Большинство людей, Камала, подобны сорванным листьям, которые порхают и кружатся в воздухе, и трепещут, и падают наземь. Иные же, немногие, подобны звездам, их путь неизменен, никакой ветер им не страшен, у них в сердце и закон, и путь.
Герман Гессе, «Сиддхартха»
Солнце в последний раз скользнуло по металлическому боку его мотоцикла, ключи дерзко сверкнули в руке нового владельца. Джиму было все равно: поздно думать, поздно заниматься самобичеванием, поздно притворяться, что такая жизнь стоит хоть чего-то. Он шагнул в шаттл не предполагая, что ударится головой о перекладину «низкий уровень», но жизнь довольно часто и жестоко шутила над ним. Самой беспощадной шуткой были воспоминания. Он тяжело опустился на свое место среди пассажиров и огляделся в попытке размять шею. По кадетам и сотрудникам Академии Звёздного Флота можно было прочитать слишком многое. Пожалуй даже то, чего бы он знать не хотел, принимая вызов, брошенный Пайком. Проблема была не столько в неготовности получать знания или тренироваться, сколько в отсутствии хоть какой-нибудь цели или ориентира. Для людей это были близкие, родственники, друзья, мужья и жены. Джим всю жизнь был один. Все внимание, которое к нему проявляла мать, в основном было данью памяти Джорджа Кирка. Джим его не знал, а когда Сэм заговаривал об этом, ссоры было не избежать. Брату было важно помнить, перебирать фрагменты как кусочки пазла, собирать портрет человека, которого никогда не существовало. «Он любил нас, Джимми», — говорил Сэм. «Он любил вас. Иначе бы не умер». Джим никогда не мог заставить себя заткнуться, ночью его душил презрительный взгляд брата, чувство вины и отвращение к самому себе. Родители никогда не пытались вложить в них какой-либо сценарий, поэтому путь к финальному спектаклю в их жизни им приходилось искать самим. Джиму повезло, по крайней мере, так бы посчитал здравомыслящий человек. Джим Кирк себя к таким не относил. Он чувствовал, что потерял свою семью, хотя и мать и брат были живы. — У меня жена отобрала всё на этой проклятой планете после развода. Кости вот оставила. — Джим Кирк. — Маккой, Леонард Маккой. Новый знакомый выглядел плохо: под глазами залегли глубокие тени, волосы были в беспорядке, взгляд бегал то ли от избытка алкоголя, то ли действительно от страха полетов — Джим пока с этим не разобрался, но они оба не питали ложных надежд. Радовало и то, что можно было обойтись без привычных почти светских расшаркиваний. Обоим понадобился месяц, чтобы перестать ходить вокруг да около. Маккой пропадал в медицинском корпусе, параллельно отрабатывал часы в поликлиническом отделении, и Джим очень гордился собой, когда отговорил его писать научные статьи прямо в разгар сессии. А потом просто перевел их отношения в другую плоскость по щелчку пальцев. Боунс уснул на его кровати прямо в одежде, а по напряженному поверхностному дыханию и странной беззащитной позе Джим сразу понял, насколько сильно его друг вымотан. Кирк бесшумно расставил все на их маленькой кухне, предусмотрительно поставил на тумбочку две кружки с только профильтрованной водой, переодел Леонарда в домашнюю футболку и устроился у него под боком, тщетно пытаясь отвоевать кусок одеяла. К середине ночи у него не было сил бодаться с собственническим захватом Маккоя, а мышцы после тренировки болели слишком сильно, чтобы даже попытаться залезть на верхний ярус. И да, ладно, пожалуй, он просто хотел разобраться в их отношениях. Джим встал, стянул одеяло с кровати Леонарда и замер, впервые за долгое время наблюдая за тем, как спокойно и размеренно тот дышал во сне. — Джим? — Леонард сонно моргал и щурился, пытаясь найти силуэт друга в темноте. — М? — он успел испугаться, потому что Маккой вряд ли бы оценил вторжение в личное пространство, да и в целом тот факт, что Джим проспал с ним половину ночи в одной кровати. — Я подвинусь, — сквозь зевоту проговорил Леонард. Состояние из тревожного плавно переткло в радостное — Джим с детским предвкушением сжал край одеяла и вернулся в собственную кровать. Утром Леонард перегнулся через Джима, чтобы выключить будильник (в долбанный выходной), лег на бок, подперев щеку ладонью, и подождал с полминуты, пока Кирк, сонный и немного дезориентированный, не вскочил с кровати. Маккой, недолго думая, потянул одеяло вместе с Джимом на себя. — А вот теперь, пока мы не успели напиться и натворить глупостей этим чудным субботним днем, объясняй, — слишком четко для только что проснувшегося человека сказал Леонард. — У меня никогда не было человека ближе тебя, — ответил Джим, замявшись, — И ты заботился обо мне… Если я что-то не так понял, скажи сразу. Я за пятнадцать секунд не отойду, конечно, но, наверное, смогу сделать так, чтобы это не мешало нашей дружбе, — быстро договорил он. Леонард долго смотрел на него, а после наконец сказал: «Будь умницей, Джим. Прояви свой интеллект снова и угадай, почему мы все еще в одной постели». Джим навис над Боунсом, разглядывая его черты лица, поцеловал скулу и висок, с трепетом наблюдая, как розовеют щеки его непробиваемого на романтику друга. Он прижал руку к затылку Маккоя, заставив того откинуть голову назад, и прикусил тонкую кожу шеи. Боунс легко поддался, скользнул ладонями по предплечью и боку Джима и обнял его за плечи. Кирк перекинул ногу через Боунса и сел сверху, притираясь бедрами к чужим бедрам. Реакцией на это послужил глухой стон — Джим понял, что это зеленый свет. Его пьянило счастье, возможность молчать рядом с ним так, что это не действовало на нервы, спорить до сорванного голоса, приносить обед в медицинский корпус и пить паршивый кофе из одной кружки. Его сводила с ума возможность таскать немногочисленные футболки Леонарда, писать конспекты, соприкасаясь коленями под столом, воровать еду с его тарелки под беззлобное ворчание, учить с ним теорию, пока Маккой расхаживал по комнате на манер римского императора, в сотый раз повторяя одно и то же, и, конечно, срывать с этих горячих и знакомых губ самые упоительные стоны. Джим любил. Его невозможно было не любить в ответ. А потом было то письмо из штаба. По звуку входящих сообщений Джим догадался, что Маккою пришло такое же. В нем говорилось о возможности пройти практику на корабле нового класса: Вниманию кадетов Академии Звездного Флота! Через два месяца USS «Фаррагут» отправится в новую миссию. Кадеты всех направлений подготовки могут подать заявку в течение недели. Срок рассмотрения анкет: семь дней. Просьба указывать номер табеля успеваемости только за последний отчетный период. Если вы не понимаете, о чем речь, просто игнорируйте это письмо. Джим, недолго думая, отметил письмо красным флажком, прижал планшет к груди и счастливо улыбнулся. Он понимал, что к этому была приложена рука Пайка, иначе Боунс не получил бы идентичное сообщение. Когда Маккой вернулся со смены, Джим вышел из комнаты, светясь улыбкой, и крепко его обнял. — Что, Джимми-бой, сегодня на завтрак был виски с хлопьями? — Неужели ты думаешь, что только алкоголь может поднять мне настроение? — Ты прям вызывающе логичен, Джим, — Маккой улыбнулся и скрылся в ванной. Кирк стек по спинке дивана в их комнате, мечтательно наблюдая за облаками. Все складывалось идеально — и он едва ли готов был поверить в такую удачу. Леонард прошел мимо него в одном полотенце, словно и не заметил, как у Джима сбилось дыхание, демонстративно медленно надел домашнюю футболку, которая ему была до колен (где только нашел, с его-то ростом), и повернулся к Джиму, сложив руки на груди. — Ты провокатор, Ленн. — Правда? И насколько по десятибалльной шкале ты не хочешь этого, — Маккой сжал член Джима через ткань штанов. — На двенадцать, — прошипел Кирк. — Серьезное заявление, — Джим захныкал, когда Маккой убрал руку. Он поднял на него взгляд, схватился за предплечье, и, не переставая целовать, довел до кровати. Джим всю ночь боролся с желанием застонать громче положенного. Утром Леонард обнаружился на кухне. Он как-то хмуро смотрел на планшет, пока Джим не подкрался со спины. Маккой свернул страницу с почтой и что-то промычал, когда Джим поцеловал его в затылок. — Видел письмо? — Да, Джим… Я не смогу. Мне предложили провести экспериментальные операции с углеволокном. Если команда справится — это будет прорыв, — Леонард всегда говорил о работе с энтузиазмом, но теперь его взгляд был грустным, а на Джима лавиной обрушилась обида. — Я понимаю. Хотя нет, не понимаю, Боунс, ты обещал быть рядом, — Джим пятился к противоположной стене, не давая Маккою даже приблизиться к нему. Он пытался уговорить себя, что не сбежал. Промозглый ветер доконал его спустя десять минут быстрой ходьбы, пусть даже он и не понимал, куда конкретно направляется. Ему надо было остыть, переварить тот факт, что такой конец непременно когда-то бы настал. Раньше ли, позже — теперь ничего не имело смысла. Джим иногда пугался собственных мыслей: ему казалось, что он просыпался только потому, что Леонард есть, что он рядом, потому что именно с ним жизнь Джима обрела смысл, а краски стали на несколько тонов отличаться от привычных блеклых. Он не хотел возвращаться в общежитие, поэтому полдня провел бродя по улицам и пытаясь разобраться в собственных чувствах, вечером оказался в пабе, которому пришлось работать до последнего клиента, а спать пришлось в ближайшем к бару мотеле. Слова Маккоя всю ночь стучали набатом в голове: «Ты взрослый парень, Джим. Можешь и сам выбрать путь». Он плохо спал, постоянно вставал с опротивевшей теплой мятой простыни, которая каждый раз норовила окончательно сползти с кровати, а самое дерьмовое в этом было то, что Маккой был прав. Сценарий его жизни был предрешен с самого начала: в руках маленького Джима печенья с предсказаниями выглядели как отцовское «не подведи, стань героем» и материнское «исчезни». Их надо было выкинуть в тот момент, очевидно, но он так долго ждал, что мама изменится, перестанет к странно выраженной заботе примешивать ненависть и вину за смерть отца, что уже и забыл про свои мечты. Про то, как сидел на крыльце и с упоением наблюдал за космосом, про то, как хотел быть ближе к звездам, изучить всю эту систему вдоль и поперек, стать первооткрывателем, сделать что-то для людей. Храбрость и детская улыбка, пшеничные волосы, растрепанные ветром — образ того мальчишки остался так далеко, что уже и добраться до него было нельзя, присесть на корточки — как стоило бы — перед ним, протянуть руку и узнать, чего бы он действительно хотел. Этот самый мальчик, почти уничтоженный матерью, которая не могла справиться с собственным гневом, и отчимом, который едва не стал причиной его смерти, был смешан с пылью и грязью дорог Айовы, развеян над гектарами земли, усыпанной ярким крошевом зеленеющих кукурузных ростков. Он уже взрослый, но стоило только допустить мысль, что Маккоя в его будущем может не быть — он снова превращался в мальчика из Айовы. Ждущего, терпящего и бесконечно одинокого. Ты становишься первым, кто проходит Кобаяши Мару, твои фотографии появляются в новостных блогах на планшетах тысяч кадетов, толпа аплодирует после дисциплинарного слушания, выражая благоговение и трепет перед твоим мятежным духом, и тебя хлопают по плечу, наперебой предлагают выпить в пабе, который ты надеялся посетить в компании лишь одного человека, и Леонард хочет исчезнуть, вот так просто, после всего, весело хлопает тебя, содрогающегося от боли, по плечу, — и ты ничто. Что ж, чертов сынок Джорджа Кирка, сегодня ты сломан. На одну короткую секунду в голове возникла мысль бросить все, вернуться в Айову и до скончания отпущенного ему срока торчать среди грядок. В том самом месте, где гнев и вина были единственными допустимыми эмоциями. Он понимал, что мог уйти быстро и незаметно, но тот самый ребенок в нем, которого смог полюбить и принять только Леонард, был на грани слез. Чистых детских слез, как тот мальчишка с голофотографии с ободранными локтями и ссадинами — мальчишка, которому хватило смелости противостоять родительскому «лучше бы тебя не было». Только Леонард хотел, чтобы Джим был всегда. Именно поэтому он принял решение вернуться. Многим позже, когда он закрыл за собой дверь и сполз по стене около нее, Леонард привычно окинул его профессиональным взглядом, Джим скользнул ответным взглядом по Маккою, у которого снова появились круги под глазами, шумно выдохнул и шагнул прямо к нему. Он поцеловал его, пытаясь обьяснить все эмоциональные порывы, извиняясь за всю причиненную боль. Обнял крепко, прижался лбом ко лбу и сказал: «Значит, я тоже остаюсь на Земле». Леонард поцеловал его целомудренно, нежно, почти невесомо. Одной рукой достал из заднего кармана какие-то бумаги и протянул их Джиму. — Я больше не работаю на тех напыщенных ублюдков из медицинского центра. — Будем работать на новых? — Или сами ими станем, — Леонард рассмеялся и снова притянул его в объятия. Их улыбки осветило полуденное солнце.