глаза, в которых почему-то вспыхивает легкий страх. И что-то в его голосе меня цепляет, заставляет изнутри подобраться. Я хмурюсь, чувствуя, как внутри что-то сжимается в дурном предчувствии. Слишком долго думаешь, хочется вдруг съязвить мне, но я прикусываю язык и только салютую чашкой, переводя притворно-рассеянный взгляд на стену за его плечом. Мы не сработаемся, констатирую я мрачно, медленно проникаясь пониманием, насколько мы попали. Он слишком мне не нравится. Мутный тип. Глупый. Медленный. А еще он что-то обо мне знает. Как давно шиноби Земли владеют информацией о шиноби Огня? Как давно кто-то владеет информацией обо мне? Что-то внутри хищно подбиралось, предупреждающе скаля клыки и заставляя рассматривать нового напарника едва ли не под лупой в поисках того, что меня так сильно напрягает в нем. Из кухни я выходила в глубокой задумчивости, не позволяя новичку завести разговор своей нелюдимой миной и не давая увидеть что-то помимо холодной невозмутимости Кто же ты такой, Изуку Ятори, и что ты знаешь… *** Утро встречает меня острой болью в горле, гудением в висках и абсолютным нежеланием принимать грязную реальность. Выдав один из самых душераздирающих вздохов, на которые только способна, я целую минуту рассматриваю каменный потолок прежде, чем решить, что оно мне не надо, и перевернуться на другой бок, накрываясь одеялом по самый нос и чувствуя, как першит горло. Выберусь к вечеру… наверное. Все равно вытаскивать меня отсюда никто не будет. Маленькие плюсы независимой жизни нукенина, ага. И вопреки своим же замечательным планам я не засыпаю, а продолжаю хмуро сверлить взглядом стену, морщась от боли в висках и как-то смутно начиная осознавать, что эта Вселенная не просто меня не любит, а, вероятно, хочет моей смерти. В жизни каждой девушки есть такой момент — это, наверное, что-то вроде посвящения во взрослую жизнь и «ага, эта точно выживет, ее оставляем». Иначе объяснить то, почему жизнь подкидывает сюрпризы прямо с утра без всяких предупреждений об этих самых сюрпризах — невозможно. Сделав глубокий вдох, полный невыносимых страданий, я кое-как медленно собираюсь в кучку и сажусь на кровати, кривясь от прострелившей голову боли и непроизвольно прижимая ладонь к потянувшему животу. — Блять! — с чувством известила я мир, мрачно осознавая, что нет, ничего мне не почудилось и… Отдернув одеяло и практически подпрыгнув на постели, тихо выдохнула и тут же страдальчески застонала, прижимая пальцы к вискам и слабо качнувшись. Я умру, обреченно подумала я и, держась за виски, в полусогнутом состоянии поплелась в ванную — умирать. Собственное отражение в запотевшем зеркале меня совершенно не порадовало, напоминая о том, как хреново мне было вчера и что сегодня лучше не будет, а хуже… хуже точно будет, страдальчески прижимаю я ладонь к ноющему животу и морщусь. Пульсирующее чувство, будто меня режут изнутри, росло в геометрической прогрессии, как и… Сделав глубокий вздох, мотаю головой и зарываюсь в шкафчики под раковиной, но никаких таблеток не нахожу и с досадой вспоминаю, что еще не успела устроить аптечную нычку. Интересно, насколько наглым будет вытребовать у Орочимару что-то из обезболивающего?.. и, боги, кто-нибудь в курсе, куноичи используют прокладки или, может быть, у них есть какая-то волшебная печать, которая прекращает все женские неудобства по легкому мановению кисти и чернил? Итачи не знала и никогда этим не интересовалась, как-то опустив эту сторону своей жизни, зная лишь общие анатомические факты — вроде тех, что у девушек такое бывает. А я просто упустила из виду, что у меня тело подростка, слишком привыкла к хорошему… то есть, отсутствию этих несомненно прекрасных дней календаря, в которые собственный организм наказывает тебя болью за праведную жизнь без секса и детей. И почему куноичи тоже страдают? У них же есть чакра, почему их месячные не проходят как-то иначе, а? Почему у них вообще есть месячные? Мотнув головой и опираясь о раковину, я с определенным усилием поднимаюсь с пола и еще мгновение мрачно рассматриваю себя в зеркале. — Ты мне не нравишься, — охрипшим и насквозь больным голосом обвиняю я, устало отворачиваясь от бледной моськи с темными провалами вместо глаз и рассеянно пялясь в голую стену с немым и вечным вопросом человечества: «а что делать-то?». Мерзкие ощущения внизу живота мягко — нет, совсем не мягко, совсем нет! — намекали, что долго раздумывать не стоит и пора бы уже что-то предпринять. И, поморщившись от подкатившей к горлу тошноты и слабости, решаю, что с таким деликатным вопросом я могу обратиться только к двум людям в организации: ученому-недоирьенину и единственной женщине на ближайшие несколько километров. И если первый точно меня застебет, вряд ли имеет средства экстренной помощи, да и желания с ним видеться после вчерашнего все еще не наблюдалось, то вторая… Кажется, наступило золотое время для налаживания контактов в организации. Моя вера в женскую солидарность не знает границ, ага. Боги, Конан, я искренне надеюсь, что твое женское здоровье все еще в порядке. *** — У меня очень важный вопрос, — хрипло заявляю я, едва доползя до чужой комнаты и чуточку подвисая при виде растрепанной и заспанной куноичи в одном — и весьма откровенном, к тому же, — топе и мини-шортиках. Очень сильно мини, да. Возможно, это даже не шортики… я моргаю, заставляя себя отвести взгляд от тонкой ткани, и натыкаюсь на сонные янтарные глаза. И с определенной неловкостью сквозь головную боль вспоминаю, что сейчас без чего-то шесть… вроде без десяти было. Или что-то около того. Нормальные люди, кажется, еще крепко спят и видят сладкие сны. Конан, видимо, думает о том же и, смерив меня взглядом ты-сейчас-серьезно-или-как — абсолютно-серьезно, честно говорили мои воспаленные и больные глаза, — тяжело вздыхает. — Если это не вопрос жизни и смерти, можешь не надеяться на долгую жизнь, — спокойно предупреждает Конан. — На нее хоть у кого-то в Акацуки есть надежды? — со слабым интересом спрашиваю я, проглатывая очередной тошнотворный комок в горле и до безумия желая прислониться к чему-то, что поможет удерживать себя в вертикальном положении. А она вдруг хмыкает, обводит меня ироничным взглядом и все-таки распахивает дверь, делая приглашающий жест рукой. — Только у тех, кто не будит едва заснувшего человека. — То есть, у всех, кроме меня? — уточняю, осторожно заходя внутрь и оглядываясь. — То есть — только у меня, — не скрывая зевка, фырчит она и, прикрыв дверь, подпирает ее спиной, глядя на меня все еще полусонно, но с более осмысленной насмешкой. И первая мысль, которая у меня возникает — это тепло. В спальне Конан было намного теплее, чем, кажется, в любой комнате на базе, заставив вдруг выдохнуть и осознать, что, кажется, за те пару дверей, мимо которых я проползла по стеночке, мой организм успел основательно подмерзнуть и напомнил об этом еле уловимой дрожью в плечах. Большую часть комнаты занимала огромная — действительно огромная, я таких даже в фильмах не видела, — кровать с отделанным изголовьем, которая даже на вид была очень и очень мягкой. Множество нежно-сине-фиалковых подушек в изголовье, светлое одеяло, темно-фиолетовый плед и круглый пушистый ковер того же оттенка. Дверь в ванную перегораживал стеллаж, где покоились книги, статуэтки лягушек и оригами, а также парочка напольных светильников с уютным желтоватым светом. — Ну и? — спрашивает она с неуловимой насмешкой. — Уютненько, — подвожу итог я с притворной задумчивостью, а после оборачиваюсь к ней и, сложив руки в умоляющий жест, серьезно выдаю: — Конан, как единственная женщина в организации, ты обязана мне помочь! Янтарные глаза недоуменно расширились, и Конан посмотрела на меня с явным сомнением в моей адекватности. Я тоже иногда в ней сомневаюсь, вздыхаю я и давлю рвущийся наружу кашель. У меня все еще просыпалась иногда глупая и безнадежная надежда, что я сплю и просто вижу дурной сон. Потом, правда, мир выдавал какой-нибудь фортель и с крайней неохотой приходилось признать, что мой мозг вряд ли способен на такие выдумки. — Месячные, — мрачно объявляю под ее озадаченным взглядом. — Я не знаю, что с ними делать. Я впервые… Несколько мгновений она смотрит на меня, не мигая. Как же неловко, думаю я обреченно, но не шевелюсь, собираясь все-таки добиться того, зачем пришла: получить консультацию, помощь и обычную человеческую возможность расплыться и немного поныть человеку, который меня поймет и даже может посочувствовать. В общем, да. Мне срочно требовалась ее женская помощь и участие. А потом Конан прикрывает глаза и, видимо, мысленно считает до десяти, пытаясь осознать мои слова. — Что? — наконец, переспрашивает она, вновь уставившись на меня. — Месячные у меня, — повторяю значительно медленнее, глядя на нее с ответным недоумением. И, на всякий случай, добавляю снова: — Я не знаю, что с ними делать. Нужна твоя помощь. — Ага, — медленно кивает она, и в ее глазах появляется искра понимания. А потом Конан моргает и ошеломленно подается вперед: — Стоп, подожди-ка, что у тебя?.. Я недоуменно моргаю и открывают рот, чтобы повторить все еще раз и, наверное, по слогам, когда до меня вдруг доходит. А ой, только и выдаю я мысленно, задыхаясь во внезапном кашле и прикрывая рот ладонью, судорожно осознаю, что я ведь как бы парень для Акацуки. С Орочимару и всей этой историей я совсем забыла про это! Все еще продолжая мучительно кашлять, я пыталась подавить нервный и почти истеричный смех под немигающим взглядом Конан.