Нарисовал дракона — нарисуй глаз

Утром Син улетел в Японию. Он бывал там раз в какое-то время. Навещал Эйджи; что уж они там делали — могли делать — вдвоём, Юэлуну было неведомо. Не вникал, не спрашивал никогда даже. Он мог бы поехать тоже, Син был бы наверняка только рад. Эйджи бы кормил их незабываемыми своими, по слухам, супами и салатами, они говорили бы про новости и молчали — про прошлое. Юэлун бы купил себе, может быть, пару шпилек и бутылку сливового вина. Или настоящее сакэ, тоже хорошо. Син ему такое не привозил — украшения выбирать стеснялся, от алкоголя берёг. Можно подумать, из них двоих он старше, и должен за Юэлуном присматривать. За ним бы кто присмотрел. Никакой помощи в этом доме. В общем, мог бы. Поехать. Ему было больше не за что ненавидеть Эйджи: у него был Син, который любил его, невзирая на прошлое, его предсказанное чёртовым Бланкой уязвимое место, вопреки всему делавшее его не слабее, а наоборот. У него были люди, которые шли за ним не из-за денег и страха, а сами по себе, чего бы это ему ни стоило (тех самых двух ребёр и ещё кое-чего по мелочи впоследствии, само собой). И всё-таки ему не хотелось видеть Эйджи. Мягкого, всепрощающего, улыбчивого Эйджи, что до сих пор несгибаемо, отчаянно и нежно любил мёртвого Эша Линкса. Чёртовы, блять, упрямые японцы. Вторгшийся однажды в то святое, что расцветало между ними, Ли Юэлун не мог на него смотреть. Они были недосягаемы для него в своей любви, вечной и неизменной, и искрившийся между ними солнечный свет жёг глаза. Он никогда не сможет с ним заговорить. Не сможет притвориться, что это что-то решит. Просто в очередной раз дождётся Сина, а когда он приедет, не выпустит его из объятий до тех пор, пока не забудет даже собственное имя.