***
— Ты чего такой разъяренный? — буднично и как бы чисто из вежливости спрашивает Ваня, отлипнув от телефона и даже привстав с кровати, когда в комнату входит, нет, влетает, как вихрь, недовольный Данила, и видок у него соответствующий: рыжие волосы на мегаумной головешке превратились в гнездо, лицо покраснело, рубашка торчит из-под штанов. — Если ты ищешь свои наушники, то это не я. Честно. Ваня даже театрально поднимает обе руки, ему осталось вручить только белый флаг, и можно с чистой душой капитулировать. Данилу редко можно увидеть в гневе, но он пропускает издевку мимо ушей. — С папой поругался. Ну, с папой Антоном, — тяжело вздыхает, садится на краешек Ваниной кровати. Тот вопросительно изгибает бровь, с интересом всматриваясь в лицо брата. — Знаешь, я подумывал отмечать в календаре те дни, когда я с ним не ругался, — хмыкает Ваня, приподнимаясь с кровати и усаживаясь рядом с Данилой, случайно коснувшись плечом его плеча. — А че поругались? — Он совсем не учитывает моего мнения! Помешался на своем сервисе и бизнесе. Как ему объяснить, что я пока еще не готов к такой ответственности… Только и слышу: наследник, преемник… — он до побеления сжимает руки в кулаки, смотрит куда-то в сторону, запинается, выдыхает. Ну вот, опять. Данила снова похож на большого медвежонка. Ваня молчит, внимательно смотрит на брата, не думает перебивать. Пусть выговорится, с давлением со стороны бати-Антона даже сам Ваня не справляется, что уж говорить о мягкотелом Дане. — Ладно, не расстраивайся, малой. Помиритесь. Батек упрямый, но не изверг, — Ваня кладет свою руку брату на плечо, еле ощутимо, почти невесомо, непроизвольно, потому что это уже вошло в привычку. Выжидающе смотрит на Даню, а потом они встречаются в з г л я д а м и, у Вани: мягкий, блестящий, словно искрящийся, у Дани: тяжелый, жгучий, нахмуренный. Но тем не менее, тот тяжко вздыхает и осторожно касается пальцами руки брата.***
Потом Ваня стал замечать, что слишком часто не может отвести взгляда от Данилы.***
— Ванька, скажи мне: отчего-то ты так на него уставился? — чавкает хрипло дед, запихивая в рот кусок лосося, но Ваня даже не сразу понимает, что обращались к нему. — Никак не пойму, то ли ты сам его съесть хочешь, то ли дыру взглядом просверлить, — и заливается хохотом. Ваню от этого передергивает. Как будто током ударили. Он уже и сам стал замечать, что за обедом, словно это обязательным ритуал, скользит взглядом по всем членам семьи, но из раза в раз все равно останавливается на Даниле. Тот всегда ест молча, не чавкает, аккуратно разрезает котлету ножом, утыкается носом в тарелку. Но он не сразу понимает, что и другим эти взгляды видны тоже. — Я…ээ…просто у него пятно на свитере, — максимально равнодушно мямлит Ваня и оживленнее принимается за еду, чтобы больше никто не приставал с расспросами, но все же успевает уловить растерянный, кажется, всегда нахмуренный в з г л я д.***
А потом Ваня стал замечать, что ему очень хочется gjwtkjdfnm Данилу.***
Э т а мысль пришла к нему совершенно случайно, свалилась, как снег, или, точнее, как Иванóвы на голову. Поначалу она казалось настолько бредовой и нереальной, что Ване захотелось скурить пачку сигарет за раз, что он, собственно, и сделал, но стало совсем несмешно, когда он понял, что и дальше так продолжаться не может, и подобная мысль уже не казалась настолько сумасшедшей. В видении Вани все было чертовски просто. До безобразия просто. Он делил все пополам, так было легче отличить нужное от бесполезного. К тому же с сформировавшимся уже в юношестве мировоззрением будет проще идти по жизни дальше. Все было так чертовски просто. Но потом появился Даня и разрушил все к чертям. Ваня уже не был уверен ни в чем. Тогда он просто не мог поверить, что это происходит именно с ним, от волнения у него даже поднялась температура и пропал дар речи. Мама-Полина не на шутку испугалась, не залихорадил ли ее сын? И стала хлопотать над ним, как наседка над цыпленком. А что Ваня мог ей сказать? Что ее сын, в которого было вложено столько сил и денег, так и остался оболтусом, да еще и понял, что он чертов ге… Так, стоп. Признаться себе — это одно дело, все-таки Ваня с головой дружил, и самопознание это, конечно, вещь важная, а как родителям сказать? А Д а н е как? Блядство. Просто блядство. Он держал все в себе целую неделю, что было для него просто героически стойко, молчал, как партизан, Даню теперь не просто опасался, а избегал, на все вопросы о самочувствии просто отмахивался. «Сынок, что случилось?» — спрашивали они. Хотелось сказать: «Даня, блять, вот что случилось», но Ваня неизменно отвечал: «Всё в порядке, просто приболел». Идиотская фраза. Ему хотелось верить, что он действительно приболел, что это временно и скоро пройдет, но его тело покрывалось мурашками каждый раз, когда Даня пытался с ним заговорить. Да, приболел. На голову. Нет, не временно, нет, не пройдет. Ему просто хотелось уткнуться лицом в подушку и закричать, ведь Судный день рано или поздно настанет. День, когда он похоронит к чертям все свои принципы, устои, адекватность и орие… И этот день действительно, блин, настал, хотя поначалу это казалось чем-то прозрачным и неосуществимым. Парень просто плюнул на все и решил поставить точку здесь и сейчас, хотя решительности ему придала далеко не его самоуверенность, а отцовский коньяк, который он предусмотрительно стырил накануне. Тогда он осознал, что отступать действительно поздно. Если бы Ваня вёл дневник, то сегодня он наверняка начал бы запись так: «Дорогий дневник, я окончательно ебанулся» 4 октября в 17 часов 47 минут 13 секунд (дату он запомнил в точности до секунд) Ваня поставил в статус вконтакте фразу с намеком: «say that u luv me», что теперь было очень двусмысленно, и мысль о том, что он полный дурак, не покидала его, но он всегда был быстрее умных мыслей. Над его головой сгущались тучи, слышались раскаты грома, но в ушах у него звенело ещё сильнее, и даже алкогольная пелена спала, так что Ваня уже довольно чётко видит перед собой золотистый фасад их дома, но не собирается заходить внутрь. Достаёт мобильник снова, трясущимися руками нетерпеливо печатает сообщение Даниле, небрежно кидает девайс в карман куртки, короткая вибрация свидетельствует о том, что он благополучно отключился. Что ж, ответа Ваня не увидит, но все идёт по плану. Хотя в чем, собственно, заключался его план? Опаздывает домой-пишет Даниле-ждет его у ворот-тот выходит-и они наконец во всем разбираются. Превосходно, такой стратегии даже Ганнибал Барка бы позавидовал. Ваня нервно достает пачку сигарет из другого кармана, разворачиваясь к дому спиной, чтобы сего действа не было видно из окна, впрочем, кусты на газоне хорошо скрывали его от чужих глаз. Было досадно признавать, что руки у него действительно трясутся, хотя он не хотел драматизировать настолько явно. Только он подносит зажигалку к сигарете в зубах, как начинает мелко покапывать дождь, а спустя мгновение капли становятся все крупнее и все яростнее стучат по земле. «Это какой-то блядский театр абсурда» — Пытаться закурить под дождем — не самая лучшая идея, — голос откуда-то из-за спины заставляет Ваню резко развернуться, но он вовремя осекается, чтобы не охнуть. Что было бы страшнее в данной ситуации? Боже правый, лучше бы это был кто-то из родителей, но нет, это все-таки был о н: нахмуренный, как обычно, в одной лёгкой кофте, уставший и уже заметно продрогший. — Тебя что, из дома выгнали? Че ты под дождем-то стоишь? — Для атмосферы, — неоднозначно отвечает Ваня, все-таки закурив и даже сделав несколько тяг, ветер треплет его волосы, он впивается в Данилу прищуренным взглядом, но сам не произносит больше ни слова. — Допустим. А меня ты зачем сюда позвал? — Даня, кажется, растерялся, но в его зелёных глазах горит недовольный огонек. В такие моменты он выглядит особенно забавно. — Ну, как же, — Ваня шумно затягивается, выдыхает сизый вьющийся дым, щурится, между ними где-то не больше двух метров, но, кажется, воздух вот-вот заискрится. — Чтобы ты мне все объяснил, — пауза — что происходит. — Я? По-моему, все объяснять должен как раз кое-кто другой, — Когда Даня недоволен или недоумевает, он наклоняет голову вбок точь-в-точь как батя-Леха. Где-то наверху гремит гром. — Что с тобой происходит? Заболел, что ли? — Да, да, заболел, — раздраженно фыркает Ваня, делая последнюю тягу и выбрасывая окурок куда-то в сторону, прочищает горло, встречается в з г л я д а м и, удивительно похожими, но между тем абсолютно разными, с Данилой. Дождь все усиливается, разбиваясь каплями о макушку, нос, плечи, тучи тяжело давят, как будто осязаемые. — Тобой. — Ч-чего? — даже сквозь решетчатую пелену дождя можно разглядеть, как вспыхивают щеки и уши Данилы, как он тушуется, беспомощно водит бровями, когда Ваня подходит к нему ближе. — Да то самое. Ты просто невыносимый, — Ваня разводит руками, нависает над братом, и тот кажется совсем маленьким и съежившимся. — Ты просто не представляешь, как сильно ты меня бесишь! — В смысле? — тихо, почти беззвучно лепечет Даня больше с испугом, чем с изумлением. Он выглядит, как загнанная в угол мышь, не понимает, что ему делать: броситься наутек, но бежать некуда? Затеять драку, но ему слишком страшно? — Я не понимаю, за какие грехи ты свалился на мою голову! — Ваня активно жестикулирует, пытается перекричать свистящий ветер, не сводит прищуренных глаз, — ты такой неисправимый ботан, зануда, тормоз, задрот, придурок! Ты себе просто не представляешь, как мне хочется тебе нащелкать, когда ты начинаешь говорить своими заумными словечками мне всякую дичь! Я думал, невозможно быть ботаном во всем, но нет, блять, оказывается, что возможно! Ну ты просто золотой ребенок, да? Все шестнадцать лет просидел за монитором, просто ахуенный пример для подражания! — Даня весь съеживается, его лицо кривится сначала от гнева, а затем от обиды, он сжимает кулаки, но все ещё молчит. Оба промокли до нитки, где-то над головой прогремел гром, ещё немного, и молнии будут метаться между ними. — Ты даже с девчонками не умеешь общаться, да кто на тебя посмотрит? Ты просто чертов н е у д а ч н и к! — Ваня вкладывает в эти слова всю свою злость, накопленную от бессилия, непонимание, как ему быть, обиду за то, что его часто сравнивали с братом. — Для чего, блять, мы вообще встретились? Это не дало ничего! Почему бы нам не вернуть все на свои места и просто забыть это все, как ебаный страшный сон? — Если они будут ненавидеть друг друга, так ведь будет легче, да? Наконец-то закончатся все эти игры в гляделки, случайные касания, бессонные ночи? Легче было просто сделать вид, будто их не существует друг для друга. — Так вот что это были за в з г л я д ы. Если ты так хочешь, — голос Данилы прозрачен и пуст, колюч, чужд, звучит как будто издалека и как будто вовсе не его. — Мы можем уехать. Навсегда. Тогда, даю слово, ты больше не увидишь ни меня, раз я тебя так раздражаю, ни своих родителей. — дождь нещадно хлещет по их бесстрастным лицам, но глаза, наполненные болью, ненавистью, гневом, обидой полностью выдают их обоих. — Если бы все было так просто, я бы послал тебя к чертовой матери, — Ваня чувствует себя так, будто его сердце разбили, кое-как склеили, и снова разбили. Он сам едва понимает, что наговорил, а вот слова Данилы он слышит даже яснее собственных. И боль от этого ощутимее. Как бы Ваня ни хотел заставить себя возненавидеть своего брата, у него это получалось из рук вон плохо. И теперь он зябко ежится, его лицо разглаживается, приобретая такое спокойное, умиротворенное выражение, ведь свой гнев он уже выплеснул, и тяжело вздыхает. — Но не могу. Не могу отпустить тебя, ага. Прости. Ваня делает несколько шагов навстречу, но чувствует, будто между ними было не два метра, а сотни миль, и теперь они наконец-то могут коснуться друг друга. Осторожно касается холодными мокрыми пальцами лица Данилы, тот хмурится, как обычно, смотрит исподлобья удивленно, недоверчиво, настороженно, словно прирученный дикий кот: его можно трогать, пока он это позволяет. Смотрит-смотрит. Но не противится. Тогда Ваня обхватывает лицо брата обеими руками, осторожно водит пальцами по щекам, словно касается какой-то античной статуи, боясь повредить. Вглядывается тому в глаза, но уже не видит там злости и обиды, затем смотрит на приоткрытые губы, и чувствует, будто глотнул свежего воздуха. Просто сделай это сейчас. Он наклоняется, прикрыв глаза, и трепетно накрывает губы Данилы своими губами. Ваня уже не чувствует себя продрогшим до нитки, в его груди бушует пожар, разливаясь приятным теплом по всему телу, у него горят щеки и ладони, голова идет кругом, и он думает, что вот-вот сойдет с ума, когда чужие руки неуверенно касаются его шеи. Это просто бешеная эйфория, детский восторг, наркотик, затмивший его разум. Данила прерывисто дышит ему прямо в губы, срывается на полустон, когда Ваня целует его более напористо, более страстно, на мгновение отрываясь от его губ и впиваясь в них снова. Их языки переплетаются, оба, кажется, тают в этих обжигающих прикосновениях, но нужно еще-еще-еще. Они стоят перед окнами их собственного дома под проливным дождем, абсолютно промокшие, минуту назад замерзшие до онемения, а теперь страдающие от жара, стоят и самозабвенно целуются, не могут оторваться друг от друга, и не думают больше ни о чем. Кажется, Ваня сейчас потеряет голову от наваждения. Кто мог знать, что его братец т а к умеет целоваться? Он отстраняется первый, убирает прилипшую мокрую прядь от лица, смотрит Даниле в глаза, и видит там лишь озорной блеск, теплоту, нежность, и от этого так щемит сердце. Данила поднимает в з г л я д от его губ, не отрываясь смотрит в глаза, и смущенно, искренне улыбается. — Ну и кто из нас теперь неудачник?