Ночь на Цюндин

Тяжёлые капли дождя ударяли в прочное дерево. К их шуму примешался новый звук, посторонний. Это уверенный, даже дерзкий, стук во входную дверь. Юэ Цинъюань плотнее запахнул впопыхах накинутое верхнее одеяние, завязал пояс и замер перед дверью. Почему-то решительность покинула его в самый неподходящий момент. Он узнал этот стук. Он бы где угодно и когда угодно узнал этот стук. Из тысячи других похожих стуков выделил бы конкретный этот звук. Самый долгожданный и самый пугающий. Особенно в столь поздний час. Вспомнив о времени, Юэ Цинъюань резко распахнул дверь. За ней оказался вымокший Шэнь Цинцю. Капли дождя стекали по его волосам, намочили его идеальные одеяния цвета цин и превратили его прекрасное лицо в плачущую маску. Порывы холодного ветра колыхали лёгкие ткани, поднимая их, словно крылья журавля, точно такого же, какой красовался на его любимом веере. Будто он призрак, явившийся мстить на чужой порог. Он выглядел таким неземным в свете луны, просачивающемся через рваные тучи. Или же он был небожителем, спустившимся к нему с намерением одарить своим благословением. Даже прилипшие к лицу мокрые пряди не портили общего впечатления. Никто бы не стал его винить, что он замер, поражённый этой красотой, перед которой стал таким уязвимым теперь, когда она стала столь величественной и возвышенной. — А если бы я был ранен, ты бы и тогда просто пялился? — взбесился с пол-оборота Шэнь Цинцю, кривя губы. — Прости. — Ты и сам прекрасно знаешь, куда можешь засунуть свои извинения. К своей пунктуальности, — отрезал Шэнь Цинцю, становясь мрачнее грозовых туч, устроивших стихийное бедствие над Цанцюн Шань. Но даже это мрачное выражение на его лице ни капли не умаляло его красоты. Он прекрасен даже такой — особенно такой — кажущийся вновь близким. Протяни руку — схватишь, навсегда оставляя в своих объятиях. В этих объятиях он бы смог защитить… — Что ты здесь делаешь? — удивление легко проскользнуло в голос Юэ Цинъюаня, звеня в нём, как связка маленьких колокольчиков, с которыми развлекается господский ребёнок, не знающий ни голода, ни холода. — Ты сам звал меня на Цюндин. Или уже успел забыть и передумать? Он не ждал приглашения — зашёл сам. Толкнул хозяина покоев плечом и проник в тепло вместе с холодным порывом ветра и дождевой водой. Его одеяния скользнули за ним, обдав Юэ Цинъюаня колючими брызгами чужой ненависти. Скользнул внутрь, словно всё тот же призрак, жаждущий мести, для которого было нужно услышать приглашение, даже если это никак на него и не влияло. Юэ Цинъюань оглянул округу внимательным взглядом в поисках возможных свидетелей их ночной встречи, но за стеной дождя не было ни души. Один только Шэнь Цинцю из всех мог выйти из-под крыши в это ненастье, чтобы… На этом мысль оборвалась, и Юэ Цинъюань закрыл дверь. По глубже вдохнул, стараясь привести мысли и всего себя в порядок, прежде чем столкнуться с чем-то неизвестным, что притаилось за его спиной. Там не просто Шэнь Цинцю, не просто друг детства, которого он потерял и предал, там настоящий опасный и непредсказуемый зверь, который — не надо даже повода — готов в любой момент вцепиться в его горло и разорвать, любуясь потёками крови, которые прольются на его бледную кожу, окропят тёмные одеяния главы ордена и светлые нижние, неприлично виднеющиеся из-под не до конца запахнутых верхних. Шэнь Цинцю уже успел расположиться за столиком с чинным видом, будто не его одеяния пропитались холодной дождевой водой, а он лишь посетил званый ужин бессмертных: спина его была прямой, подбородок гордо приподнят, взгляд колючий, изничтожающий; для завершения образа не хватало только изящного веера, с которым он не расставался, сейчас же его руки и пояс были пусты. Пусть Юэ Цинъюань и порывался спросить, какая истинная причина привела его названного брата в его покои в такой поздний и провокационный час, однако, понимая, что ему не ответят, а вопрос просто проигнорируют, он решил не тратить ни слова, ни время и предложил чай. От предложенного горячего напитка он не отказался, только бросил острый взгляд, словно пронзил ножом — Юэ Цинъюаню и привыкнуть было пора, да только каждый раз боль была сильнейшей, но, что всего хуже, заслуженной и оправданной. Глава школы расположился напротив Шэнь Цинцю. Между ними стояли две чарки, но никто не спешил пригубить горячий чай. Шэнь Цинцю упрямо сидел, отвернувшись, и, если бы у него был веер, обязательно бы прикрыл им своё лицо. Вода капала с его волос, с его одеяний, но от предложения переодеться в сухие одежды он отказался, фыркнув и закатив глаза на такую доброту брата по школе. Не показав боли от услышанного, Юэ Цинъюань тоже отвернулся, но краем глаза продолжал наблюдать за ним, ожидая… Он не знал, чего ждал — нет, знал, только лишь боялся признаться самому себе в этом. — Во мне скоро появится дыра от твоего взгляда, — недовольно заявил Шэнь Цинцю и повернулся к главе школы. — Если есть, что сказать, говори. Глаза его горели пламенем чувств, лицо обрамили тёмные волосы, выбившиеся из причёски, бледные губы были крепко сжаты, будто он удерживал себя от того, чтобы не высказать ещё больше колких слов, — и он был прекрасен. Мягкий свет свечей падал на бледную кожу, на одеяния цвета цин, отразился в принесённых каплях дождя и усыпал искрами ресницы. Но стал бы он его слушать, скажи он, что нет никого красивее в мире, чем Шэнь Цзю? — Ты останешься? — вместо всего, что ему хотелось сказать на самом деле, спросил Юэ Цинъюань. Удивление проскользнуло по его лицу, словно непрошеная волна всколыхнула воды стоячего пруда. У него не было в руках веера, который бы скрыл это, потому он вновь отвернулся. Однако щёки его окрасил румянец. — Ты надумал лишнего, — пробурчал Шэнь Цинцю, и голос его дрогнул. Рука его потянулась к чарке с горячим чаем, но Юэ Цинъюань её остановил, крепко сжав в своей. — На Цюндин, — продолжил Юэ Цинъюань. — Ты останешься со мной на Цюндин? Я не отказываюсь от своих слов и не забываю их. Если я предложил, значит… — Это ничего не значит, — оборвался его Шэнь Цинцю, вырвав свою руку из крепкой тёплой хватки. — Твои слова давно перестали что-то значить. Я здесь по своей воле. И останусь до тех пор, пока того желаю. Пережду ненастье и уйду. Я не собираюсь тебя стеснять. Мне ничего от тебя не нужно. — Ты можешь остаться здесь навсегда, — закончил Юэ Цинъюань, стараясь сделать так, чтобы его голос не сломался от переполняющей его надежды. Он поднялся из-за стола и ушёл за ширму. Шэнь Цинцю рассмеялся. И смех его, громкий, обидный, ранящий, пронзил его спину десятью тысячами ядовитых стрел. Никогда им не быть вместе. Никогда он не останется здесь, с ним, навсегда. Горькие слёзы потекли из его глаз, но он смахнул их рукавом тёмных одеяний главы школы. Ответственность сковывала его плечи, и сейчас она давила, словно небеса упали на него, стремясь раздавить. Он обхватил себя руками, пытаясь согреться, но холод был не снаружи — внутри. Лёд захватил его душу, его сердце сковали цепи, вручённое, оно потрескалось и никогда больше не сможет быть целым. — Только эта ночь, — прошептал Шэнь Цинцю, приблизившись и прижавшись к нему со спины. Руки легли на небрежно завязанный пояс, пальцы легко распутали узлы, ткань упала на пол. Ладони заскользили выше, под верхние одеяния. Жар его дыхания опалил ухо, затем шею. Губы его были холодны. Юэ Цинъюань остановил раздевающие его руки. Сжал их, переплетя пальцы. — Сяо Цзю, не стоит. Укус пришёлся в его шею. Яростный, сильный — на утро останется след. Юэ Цинъюань прикрыл глаза, принимая это наказание. Капли крови брызнули на белые нижние одеяния. Шэнь Цинцю попытался снова вырваться, но Юэ Цинъюань не позволил, не отпуская его рук. Прижал их к своей груди там, где бьётся сердце. Где сердце бьётся лишь для одного. Повернул голову и перехватил чужой взгляд. — Это не то, что тебе нужно, — покровительственно сказал Юэ Цинъюань, не пуская сожаление в свой голос. — Откуда тебе знать, что мне нужно?! — прорычал Шэнь Цинцю и яростно поцеловал. Он терзал подставленные губы, целовал напористо, страстно. Будто боялся не успеть. Будто ждал, что его оттолкнут. Но Юэ Цинъюань принял всё, что он ему дал: двигался на встречу, был послушен и кроток, позволял вести и доминировать над собой, игнорируя боль и ярость, что лилась на него, лишённая контроля. Медленно, незаметными усилиями Юэ Цинъюаня поцелуй становился нежнее, ласковее, его начали наполнять другие чувства. Они оказались лицом к лицу. Шэнь Цинцю запустил руку в его волосы, намереваясь убрать заколку и позволить им упасть свободным каскадом вдоль его спины. С распущенными волосами он не видел его ни разу, но теперь мог не только смотреть, но и касаться, гладить, цепляться за них, тянуть, делать всё, что ему вздумается, и его не остановят. Шэнь Цинцю стянул тёмное тяжёлое верхнее одеяние и отбросил его подальше. Стало легче дышать. Будто бы вместе с одеянием исчезла та ответственность, придавившая его к земле, не позволяющая ни дышать, ни желать того, что желать никак нельзя. Юэ Цинъюань прижал Шэнь Цинцю к себе сильнее, обхватив его руками за талию. Ему хотелось вплавить его в себя, стать единым целым, чтобы ни одна сила в мире не смогла более их разделить. Чтобы они отныне и навсегда были вместе. Чтобы он мог касаться его так, как касался сейчас губами, исследуя его тело, чтобы он мог оберегать от всех невзгод и мог стереть рукой из памяти все ужасные события, выпавшие на его жизнь и истерзавшие душу. Ткань была неприятной на ощупь, промокшая от дождя, и явно причиняла дискомфорт не только ему, но и Шэнь Цинцю. От неё стоило побыстрее избавиться. Руки потянулись к поясу, пальцы умело распутали узел, после чего верхнее одеяние было отброшено в сторону. Даже если к утру от него останется собравшаяся в лужу дождевая влага, это не будет иметь значения. Юэ Цинъюань слепо водил руками по чужой спине, вцеплялся в такую же мокрую ткань нижних одеяний, держал крепко, будто, если он будет держать недостаточно крепко, человек исчезнет из его рук, а всё происходящее останется лишь сном, больной фантазией, бредом мечущегося в лихорадке. Открой глаза — и иллюзия рассеется, оставляя только боль на отяжелевшем сердце. Но пока он держал его, касался, прижимал к себе так тесно, всё было реальным, настоящим, не грозящимся исчезнуть с первыми лучами солнца. Поцелуй теперь больше напоминал неистовство, настоящее бедствие, в котором губы сталкивались, порождая гром стонов и сбившееся дыхание молний. Касания растеряли всю свою невинность: они сталкивались зубами, сражались языками, оспаривая доминирующую позицию; Шэнь Цзю до боли кусал его губы, не оставляя ни одного, даже маленького участочка неповреждённой кожи. Разум заполонили жадность, вожделение, страсть, с которыми они тянулись друг к другу, будто пытаясь другого утопить в своих чувствах, не позволяя ни вздохнуть, ни выплыть, поглотить и отправить на дно чёрной бездны, куда не достают лучи добродетели, где у обрыва оставляют надежду и прыгают без сожалений. Юэ Цинъюань приподнял его лицо, заглядывая в глаза в поисках ответов на все вопросы, что разрывали его голову на части. Но глаза были подёрнуты поволокой возбуждения; да и никогда в них не проскользнут ответы, сколько бы он не молился, оставаясь безмолвными и глухими к его вопросам. Прижал его голову к своей груди, прямо к сердцу — слушай, слушай же, оно бьётся только для тебя! — и закрыл глаза, ловя своё ускользающее дыхание и разум. — Останься со мной. Останься здесь со мной. Прошу тебя. Умоляю тебя. Прости меня, прости меня, прости меня… Шэнь Цинцю укусил его через ткань нижних одеяний за кожу и, воспользовавшихся замешательством, толкнул на кушетку и сам забрался следом сверху. Глаза его горели упрямством, пламенем, способным осветить любую темноту и прогнать тьму из его сердца. Ладони пламенем жгли кожу, стягивая нижнее одеяние следом, оставляя его нагим перед названным братом. И Шэнь Цинцю не отрывал взгляда, смотря, запоминая, будто не рассчитывая увидеть впредь. Осторожно касался, в один момент растеряв и всю напускную ярость, и всю смелость. Будто… впервые. Голову Юэ Цинъюаня посетила удивительная догадка, которая не могла иметь ничего общего с реальностью, не должна была. Это ведь не могло быть так? — Ты… девственник?.. — удивляясь и своему голосу, и своему вопросу, однако задал он. — А чему ты удивляешься? — едко вопросом на вопрос ответил Шэнь Цинцю. — Но ты же… Ты ведь… — совсем растерялся Юэ Цинъюань и не смог договорить, словно заклинателю произносить название подобного заведения вслух было постыдно, будто побоялся испачкать свой язык непотребством. Шэнь Цинцю захотелось рассмеяться ему в лицо. Неужто он смущается говорить о публичных домах, находясь перед ним без нижних одеяний, почти распятый мужчиной? — Думаешь, я ходил туда за этим? Такого ты обо мне мнения. Но Юэ Цинъюань схватил его за руку, останавливая. — Сяо Цзю, не уходи, — шёпотом попросил он, проникновенно заглядывая в лицо. — Не называй меня так! — выкрикнул он, готовый снова оттолкнуть Юэ Цинъюаня, но он не позволил этому случиться вновь, притянул к себе и поцеловал, принимая и заглушая обиду. Постепенно под напором поцелуя, Шэнь Цинцю расслабился: напряжение покинуло его мышцы, ногтями он больше не царапал его спину, только лишь цеплялся, но это не причиняло боли. Они так много причинили друг другу боли, и сколько ещё предстояло её причинить, не мог знать из них никто. А пока наступило время дарить нежность и ласку, которыми они были обделены всю свою жизнь. Препятствие — одежда — разделяющее их, пало последним оборонительным сооружением, оставляя их безоружными перед лицами друг друга. Любая рана сейчас — смертельна, любое прикосновение — метка огня, несмываемое пятно, клеймо, которое они оставляют, не оглядываясь больше на прошлое и на шёпот здравомыслия. Здесь и сейчас многое мирское потеряло своё значение. И пока они находятся в объятиях друг друга, всё остальное неважно. — Сяо Цзю, — перемежая с поцелуями, шептал он. — Сяо Цзю. Яростные, колючие засосы осыпали его шею, ключицы и грудь — всё, до чего Шэнь Цинцю мог дотянуться. И каждая новая метка горела пожаром на его коже. Юэ Цинъюань стонал, закусывал губы, пытаясь сдерживать себя, но ощущений было так много, что он едва ли не терял контроль. Не помогало и то, что тем, кто касался его так, был Шэнь Цзю, его дорогой Шэнь Цзю, за которого он давно отдал свою жизнь. Он тёрся об него, заглушая стоны о кожу Юэ Цинъюаня, к которой прижимался губами. Он был очень твёрдым. Но протянутую руку Юэ Цинъюаня отбил, не позволяя к себе прикоснуться, помочь себе. Он всегда был так упрям. Юэ Цинъюань улыбнулся, вспоминая прошлое. Подёрнутое завесой времени, оно оставило только светлые чувства и лучшие картины, в которых Шэнь Цзю смеялся и всегда причиной его смеха был именно Юэ Ци, в которых они бегали на перегонки, а победитель получал лучший кусочек добытой пищи, но даже если выигрывал он, всегда отдавал награду возмущающемуся Шэнь Цзю, который, хоть и ворчал, был вынужден принять вручённое названным братом, в которых они спали, прижавшись друг к другу, спасаясь от холода, и всегда рядом им было тепло — зима отступала, ненастье теряло свою власть, а утро обязательно наступало. Оглядываясь, он понимал, как там было сложно, но и как легко. Сделать бы шаг — и вернуться. Но время — капризная река, вспять её русло не повернуть. Губы его заскользили по шее, не оставляя меток — никаких прав Юэ Цинъюань не мог на него заявить, как бы ему не хотелось. Шэнь Цинцю был слишком свободным, слишком непокорным. Приласкал ключицы, обвёл кончиком языка соски, медленно вобрал набухшую жемчужину в рот, посасывая её и ловя тихие, стыдливые вздохи. И второй он не оставил без внимания: накрыл рукой, сжимая и стискивая, зажал сосок между пальцами, потирая его, заставляя затвердеть. Дыхание Шэнь Цинцю сбилось, но ни одного звука он так и не издал. Ласки перешли на его живот и спину: губами он касался пресса, твёрдого, идеального — он был в отличной форме благодаря каждодневным тренировкам до изнеможения; руки скользили по спине, разминая мышцы, касаясь острых позвонков и опускаясь всё ниже. Пытка нежностью, которую Шэнь Цинцю всё никак не мог прервать. Ему и хотелось остановить это, но он и не мог, получая столько внимания и заботы — а главное, удовольствия — впервые за свою жизнь, за целых четыре жизни, как ему порой казалось. И во всех их был Юэ Ци, его Юэ Ци, всегда Юэ Ци. Кажется, последнее он произнёс вслух. Или почему ещё Юэ Цинъюань замер и посмотрел на него снизу вверх. Может, потому ли, что плоть его была в плену жаркого рта, обхваченная алыми истерзанными губами, мокрыми от слюны и его предсемени. И вид его зажёг пламя внутри, бросившееся к его щекам ярким румянцем. Не испытывая раньше подобных ощущений, того, что было сейчас, оказалось так много. Мысли все покинули его разум, оставляя только жгучее желание оказаться глубже, ощутить это тепло острее, всем собой, получить то удовольствие, которое он так неосторожно ему дарил, но которого было мало, всё ещё мало, преступно мало. И это он шептал вслух, толкаясь глубже, заставляя гордого Главу школы брать его достоинство в рот и самозабвенно сосать. Принимать всё дарованное, не давясь и не кашляя. Не имея права даже на крохотную чарку уксуса, Шэнь Цинцю, не спеша признавать это даже в своей голове, пил весь кувшин до дна. Пальцы Шэнь Цинцю запустил ему в волосы, подталкивая и заставляя брать глубже, тянул, царапал кожу головы ногтями, путаясь в чёрных прядях. Юэ Цинъюань послушно насаживался сильнее, сжимал губы, стараясь не коснуться его кромкой зубов. Только удовольствие. Только наслаждение. Помогал себе рукой, уделяя должное внимание его достоинству. Играл с плотью языком, прислушиваясь к дыханию, ловя каждое изменение, повторяя то, что заставляло его сбиться с ритма или зачастить. Собственное сердцебиение оглушало. Быстрое-быстрое — только оно одно и осталось. Всё остальное потеряло краски и смысл. О ненастье за пределами дома было забыто до первых рассветных лучей. Рука его опустилась вниз, пальцы заскользили ко входу осторожно, ненавязчиво, но с намёком и желанием. Юэ Цинъюань действительно не хотел и не собирался причинять ему боль, даже малейшую, даже случайную, однако Шэнь Цинцю всё равно вздрогнул и постарался отстраниться. Зубы его прошлись по чувствительному участку кожи, царапая и заставляя застонать не от удовольствия — от боли. Он тут же выпустил его плоть изо рта, лизнув напоследок в знак извинения за случайно причинённые неудобства. Отстранился, но не прерывал зрительного контакта, держа его ягодицы в своих ладонях, сжимая их несильно, но нежно, лаская, не делая больше ничего, что может вызвать недовольство Шэнь Цинцю. — Я буду осторожен, — зашептал, приподнявшись, обещания Юэ Цинъюань, опаляя горячим дыханием мочку его уха. — Я не сделаю тебе больно. Только приятно. Здесь, в его объятиях, в этот единственный раз он не мог не воспользоваться шансом. Шэнь Цинцю тоже желал этого. Он бы ни за что не признался в чём-то подобном вслух, но то, как он прижимался к нему, как целовал, как искал тот необходимый выход эмоциям — не оставляло места для сомнений. Не желай он — ушёл бы, не оглядываясь, оттолкнул бы, не стесняясь, без сожалений. Он хотел, не знал, чего, но хотел и стремился это получить. Как умел. Как научился. Со всем огнём своего сердца. — Если ты тоже этого хочешь, то повернись ко мне спиной и встань на четвереньки. Так тебе будет не слишком больно. Не успел Шэнь Цинцю задать вопрос, откуда же у незапятнанного заклинателя такие познания, как Юэ Цинъюань сам объяснил это: — Я был пьян. Не помню его лица, но мы провели вместе ночь. Он многому меня научил… Он не стал объяснять, что напился до потери сознания после той их новой встречи, и тот юноша, что даже не был адептом, простой работящий парень, решивший помочь другому, встретив его, лежащего на улице неподалёку от деревенской таверны, не обворовал, а привёл в свой дом, помог прийти в себя, но вместо благодарности получил от Юэ Цинъюаня страстный поцелуй, ведь этот юноша был так сильно похож на Шэнь Цзю, на его прекрасного Шэнь Цзю, на утро он так больше не считал, но ночь прошла великолепно. Больше он этого юношу не видел, встреч специально не искал, но и не собирался избегать, если бы они встретились вновь. Он не рассказал об этом. Он не рассказал о многом. Да и стали бы его слушать? Тогда, сейчас или потом? Шэнь Цинцю больше не тот мальчишка, с которым они спали в объятиях друг друга, деля одно тепло на двоих, боролись с холодными и голодными ночами и разговаривали обо всём на свете, мечтая однажды увидеть весь мир, став уважаемыми людьми, с мнением которых все будут считаться, не смея смотреть на них сверху вниз. Тогда они были близки. Так, как никогда более не будут. Сяо Цзю ему доверял, а он его подвёл. Он не имел права подвести его вновь. В чём-либо, в чём угодно. Теперь Юэ Цинъюань должен сдержать все обещания, исполнить каждое слово, каждую клятву, сделать всё, о чём его только он не попросит, не оглядываясь назад и не глядя на цену, которую будет надобно заплатить. Искупит вину. Не позволит вновь… — Это масло должно подойти, — неуверенно сказал Юэ Цинъюань, держа в руке пузырёк. Пальцы его подрагивали, как и голос. Но отступить он не мог. Сам не хотел этого делать, да и Шэнь Цинцю не позволил бы ему. Не сейчас, когда они были так близко. Когда оба признали и не закрывали глаза на обоюдное желание, как обычно делая вид раньше, что если чего-то не видно, то его нет. Однако оно было, вот оно, прямо между ними, сильнейшее желание, потребность, которую они могли утолить только вместе. — Не медли, — повелел Шэнь Цинцю. — Ты можешь ни о чём не переживать, в конце концов, перед тобой заклинатель. Никогда на Цинцзин ему не было хорошо. Если же хоть раз, здесь, на Цюндин, ему будет лучше, может, хотя бы тогда он захочет остаться? Под крылом Главы школы, всегда находясь рядом с ним, каким же объектом для сплетен он станет. И представить страшно. Тогда не только есть, но и жить расхочется. Он осторожно толкнулся в него одним пальцем. Вторжение было таким аккуратным, совсем не вызывало желания прямо сейчас же сбежать, ударив хорошенько, защищаясь. Дрожь прошла по всему его телу, но это было не из-за боли. Впервые не боль была на первом плане. Дыхание Юэ Цинъюаня, нежные касания губ к лопаткам, его жаркий шёпот и похвалы, его нежность, нежность, нежность, удушающая нежность, с которой он всё это делал. Страсть отступила, перестала заволакивать разум и оставила ему свободу. Стараясь причинить как можно меньше неудобств, Юэ Цинъюань подготавливал его долго. Массировал, поглаживал, толкаясь сначала двумя, потом, подчиняясь приказу-просьбе, уже тремя пальцами, беспрестанно целую спину, поясницу, ягодицы, заставляя Шэнь Цинцю давиться своим дыханием. Он не стонал, нет, ни в коем случае. Даже не звал его по имени. Только дышал громко-громко — всё, что могла позволить ему его гордость. И сколько бы сильно Юэ Цинъюань не желал слышать его голос, знал, что добиться этого не получится. И перед тем как сменить пальцы своей плотью, Юэ Цинъюань немного отстранился, вынимая их из покрасневшего по краям отверстия, и собирался добавить больше масла, тогда Шэнь Цинцю перевернулся на спину и развёл колени. Юэ Цинъюань воззрился на него, не скрывая своего удивления. — Я хочу видеть твоё лицо. Сердце замерло. Дыхание перехватило. В голове не осталось ни одной мысли. Юэ Цинъюань порывисто поцеловал Шэнь Цзю, вкладывая в движения губ всю нежность, всю признательность, все свои чувства, что теснились у него в груди, что отяжеляли его сердце и предназначались лишь одному человеку. Оставалось лишь сожалеть, что ему никогда не будет позволено назвать их любовью вслух. Шэнь Цинцю укусил его за нижнюю губу и оттолкнул. Взгляд его горел решимостью. И если Юэ Цинъюань вновь ему не подчинится, он уйдёт, не оглядываясь и не вымолвив ни слова. Их позиции не позволяли ему перехватить инициативу, но будь это так, он бы сделал это, не задумываясь. Тянул его к себе, взглядом приказывал — почти молил — сделать уже это, не тянуть больше, не заставлять ждать. Слишком долгое было ожидание. А ждать он ненавидел. Юэ Цинъюань медленно, постепенно, игнорируя все слова-подбадривания Шэнь Цинцю, который ядовитым голосом напоминал ему, что он не слабый культиватор и не женщина, чтобы с ним нежничать, входил в него, стараясь на самом деле не причинить боль. Как бы Шэнь Цинцю не бахвалился, боли из-за Юэ Цинъюаня он испытывать не хотел, а глубоко в душе был ему благодарен за терпение и снисходительность — сам бы себя он бы точно не выдержал, смачно ударив веером по лбу, дабы заткнуть дерзкий рот и подарить крупицу разума. Лодыжки он скрестил у него на пояснице, имея возможность прижать его к себе теснее и направлять. Вслух он не позволял себе просить увеличить темп или замедлиться, дать ему попривыкнуть или, наоборот, сменить угол, был даже тихим, только дыхание его частое-частое оглушало и красноречиво говорило обо всём. Прислушиваясь к каждому вдоху, к каждому жесту, к каждому стискиванию его боков ногами Шэнь Цинцю, Юэ Цинъюань подстраивался, стремясь причинить только удовольствие. Главное, чтобы ему было хорошо; до собственного наслаждения дела не было. Губами он поймал учащённое дыхание, сплёлся с ним языками, получил лёгкий укус — уже не из неудовольствия, просто по желанию дерзкого сердца. Погладил кончиками пальцев по щеке, перехватывая взгляд. В нём не было уже того напускного холода или ненависти. Юэ Цинъюаню даже на мгновение померещилось, что там была теплота и нежность, те самые светлые чувства, которые он всегда так хотел увидеть, но натыкался лишь на колкое отчуждение, стеной стоящее между ними и заглушающее все звуки, все просьбы и мольбы о прощении. И уж никак он не ожидал, что лицо его самого возьмут в ладони, нежно огладят скулы, кончиками пальцев, как слепец, запоминающий очертания на ощупь, проведёт от подбородка до лба, разглаживая глубокие морщинки, которые он не смог не заиметь на своём высоком посту. А потом он получил улыбку. Самую красивую, самую нежную, широкую и искреннюю. Губы двинулись, шепча, и он больше не мог контролировать себя. — Ци-гэ, — на выдохе, лаская сбитым горячим дыханием его губы, соединяя их, как две половинки одной души. Вместе, но за тысячи ли — и ни одно заклинание не сократит этого расстояния между ними. — Сяо Цзю, — взмолился Юэ Цинъюань и ощутил, как крепко его сжимают внутри, не позволяя отстраниться. Он был глубоко внутри него, когда достиг пика. Перед глазами темноту осветили вспышки, одна ярче другой. Они заполонили собой пустоту его мыслей, оставляя только жар и наслаждение. Громкий стон не был сдержан. Прозвучавший, он наполнил комнату, звуча оглушительнее, чем звуки грома, свирепствующей снаружи стихии. Так хорошо, так невероятно хорошо. Ему никогда не было так хорошо. Шэнь Цинцю, которого он почти придавил своим весом, на мгновение позабыв и едва не расслабив руки, смеялся, тихо смеялся ему на ухо мягким смехом, в котором не было привычных едких ноток, какой по обыкновению был направлен извечно в его сторону. Это был смех, наполненный звенящим счастьем. Ласкал слух своими мелодичными переливами, и не было ничего лучше в том мире, что звучало бы приятнее для ушей Юэ Цинъюаня сейчас и потом. Он старался заполнить каждый спуск и подъём, полностью сосредоточившись на его звучании. Никогда он не слышал такого его смеха. Услышит ли ещё? — Юэ Ци, Юэ Ци, — повторял он меж смешков, — всё же ты делаешь хорошо. Если что-то, в чём хоть кто-нибудь сможет тебя превзойти? Такой идеальный. Настоящий ли ты?.. С последним словом он притянул голову Юэ Цинъюаня к себе и поцеловал со вновь проснувшейся страстью, не сдерживаясь, напористо и дерзко, как умел только он. Его поцелуй не перепутать ни с чем. Вкусив его однажды, не забудешь вовек. И ни одна пьяная смута мыслей не позволит обмануться. Не спастись более от этого. Скованному золотой цепью, не было ему спасения от Шэнь Цзю ни на земле, ни на небе, ни в пучине морской, ни в подземных катакомбах. Разделённая надвое душа, соединившись однажды, не стерпит больше разлуки, будет болеть, кровоточить и тянуть вперёд, ко второй половине. Никакое расстояние не сможет разделить их. Только если смерть не встанет непреодолимым препятствием. Но даже тогда душа его будет стремиться к другой через годы и боль. Однажды, обязательно — быть иначе не может — она достигнет её. Вновь воцарится покой и гармония. — Сяо Цзю, — шептал в ответ Юэ Цинъюань. Целуя его до умопомрачения, забыв о дыхании и истерзанных, кровоточащих губах, наполняющих металлическим привкусом его рот, Юэ Цинъюань водил рукой по его плоти, сжимая так, как нравилось ему самому, лаская в быстром темпе, водя вверх-вниз. Его ладонь, мокрая от слюны и предсемени, скользила легко, уверено, не было скованности или усталости в его мышцах, только желание подарить то самое звенящее наслаждение, которое заставляет разум опустеть, отбросив мирское, возносясь к личным небесам наслаждения. В этот раз стона он не сдержал. Пусть он и был тихим, едва сорвавшимся с алеющих губ, но Юэ Цинъюань услышал его, его и своё прозвучавшее имя откровеннее молитвы, искреннее признания в любви. Испил его, как глоток чистейшей воды в засушливый и жаркий день, и отпустил Шэнь Цинцю за край, держа в своих руках, надёжно, словно в стенах крепости с глухой обороной, в которой они вместе, вдвоём, и теперь никто не сможет причинить им боль. Пока они есть друг у друга, все невзгоды мира они смогут преодолеть. Он лежал на кушетке с закрытыми глазами, успокаивая дыхание и стараясь прийти в себя. От предложения набрать горячей воды для омовения Шэнь Цинцю отказался, промычав что-то неясное, но категорично отрицательное. Всё, что ему хотелось, это забыться сном. Но перед этим успокоить часто бьющееся сердце и подавить поток слёз, что всё не прекращался и не думал останавливаться. Он не всхлипывал, тело его не дрожало — Юэ Цинъюань никак не должен был догадаться. Если он поймёт, то… Раскаиваться в содеянном он будет до конца своих дней, измучив его извинениями. Слышать их вновь и вновь, да ещё и после такого, будет много выше сил Шэнь Цинцю. Мокрая ткань стёрла с его кожи потёки семени, пот и масло. Каждое своё касание Юэ Цинъюань сопровождал лёгким поцелуем, и губы его были вытянуты в улыбку, которую Шэнь Цинцю не видел, но ощущал всем своим естеством. Под закрытыми веками он видел его лицо, словно сейчас смотрел прямо на него, и не было ни одного отличия. Каждую эмоцию, каждый лучик морщинки, каждую родинку и шероховатость кожи — всё это теперь он помнил в мельчайших подробностях. Даже через десятки лет — не забудет. Облик его сейчас, в самом расцвете его сил, отпечатался в памяти и не покинет её до последнего вдоха. Даже на пороге смерти Шэнь Цзю вспомнит его сегодняшнего, когда он смотрел на него с любовью, которую не смел признать вслух, но она пронизывала каждый его жест, каждое касание сопровождалось ей, скользила в интонациях его голоса, когда он звал его, наполняла его существо, как наполнило семя, оставшись глубоко в нём, не способном сохранить его и преобразовать; любовь, не принятая им, но горящая пламенем в них обоих одинаково ярко. Наконец и на Цюндин опустилась ночь. Свечи догорели, погружая весь дом во тьму. Юэ Цинъюань перенёс обессилевшего Шэнь Цинцю на свою кровать, с осторожностью, будто держал на руках сокровище, опустил его на гладкие простыни. Лечь рядом он не спешил. Замер, любуясь спокойным лицом, таким красивым и умиротворённым, неземным в цвете луны, которая прорвалась через бушующие небеса, дабы засвидетельствовать этот момент. Он потянулся к его лицу, убрал прядь упавших немного влажных волос, чтобы они не мешали и не будили, щекоча нежную кожу. Провёл кончиками пальцев по лицу, прослеживая лунные слёзы, остановился на мягких губах, вкус которых он теперь знал и мог легко вспомнить, возвращаясь мыслями к тем мгновениям ночи, которые они разделили, слившись в страстных касаниях их губ и языков; обвёл острый подбородок, изящный и приковывавший к себе взгляды всех случайных людей, которые осмеливались посмотреть на будто сошедшего на землю небожителя, и Юэ Цинъюань — глубоко в своей душе — уксусом запивал мысли о том, как удачно Шэнь Цинцю прикрывает нижнюю часть своего лица подаренным им веером; нежно, легко лаская, прикоснулся к шее, дотронулся до ключиц, прежде чем запахнуть его нижние одеяния, запечатляя это всё в своей памяти, ведь всё, что ему останется, это такие же зыбкие воспоминания, но и их он будет лелеять, молясь, тихо, беззвучно, чтобы они никогда ему не пригодились справляться с вынужденной разлукой, как тогда, когда единственное, что помогало ему сохранить разум бившись дикой птицей в клетке из каменных стен, были воспоминания об улыбки Шэнь Цзю, о его голосе, о том, как он искал в его лице тепла и защиты, но нашёл только разочарование. Одинокая слеза скатилась по щеке Юэ Цинъюаня. Он смахнул её рукавом белых нижних одеяний. Такие же были надеты сейчас на Шэнь Цинцю. Всё так изменилось и, тем не менее, осталось в своей основе неизменным. Они выросли, прошли своими путями, но судьба вновь свела их вместе. Юэ Цинъюань дотянулся до его руки и переплёл их пальцы. Поклялся шёпотом и в своём сердце более никогда не отпускать этой руки, что бы не случилось и кто бы что не сказал. Больше — неважно. Он не уйдёт, не отвернётся, не предаст. Ещё раз он не позволит чему-либо их разлучить. В этот раз, когда Шэнь Цзю сам пришёл к нему на Цюндин, он сделает всё, чтобы уговорить его остаться. Здесь. Навсегда. Рядом с ним. Вместе с ним. И как бы сердце его не болело, шепча отравляющее «Этого никогда не случится. Он не останется. Уйдёт. Покинет», Юэ Цинъюань не собирается сдаваться. Пока у него есть второй шанс… Вместе с объятием он пытался подарить защиту. Шэнь Цинцю не отстранился от его рук, наоборот, охотно придвинулся ближе к его тёплой груди. Их пальцы до сих пор были переплетены. Так тепло. Так спокойно. Юэ Цинъюань мягко коснулся губами его спины, прежде чем провалился в спокойный сон без сновидений. Ладан отгорел несколько раз, когда Шэнь Цинцю выбрался из кольца рук, но остался сидеть в изголовье кровати. Ночная непогода более не напоминала о себе, на небе не осталось ни облака, только мягкое золото разливалось на востоке, возгораясь вместе с новым днём. Этот день он мог бы назвать счастливым. Обязательно бы назвал так, если бы он не собирался сейчас же покинуть постель главы школы, а вместе с тем и Цюндин, навсегда закрывая за собой дверь, которую этот человек так наивно и легкомысленно распахнул для него, не заботясь ни о своей жизни, ни о своём сердце. Во сне он был так безмятежен. Груз ответственности не давил на его плечи, вынуждая прикладывать двойные усилия, чтобы поддерживать видимость несгибаемого лидера, за которым, не думая дважды, пойдут люди и сложат головы во имя возвышенных идеалов, воспевая праведность и справедливость. — Это действительно твоё место. Ты его нашёл. Высвободив свою руку из крепкой хватки, он провёл ладонью по идеально лежащим волосам, не удивляясь более его великолепию, приняв его. Весь он идеален: от кончиков своих волос до гневного повелительного тона, которым он распекает провинившихся адептов. Улыбку увидели лишь стены, навсегда унеся эти воспоминания с собой в молчаливое забвение. — Юэ Ци, — прошептал он в тишине комнаты. — Ци-гэ, — позвал мягко, привычно. Никто ему не ответил. Сон главы школы оставался нерушим. — Ты опоздал. … Он ушёл ещё до рассвета.