***
Весело стучала по крыльцу капель. Пряно-смолистый запах почек, со дня на день готовых лопнуть и расплескаться яркой зеленью по веткам, почти осязаемой дымкой витал в воздухе. И от этого дышалось легко, а сердце, будто опьянённое весной, взволнованно и радостно колотилось в груди. — Куда же это Мировяз так торопится? — вздохнула Марьяна, затягивая узел косынки на затылке, и поправила тулуп. — То жарко, то холодно. Вдоль крыши вытянулся неровный ряд длинных сосулек. Молча слушая мать, Лиалин отломал себе одну и смачно захрустел. Вкусно. Раньше положенного разгулявшаяся весна ослепительно сияла не только в ледяных гранях тающих сосулек, но и в душе Лиалина. Ещё немного — и предгорные долины вспыхнут жёлтыми огоньками жарок, на склонах распустятся звездоцветы, а значит, совсем скоро зашумит голосами мастеров весенняя ярмарка, на которую отец ездил всегда один, и все попытки напроситься ему в попутчики заканчивались неудачей. Борум разрешал сыну всё, кроме этого. С рынка отец привозил одежду, утварь новую, семена, сладости, байки разные да слухи. Лиалин всегда слушал разинув рот, но сейчас ему хотелось чего-то значительно большего, чем просто слухов и обновок. Даврах с осени так больше и не появлялся, хотя его огромные следы не раз опоясывали за зиму их поляну с домом, будто он их стерёг и обходил эти места дозором. В своих снах Лин часто возвращался на ту заваленную тушами даврахов поляну и искал своего зверя. Но не находил. Зато с каждым таким сном становилась ярче и ближе белокосая девица. Иногда она пряталась за кустами или деревьями, думая, что совсем не заметна. Он слышал, как хрустят ветки под её легкими, но неосторожными шагами. Лин смеялся, но не выдавал ничем, что давно и не раз уже её разоблачил. Иногда она вдруг выходила открыто прямо на их поляну и долго рассматривала их дом. Он не мешал. Он и сам смотрел… на неё. Пытаясь угадать черты в таком ослепительно-белом сиянии. А иногда, теперь всё чаще, она тянула к нему руки, пытаясь коснуться его груди. И тогда… — Вставай, сын, — широкая мозолистая ладонь похлопала Лиалина по плечу, заставляя его проснуться. Не открывая глаз, юноша угукнул и улыбнулся. Едва забрезжил над верхушками деревьев рассвет, а утро уже стучалось в окно, неся с собой привычные хлопоты и заботы. Но сегодня отец задумал рыбалку. Не в лесном озере, а в реке, что течёт из ущелья. От растаявших снегов пришла «большая» вода, а вместе с ней и рыба. Крупная, с голубовато-серой чешуёй, пятнистая. Вкусная. Горная река — не озеро, течение в ней буйное, дно каменистое да пороги частые, а потому рыбалка здесь — занятие непростое. К рыбалке они с отцом готовились долго и тщательно. Рыба в реке этой хитрая, осторожная. Приманку, что сейчас сверкала, как самое настоящее украшение, множеством мелких пластин, мастерили вдвоём не один день. Мать всё ворчала на них, мол, «рыбам побрякушки куёте, а мне и кольца витого не согнули», а сама заправляла седеющие пряди в платок да улыбалась. Рыбу она любила очень. В этот раз они забрались значительно дальше, чем все прошлые вёсны, миновав отмель и плёс, ушли вглубь ущелья. Лиалин легко перепрыгивал с камня на камень, иногда останавливаясь в ожидании отца, неторопливо идущего позади. Река шумела, пенилась на порогах, меняя своё течение раз от раза. Перебравшись через серые, обтёсанные водой и жучками-короедами стволы поваленных деревьев, смытые на правый пологий берег осенним половодьем, Лин обернулся к отцу. — В этом году я пойду на тот берег! — И босым шагнул в холодную воду. — Ох ты ж! Но на окрик отца, требующий вернуться, лишь мотнул головой, сцепил зубы и уверенно пересёк реку вброд. Борум чуть потянул на себя растянутую через реку верёвку так, чтобы серебристые крючки и пластинки утонули, а сама верёвка осталась над водой, и посмотрел на сына. Лиалин уселся на камень и старательно растирал замёрзшие ноги. Несмотря на изрядную утреннюю прохладу, такую, что дыхание срывалось паром, кузнецу на сердце было тепло. Ни дня не было, чтобы он пожалел о принятом много лет назад решении, полюбив найдёныша как сына родного. Верно ли поступил Борум, что принёс дитя Сайрийи в свой дом? Время покажет. Какой бы страшной тварью ни виделся Перуну Лиалин, Борум точно знал: зло — что семя по̒рыни, которое, попадая в землю, губит её — метит в самую середину светича, глубоко пускает в нём корни, отравляя и разрушая. Но лишь там даёт свои всходы, где желанно оно, где почва для него благодатна. Так зачем готовить пашню под сорняк, если можно засеять рожь? И сейчас его «колос» широко махал руками и указывал на просевшую в воду верёвку. Борум дал знак отвязывать один конец от дерева и потянул рыболовную растяжку на себя. Рыбы отчаянно били хвостами, так и норовя сорваться. Но не тут-то было. Лиалин ловко снимал рыбин с крючков и засовывал в силок, уже представляя, как мать их запекает на углях. А ещё солит и вялит. От этих мыслей свело под челюстью и заурчал живот. — Скоро домой пойдём, — понимающе усмехнулся Борум, вынул из-за пазухи тряпицу с запечёнными пузатыми сладковатыми корневищами и протянул их сыну. — Только прутьев для плетня наберём, чтобы к лету его доделать. За прожитые годы их подворье значительно разрослось. Вместо гнилой избушки теперь красовалась добротная изба. Рядом кузница и загон для скота. — Мне опять снился свет, отец, — зубами очищая клубень, поделился Лин. Парёная мякоть корневища была вкусной, хоть и жестковатой. — Помнишь, я рассказывал? Но в этот раз из него вышла девушка. Косы белые до земли, сарафан лазоревый. Протягивала ко мне руки и всё просила коснуться моего светича. — Красивая? — хмыкнул Борум, помогая сыну взвалить вязанку на спину. С прошлой весны Лиалин вытянулся, раздался в плечах и теперь был на целую голову выше кузнеца. — Не знаю, — мотнул головой парень. — Так сияла, что не разобрать. Но, знаешь, когда она коснулась моей груди, меня будто огнём обожгло. Распустив завязки, Лин оттянул ворот и показал ожог. Кузнец машинально коснулся загрубевшего крошечного пятна на светлой коже. — Когда это случилось? — Борум сам завязал сыну тесёмки и одернул рубаху. — Болит? Прежние сны сына не вызывали в нём тревоги. Свет и свет, ему и самому порой такое снилось, что поутру на голову не наденешь. Но это… Это совсем другое. Что ответил ему Лиалин, Борум прослушал, и только когда сын попросил взять с собой на ярмарку, вновь посмотрел на него. — Хорошо, — неожиданно для себя ответил кузнец. — Это будет хорошо, ведь… ведь я уже немолод. И мне нужна помощь. Вместо «спасибо» у Лина вырвался лишь громкий крик восторга, от которого переполошились лесные птицы. — Вечером я буду в кузнице. Один. За мной не ходи и не мешай. Хочу закончить один заказ. Лин послушно кивнул, хотя… какой ещё заказ? Он знает всё, над чем работал отец. Потому что Лиалин уж вёсен пять как у отца в подмастерьях ходил. А в прошлом году первый раз сам браслеты с бубенцами смастерил. Оружие для кметов и подковы для их коней — лишь помогал, а украшения да цветы кованые — над ними мог с утренней до вечерней зари корпеть. Если б матушка разрешала… Ярмарка — это давно знакомое слово наполнялось теперь смыслом, звуками, запахами. Столько людей! Столько лиц! Все такие разные, куда-то спешат, что-то несут, торгуются, меняются. Позади остались лавки с плетёными корзинами, большими и маленькими, с деревянными расписными тарелками, свистульками и братинами, с вышитыми рушниками. — Маме бы такой, — хотел было соскочить с телеги Лин, но Борум не пустил. Они остановились на самой окраине. Лиалин осмотрелся, не понимая причин выбора столь отдалённого места. Кузнец заметил беспокойство в глазах сына, но лишь усмехнулся в бороду. Не успели они выставить свой товар, как люди уже потянулись к ним. Кто с деньгой, кто с обменом, кто с конём без подковы. К полудню в телеге уже были и те самые рушники, и корзины с хитрым плетением, и даже расписная свистулька. — Ух, какая красота, — смуглая степнячка покрутила в руках кованый звездоцвет, но смотрела она не на цветок, а на Лиалина. — Откуда в наших краях такие глаза? Лиалин чуть молоток не выронил, что отцу собирался протянуть. — От матушки моей, — раздался из-за коня насмешливый голос кузнеца. — Понравился цветок, старшая из дочерей Ар-Вана? — Деян! Ты горазд на диковинки, — согласилась Зирфа и потянулась к кошелю. — А мы только прибыли. Ещё у субаша не были. Большая радость тебя встретить в первый день. С прошлой весны не виделись. Матушке твой ларец понравился. А в этот раз цветок привезём ей. — Это сын ковал, не я. Кузнец взял плату с пахаря и уважительно поклонился девушке. Без колец и браслетов, в простой неприметной одежде она по-прежнему оставалась дочерью вождя народа Великой Степи. За прошедший год Зирфа почти не изменилась, разве что ещё напористее стала. — Не только глаза твоей матери, но и руки твои. — Степнячка окинула парня с ног до головы оценивающим взглядом. — Поехали со мной в Стан, такие рукодельцы у нас высоко ценятся. А то отец твой никак не уговаривается. Чего мы только год от года не сулили ему. Лиалин широко улыбнулся, пряча за улыбкой неловкость, и мотнул головой. Как же девица отличалась от его матери. И лицом, и нравом. — Сестра верно говорит, — Най-Лим потянулся к длинному кинжалу с витой рукоятью и жёлтым камнем в навершии, своим вмешательством желая разбавить возникшую неловкость. Зирфа, пожалуй, больше всех ждала весенней ярмарки в Загорье, мечтая сбежать из Стана, а потому бывала несдержанна. Ведь в следующий раз их отпустят вот так, бесконтрольно, только следующей весной. И то если матушка не запретит. Ей отцовские вольности не по нраву были. Это отец считал, что Най-Лиму, как будущему правителю, необходимо знать свои владения и своих людей, ему нужны верные друзья. Матушка же считала, что правителю нужны только верные воины. Но отец делал по-своему и каждую весну увозил всех детей на предгорную заставу. Теперь Най-Лим понимал, что двигало отцом в то время, всё ныне виделось совсем иначе, чем тогда. И это омрачало счастливые воспоминания тех времён. Этой весной их впервые не сопровождал отец, оставшийся вместе с матушкой и Ириганом в Стане. И Най-Лим не мог бы поручиться, с кем всё-таки остался отец: с матушкой, всё еще хранившей на него обиду, или сыном, наотрез отказавшимся возвращаться в Загорье даже на несколько дней. — Сколько хочешь за него? Борум отодвинул сына в сторону и с удивлением оценил выбор каана. Тарал из стрелы искрил в рукояти кинжала, тянулся лучами к сыну Траяна. — Это оружие не денег стоит, а слова. — Кузнец глянул на юного степняка испытующе. — Однажды в сгустившейся тьме в его навершии вспыхнет тарал, и ты, каан, не испугаешься и кинжал этот не выпустишь из рук. — Ты кто такой, чтобы что-то требовать от каана, чернь, — будто плевок прозвучали полные презрения слова. Най-Лим оглянулся на говорящего, смутно узнавая в нём кмета с заставы, кажется, приближённого к Нияну. — Ты кто такой, чтобы говорить за своего каана, кмет? — тяжёлый взгляд мгновенно преобразил до неузнаваемости юное улыбающееся лицо. Кающиеся бормотания кмета Най-Лим уже не слушал, только рукой махнул, чтобы убирался. Протянув ладонь, он с благодарностью принял от кузнеца желанный подарок. — Слово даю, — засовывая кинжал за пояс. — В Стане для него ножны сделают достойные. — Ой, какая красота! — Лаи-Лим передала клетку с яркой птицей Най-Лиму и забрала цветок у сестры. — Верно, — выдохнул Лиалин, не в силах отвести глаз от девушки. Радостно улыбаясь подарку, Лаи-Лим и думать забыла про птицу, утратив к ней интерес. — Пойдём! — ухватив сына кузнеца под локоть, Лаи-Лим потянула его за собой вдоль пёстрых торговых рядов. — Ой, а зовут тебя как? Най-Лим ушам своим не верил: откуда в сестре взялось столько бесстыжей смелости? Даже Зирфа в изумлении приподняла бровь, наблюдая, как «весенний цветок» с детской непосредственностью разливает свой пьянящий аромат вокруг парня, и тот явно поплыл. Старшая дочь Ар-Вана глянула на сына кузнеца, затем на беззаботно щебечущую сестру и только потом на брата, но тот предпочёл сосредоточиться на расписной тарелке в соседней лавке. Между сыном кузнеца и младшей дочерью Ар-Вана никогда ничего быть не могло, и даже думать об этом — бред больного. Более того, чутьё каана подсказывало ему, что ничего дурного ни в мыслях сестры, ни в мыслях парня нет. Так зачем дуть на угли? А потому самым простым и правильным решением было проигнорировать. — Лиалин, — слегка растерялся Лин, но послушно проследовал за девушкой, под оханье соседки-торговки едва успевая перескочить через корзину со сморчками. — Озаряющий? — искренне удивилась Лаи-Лим. — Тебе подходит. Смотри. С трудом оторвав взгляд от глаз-звёздочек, Лиалин посмотрел на маленькие глиняные игрушки. — Выбери любую, и давай распишем её вместе. Я научу, если не умеешь. Это мой тебе подарок за звездоцвет. Да если бы и умел, соврал бы, что нет. Девушка терпеливо вела его руку, помогая наносить сложные плетёные узоры, а потом учила играть, ставя дыхание правильно. Мягкий тёплый звук лился над лугом за ярмаркой, неся в себе радость и печаль, пение птиц и завывание степного ветра. — Нравится? — Лаи-Лим довольно улыбнулась. Нравилось. Очень нравилось. Как от улыбки у неё появляются на щеках ямочки, как ветер шаловливо трепет её волосы, отчего ей приходится часто убирать с лица выбившиеся пряди, как круглые раскосые глаза вдруг становятся узкими смешливыми щёлочками. Младшая из дочерей Ар-Вана оказалась такой светлой, такой тёплой, что Лин с удовольствием пробыл с ней до вечера. У него не было ни сестры, ни брата. И до этой ярмарки Лиалин никогда не задумывался о том, каково это — быть в семье не единственным ребенком. Ему было хорошо и спокойно жить в глуши втроём. Его жизнь текла размеренно, неспешно в окружении вековых деревьев. И всё же… Привалившись плечом к верстовому столбу с указателями, Най-Лим бездумно взглядом скользил по ярмарке, щурясь от яркого солнца в высоком полуденном небе. Скучающе почесал большим пальцем меж бровей. За спиной шумели скучковавшиеся вокруг расстеленного на траве большого круглого ковра. Каан обернулся через плечо на них, наблюдая со всё возрастающим интересом. Он и сам любил поиграть в асык. — Это они чем занимаются? — привалился с другой стороны столба Лиалин. Най-Лим скользнул по сыну кузнеца странным взглядом и, чуть отклонившись, посмотрел на сестру, внезапно вспомнившую о птице и поспешившую за ней обратно к телеге Деяна. — Нарисовались уже? — У тебя чудесная сестра, каан. Добрая. Как весенние цветы, нежная. Большая семья — это счастье. Открытая улыбка Лиалина развеяла последние сомнения в сердце каана. Качнув головой в сторону азартно кричащих и хлопающих себя по коленям людей, Най-Лим вдруг предложил: — Это игра в асык. Пойдем, научу. Нашёл глазами Зирфу и махнул призывно рукой. Оказалось, что асык — это вываренные и выкрашенные в разные цвета суставы сырыка. Заметив детей Ар-Вана, степняки с почтением уступили место на ковре. Игроки дождались, пока каан усядется, и только после этого расселись по кругу, остальные же вновь сгрудились над ними. Зирфа собрала в обе ладони, сложенные чашей, большое количество костей, встряхнула и рассыпала их по ковру. Игра началась. Главная кость «сарка», ярко-алая, прокатилась к худощавому мужичку и стала на бок. Тот задумчиво огладил жидкую бороденку, рассматривая расклад костей, изогнулся неудобно и «стрельнул» ею одним пальцем по другой кости, стоявшей в таком же положении. Сарка подскочила и ударилась в совсем другую кость. Вокруг заайкали и захлопали себя по коленам. Ход перешел к каану. Широко раскрытыми глазами с разгорающимся азартом Лиалин запоминал правила, глядя, как ловко Най-Лиму удавалось «стрелять», не задев при этом другие кости, и как быстро росла возле него разноцветная кучка. Вокруг восторженно шумели. Остальные игроки оказались не так ловки, и Лиалин подмечал, что многие, даже достаточно ловкие и бывалые боялись переиграть каана и этим унизить будущего правителя степи, а потому порой намеренно «стреляли» косо. Най-Лим это тоже замечал и в такие моменты мрачнел. Лину было всё равно, он жил в лесу, и указывал ему только отец. И когда, наконец, до него дошла очередь, стесняться не стал, верно выбирая цель и «стреляя» саркой без промаха. Закрутив волосы на затылке и заколов их отломанной веткой, горящими глазами Зирфа следила за их игрой, всё громче и яростнее поддерживая сына кузнеца. Най-Лим поднял на сестру возмущенный взгляд, но Зирфа и бровью не повела. Зачем ей переживать за брата, который всегда выигрывал у неё? Лучше поддержать сына кузнеца, намного интереснее смотреть, как Най-Лиму «наваляют». — Ты лишь прикидывался несведущим! — Най-Лим перехватил подбрасываемую Лином в ладони тяжёлую филигранную подвеску с большим радужным камнем, обменянную на победную сарку. — Ну, правила-то не больно хитры, — с довольной усмешкой Лин забрал выигранное украшение, хороший будет подарок для матушки. Раскосые глаза превратились в искрящиеся щёлочки. — Я не могу это так оставить! Степняк осмотрелся и легонько подтолкнул сына кузнеца в сторону бревна, оседлав которое, раздетые по пояс мужики размашисто бились туго набитыми мешками. Игривым звукам свирелей и дудочек глухо вторили колотушки и людские голоса. От разгоревшихся костров в тёмное небо снопами с треском взлетали красные искры. Закинув руки за головы, Лиалин и Най-Лим развалились на траве, издали наблюдая за гуляющими меж опустевших ремесленных лавок шумными людьми, они сбивались в кучи, пели, обменивались подарками, венками. Кто-то ещё сворачивал непроданный товар, складывая его в телегу в надежде сбыть на степных базарах. — Удивительно место — Загорье. Здесь всё иначе… Всё смешалось. Наш народ, ваш народ. Наши обычаи, ваши обычаи… — с затаённой грустью вдруг произнес Най-Лим. Он любил Великую Степь, синеглавый Стан и свой народ, но там он был старшим сыном вождя. Здесь тоже, Най-Лим не заблуждался, но в Загорье, среди отцовских соплеменников, ему смеялось легче. Здесь у него мог появиться друг. Такой, как у отца Вормир… Такой, как Лиалин. Который не будет склонять перед ним в страхе и почтении голову. С которым можно будет советоваться даже в личном. Друзья для каана — опасная роскошь, так часто говорит матушка… — Мы обычно остаёмся в Загорье до конца ярмарки. А ты? — он повернул голову к Лиалину. — Я? — Лин взглянул на каана и вынул изо рта искусанную травинку. — Я с отцом сегодня уезжаю. Лиалин умолк, ощущение близкой разлуки вдруг нахлынуло особенно сильно. Этот день… такой яркий, шумный, волнительный… догорал алыми всполохами рваных облаков вдоль горизонта. Впервые ему не хотелось возвращаться в лес. Как, должно быть, счастлив каан, имея такую большую семью… — Чего разлеглись? — подскочила к ним Зирфа и, схватив за руки обоих, потянула к взмывающему вверх пламени костра, через который с громким смехом и визгом, крепко держась за руки, с разбегу прыгали пары. С довольством в глазах Борум смотрел, как под девичий визг его сын прыгает через огонь. Один. С дочерьми Траяна. На спор с кааном. Кузнец укрыл рогожей купленный товар для дома, зерно и гостинцы для жены. Торг был хорош в этот раз. Всё продал до самой безделицы, а что не продал, то обменял на нужное. Марьяна будет довольна. Поглядывая на сына, запряг в телегу лошадь. Пора. Пора домой. Най-Лим не стал настаивать и снова звать сына кузнеца с собой. Но взял слово, что однажды тот всё же выберется из леса, чтобы стать гостем в Большом Шатре. — Ты ведь отпустишь его, Деян? — Придёт время — и отпущу, — уклончиво ответил Борум, но Най-Лим это принял как согласие. Они попрощались легко. И лишь с едва уловимой горчинкой в воздухе витал аромат лёгкого одиночества. Но и тот развеялся быстро, однако вместе с желанием оставаться в Загорье дольше. — Может, утром вернёмся в Стан? — усевшись на сундуке в доме субаша, Зирфа выкладывала сторгованные диковинки возле себя ровными рядками, ещё раз придирчиво осматривала, оборачивала в тряпочки для сохранности и вновь убирала в заплечный мешок. — Кони отдохнули. Мы ведь здесь уже третий день. Ну, а нет — так дядька Ний даст своих взамен. Девушка подняла вопросительный взгляд на субаша, тот сделал вид, что призадумался и даже приобиделся, что так быстро в этот раз уезжают. Но в душе испытал облегчение. Он обещал Мин-Лиам заботиться о её детях и выполнял обещание, но… если они уедут поскорее, возражать не будет. А потому согласился. — Раз так, — качнул головой Най-Лим, — отбываем утром, по первой заре. Высокий воин занёс два ушата воды и поставил их в углу. Каан неприятно узнал в нём того, кто прикрикнул на кузнеца на ярмарке. Выходит, не ошибся, кмет и впрямь был из ближайшего окружения субаша. — Кои-Ван, — позвал его Ний. — Скажи, чтобы хлеба, мяса и узвара принесли. — Я сам принесу. — Кои-Ван мазнул взглядом по наследнику и вышел. — И просто чистой воды, — звонко попросила Лаи-Лим вдогонку. Но вместо деревянного ковша с простой водой кмет принес ей кувшин из мутного стекла, в котором плавали пурпурные мелкие цветы. — Это цветочная вода, младшая дочь Ар-Вана, она чистая и освежающая. Она достойна быть выпитой тобой. В расписную пиалу полилась душистая вода. Маленькие цветочки тонули и вновь всплывали, качаясь, будто на поверхности Запретного пруда. Лаи-Лим подняла на дерзкого воя изумлённый взгляд и замерла, внезапно необъяснимо разволновавшись.***
Звёздный свет мягко лился сквозь небольшое окно, кружился в сверкающей пляске пылинок. Завораживающе красиво. За окном вновь шумел лес и было тихо-тихо. Лиалин устало закрыл глаза, на губах блуждала задумчивая улыбка. Пальцы расслабленно поглаживали глиняную свистелку размером с крупное яйцо и с парой отверстий, которую они с Лаи-Лим расписывали вместе. Иметь сестру… это вот так… тепло? Он не хотел места Най-Лима. Совсем нет. Но если бы у него была сестрёнка… такая же тёплая, как Лаи-Лим, разве не было бы это чудесно? Ему всегда было хорошо в их лесном доме втроём. Но… вчетвером им было ещё лучше. А матушке легче и веселее. Перевернувшись на другой бок, Лин повёл затёкшим плечом, ещё помнящим бой на мешках с Най-Лимом. В том, что Лиалин плечо себе отшиб, наследник виноват не был, Лин сам на бревне не удержался. — Ты чего как в первый раз? — усмехнулся Най-Лим, помогая сыну кузнеца подняться. — Так я и в первый. Ох и ворчала мать, пока с нажимом натирала синяки мазями. А Лиалин, опустив голову, прятал улыбку да искоса поглядывал на отца. — Ты посмотри на него, отец! Я ругаю, а он улыбается! — всплеснула руками Марьяна. Лиалин отрицательно мотнул головой и сгорбил спину, подставляясь под материнские руки. Мысли становились ленивыми, вязкими, постепенно растворяясь в темноте. Свет… Слепящий обжигающий свет… Вновь и вновь обрушивался на него, желая сковать, сжечь, поглотить навечно. Лиалин распахнул глаза. Грудь высоко вздымалась от рваного дыхания, а сердце суматошно колотилось. Едва не свалившись с широкой лавки, Лин ухватился за край тюфяка и дрожащей рукой стёр со лба холодный пот. Сел. Коснулся руки и стиснул зубы от боли. Ожог пульсировал багровым от запястья до локтя. Эти сны… Эта девушка. Он не видел её лица, не слышал её голоса, но абсолютно точно знал, что она существует не только в его снах. И она убивает его. На ощупь добравшись до двери, Лин вышел на крыльцо. Так же на ощупь, по стене, спустился к бочке с дождевой водой, в которой сияли звезды, и окунул в неё голову. Холодные капли стекали по шее под рубаху, заставляя ёжиться. Только тогда мысли прояснились, а дыхание выровнялось. Обессиленно опустившись на остывшую землю, навалился на бочку. Прохладно. Тихо. Хорошо. Сколько Лиалин себя помнил, они с отцом и матерью всегда жили в этом лесном домике. У него не то что врагов, и знакомых-то не было… до ярмарки. И всё же она ищет его. И почти нашла… Лин коснулся ожога. Тот больше не болел, побледнел и лишь слегка саднил. За кустами послышался странный храп. Раздался хруст ломающихся веток, и во двор въехал всадник. В чистом свете звёзд ярко сияли его доспехи. Огромный рыжий конь под ним храпел, изрыгая из ноздрей пламя. Лиалин в немом изумлении смотрел на гостя, не до конца понимая: проснулся ли он или всё же нет. Наконечник копья осторожно коснулся остриём его подбородка, вынуждая Лина подняться на ноги. Сердце тяжело и испуганно ухало в груди. — Он? — спросил всадник у кого-то. Вновь затрещали кусты, и из чащи выехали ещё двое, в броне и всеоружии. Следом ещё трое. Один из них спрыгнул на землю и, откинув глубокий капюшон, направился к затаившему дыхание Лиалину. Это была девушка из его снов. Лин узнал её… Белые волосы, выпавшие из капюшона, рассыпались по плечам сияющим облаком. В сердце будто кто-то дёрнул тугую струну. Прекрасна… — Да, — едва слышно произнесла она, и Лин инстинктивно попятился вверх по крыльцу. Сверкнуло занесённое копье. Лин распахнул глаза. Грудь высоко вздымалась от рваного дыхания, а сердце суматошно колотилось. Едва не свалившись с широкой лавки, Лин ухватился за край тюфяка и дрожащей рукой стёр со лба холодный пот — и только тогда понял, что это всё только видел во сне. Он сел и коснулся руки, проверяя видение. Боль обожгла руку так, что перехватило дыхание, скрутило тело. Закусив до крови губу, чтобы не разбудить стоном отца с матерью, Лин уткнулся головой в колени и тихонько мычал. Когда боль притупилась, юноша, шатаясь, добрался до полатей и тронул отца за плечо. Надо разбудить. Если всё в видении правда — скоро к ним нагрянут незваные гости. И она. Борум слушал сына внимательно. Не удивлялся, ничего не спрашивал. А когда Лиалин умолк, взволнованно и будто испуганно глядя на него, молча обернулся на жену, смотревшую на них спросонья растерянно. О чём он думал в этот момент? Сожалел ли он, что оставил найдёныша в живых? Нет, ни мгновения. Если удалась его задумка… А если нет, то всё равно не жалел. И знал, что Марьяна с ним едина. Откинув крышку пристенного ларя, кузнец извлёк что-то тяжёлое, размотал с него тряпку. В неверном свете трёх лучин сверкнул рунической вязью молот. — Давно я тебя не брал в руки, старый друг. Могучая рука кузнеца сжала рукоять, и по молоту побежали белые блики, точно звёзды в водной глади отразились. Плечи Борума расправились, и даже само лицо его преобразилось, утратив старческую мягкость. А во дворе уже ржали, храпели кони. Бряцали оружием всадники. Кудахтали перепуганные фархи и перелетали через поваленный плетень. Марьяна крепко и ласково сжала руку сына, передавая ему своё спокойствие. Лиалин поднялся было за отцом, но она удержала его, усадила обратно. — Твой отец справится сам. И Лиалину показалось, что она хотела добавить: «Ты даже не представляешь, какой он», — но мать так ничего и не произнесла. Просто успокаивающе похлопывала по его ладони. Распахнув дверь, Борум окинул «гостей» изучающим взглядом. Забавно. Не только людей послали за ними Перун и Дашуба, но и нечисть призвали. Бестелесные тени лаум кузнец не глазами видел — где их в темноте разглядишь? — но чуял. И не только лаумы пришли. Многих призвали братья-правители. Молодцы. Наказ Рода помнят, тёмных и светлых не делят на плохих и хороших. Вот только зря они их за сыном его прислали, да ещё под началом Поревита, что сейчас направлял на него своё копье. И как упёртому вояке объяснить, что не стоит ворошить осиное гнездо? Не отмашешься. — Уходи, Поревит. Мы с семьёй живём тихо, мирно. По гостям не ходим и гостей не жалуем. Ступай своей дорогой, а нас не трогай, — кузнец перехватил молот и махнул всаднику на лес. Может, молодняк, что пришел с Поревитом в ночи, и не знал, а вот воевода Дальней Заставы этот молот помнил и намёк хозяина лесного домика понял. Вот только уходить он не собирался, только недобро усмехнулся в ответ: — Ты кого семьёй назвал, Борум? Тварь ненасытную, что всем миром ищем, а ты его тут прячешь? Выродка сайрийского в сыновья взял? Позади послышалось беспокойство. Хоть краем уха, но о побратиме Сварога знали все. — Забирай жену, Борум, — поубавил спесь Поревит, но копьё не опустил. Предатель есть предатель. — И уходи, останавливать не стану и отступничество твоё перед Перуном не упомяну. А коли тревожишься за выродка, то слово даю, убью его быстро. Мучить не стану. Факелом взмахнув так, что пламя засвистело и едва не погасло, воевода подал знак ломать дверь избы. Плохо было слышно, слишком толстые доски, да ещё обитые шкурой. Лиалин взялся за ручку и толкнулся в дверь: тревога за отца разъела ночной страх. Заперто. Голоса во дворе становились громче, яростнее. Выродок? Прятал? — О чём они говорят? Мама? — глядя в расширившиеся глаза матери, он догадывался об ответе сам. Марьяна судорожно сглотнула, зажгла лучину и потянулась за узорчатым платком. — Сынок… — Что ж, не вышло по-доброму, — Борум размахнулся и с силой ударил молотом о землю. Хлопок. Оглушительный. Бросив поводья, Поревит зажал уши руками в попытке заглушить разрывающий голову свист. Содрогнулась земля, что волна по воде, прокатился по ней гнев кузнеца, сдувая пришлых и незваных, подобно букашкам, пригибая деревья к земле, ломая их, кроша в щепы. Последнее, что Поревит видел — это как его воины пытались закрыться плащами. Нелепость. Чем громче становились голоса — тем сильнее тяжелели сжатые в кулаки ладони Лиалина. Тёмное поднималось в его душе, словно топь болотная засасывала светич его, лопалась огромными пузырями в голове. По полу зазмеилась чёрная позёмка, едва различимая в дрожащем слабом свете. Женщина испуганно подобрала ноги на полати. — Сынок! Свистящий звук снаружи смешивался с криками людей и ржанием коней, нарастал, пока не превратился в грохот и звон. Рухнула кузница… — Отец! — Лин что было сил ударил в дверь. Вместо кулака крушила дерево в мелкую крошку кромешная тьма, разносимая невидимым ветром по дому. Сзади истошно закричала мать. Окутанный тёмным облаком, Лиалин выскочил из дома, слетел по ступеням, отшвырнул кого-то прочь, не разбираясь! Он спешил! Спешил к отцу! Он видел его в зареве пожарища, охватившего двор. Уставшего. С молотом в руках. А вокруг то ли тени, то ли люди. И кони из его снов, что дышат огнём. И всадники в сияющей броне. Изогнулись, застонали дерева, вздыбилась земля их корнями, испуганно заржали кони. Где-то далеко послышался волчий вой. Да! Ко мне! Бросая клич о помощи в темноту, Лиалин схватился за рогатину и кинулся на выручку к отцу. Яркая голубая вспышка озарила двор. Нестерпимая боль прожгла Лиалина насквозь, срезая его на бегу. Он слышал, теряя сознание, как хрипели и вставали на дыбы кони. Видел, как с воплями падали в чёрный клубящийся дым их седоки, а едва коснувшись земли, рассыпались в прах. Их перекошенные ужасом лица терялись во мгле. И отца. Могучие руки кузнеца крепко обняли, защищая его от всего мира. Или защищая мир от него… — Сын… Холодно. Затёкшие и замёрзшие пальцы болезненно покалывало. Лиалин открыл глаза и уставился в серое небо. Скоро будет дождь. — Отец, — Лин тронул за плечо лежавшего у него на груди отца, а тот вдруг резко осел пеплом. Тяжёлые крупные капли дождя упали на землю. Раскатисто громыхнуло. Прокатилось эхом над лесом. Хлынул ливень. Намокший пепел стекал тёмными ручейками по коже, впитывался в рубаху. Лиалин дрожащими руками стирал его с лица и шеи, размазывая ещё сильнее, пока не нащупал на груди подвеску. Поднял её к глазам — маленькое серебряное деревце вверх корнями болталось на кручёной веревочке, на стволе ясно просматривалась незнакомая руна. Опустил обратно на грудь, прижав покрепче ладонью. И только тогда увидел над угасшим пепелищем одиноко торчавшую в небо почерневшую печную трубу — всё, что осталось от их дома. Мама… — Мама! — полный горя крик вырвался из груди и, подхваченный грозовыми раскатами, пронёсся над верхушками деревьев. Прижав ладони к лицу, он кричал. Кричал так, словно в нём выжигали светич. А потом мир потух. Прозрачная слеза сорвалась с ресниц, чернея, и тяжёлой тягучей каплей упала на землю, отравляя её. Где-то вдалеке застонал лес, как тогда, когда свет Сайрийи принёс на Мировяз дитя Хёлля; взвыли даврахи, приветствуя новых собратьев. И на ослепительно-чистой энергии Мировяза растеклось ещё одно чернильное пятно.