— Я даже в последний раз не заслужил увидеть тебя в чем-то приличном?
Пестель, как всегда одетый во что-то кашемирово-шёлковое и жутко дорогое, совершенно не заботится о том, что его пальто к концу этого вечера может оказаться безнадёжно испорченным, и упрямо стоит под снегопадом. Миша приезжает к ресторану на такси, оплаченном с недавней стипендии, раздражённый и некрасиво встревоженный, резко прерывает издевательски доброжелательный голос навигатора – «спасибо за поездку, заказ будет оплачен картой» – хлопком двери ауди две тысячи второго года.
— Это самое приличное, что у меня есть, — зло цедит сквозь зубы Бестужев. На коленке мягких серых спортивок у него тёмный след от пролитой минералки. Ему предельно дискомфортно – и это очень видно, – он пытается пригладить растрёпанные светлые волосы влажными и липкими от пота ладонями.
Сорочка давит ему на шею жёстким воротником – Пестель мысленно благодарит бога, что этот золотой ребёнок не нацепил галстук-бабочку в тон своим штанам и не превратился в ещё большее посмешище, чем уже есть сейчас здесь, на нескольких квадратных метрах свежего белого снега у входа в ресторан.
Пестель улыбается, потому что Миша врёт. Миша безбожно ему врёт даже на свидании, которое они обоюдно условились считать
прощальным и бесповоротно
последним.
Бестужев тоже думает о бабочке и жалеет, что её под рукой нет – так удавиться можно было бы ещё в такси. Он не оценил пестелевский красивый жест в виде прощального свидания и изначально был против. И озвучивал это Паше неоднократно, иногда с подачки Муравьёва-Апостола или даже его руками, набирающими сообщение в мессенджере, иногда сам, в трезвом уме и твёрдой памяти просил Пестеля угомониться и перестать бередить себе и Мише свежие раны.
Муравьёв укоризненно покачал головой, когда Миша сдался под натиском Пашиных – «Миша, я клянусь, это в последний раз», «ты больше никогда меня не увидишь», «ради того, что между нами, Миша, было» – аргументов.
— Серёж, ты же знаешь Пестеля, он не отстанет, и всё это будет тянуться ещё очень долго. Лучше оторвать сейчас и пойти дальше, — говорил Миша, сидя у себя на кухне и глядя на разбитый экран смартфона с открытым диалогом.
«Паша, это
последнее свидание. И между нами больше ничего нет.»
«Безусловно, Мишель. Завтра в шесть.»
Говорил и сам себе не верил. Они с Пестелем расставались, наверное,
тысячу раз. Тысячу грёбаных раз Миша Бестужев-Рюмин пил с Муравьёвым водку и сбрасывал звонки. Тысячу грёбаных раз Паша Пестель приезжал к Мише домой и стучал в двери, пока соседка еврейка не огреет его по спине грязным веником и не пригрозит вызвать полицию, если Пестель продолжит «делать ей и Мишеньке нервы».
Тысячу грёбаных раз Миша открывал Паше эти проклятые двери, затаскивал в квартиру за воротник чёрного пальто, и целовал, прижав спиной к намоленной двери.
На тысяче первый раз Миша обещает себе вырваться из порочного круга, даже если для этого придётся переломить себе хребет колесом сансары.
И где-то примерно
сейчас у него что-то хрустит в районе первого ощутимого пальцами позвонка на загривке.
— Прошу, — откровенно веселится Паша, поворачиваясь к входу в ресторан и предлагая Мише локоть. Бестужев очень больно заглядывает ему в глаза в ответ и кусает губы – не томно и игриво, как раньше, а нервозно и больно, Пестелю становится даже жаль его.
Руки Миша, конечно же, не принимает, ускоряет шаг и входит в стеклянные двери первым.
Выбор локации больше походит на необходимость, чем на роскошь – полумрак и прохладное уединение чуть-чуть Бестужева успокаивают. Не так будут заметны крохотные серебряные запонки у Пестеля на плотных манжетах, морщинки вокруг глаз от частых улыбок, искры в зелёной радужке и хуевые из этого всего вытекающие.
— Что твой драгоценный Муравьёв думает о том, что ты снова поехал ко мне? — Паша делает глоток красного вина из бокала и небрежным движением расстегивает пуговицу своего пиджака, откидываясь на мягкую спинку кресла.
Миша криво, вымученно улыбается официанту, с безразличным видом наливающему ему вино, и Пестель чувствует, что его обокрали. За десять минут, с тех пор, как Мишу к нему привезло такси класса комфорт, Бестужев не удостоил его даже дежурным, вычурно-вежливым движением своих красивых и так давно им не целованных губ.
— Тебя это больше не касается. — Миша отпивает из своего бокала несколько больше, чем нужно для его пустого желудка и издёрганных Пестелем лично нервов. Это так бесчеловечно и так чертовски глупо выглядит.
— Ладно. Тогда, что ты сам думаешь на этот счёт? — Пестель расслаблен и спокоен. Миша почти не чувствует от него привычной угрожающей ауры, когда случайно ловит его тяжёлый взгляд. Он органичен в этом интерьере, который искрится мягким бронзовым светом, звучит живой музыкой и пахнет баснословными деньгами.
— Я думаю, что моё решение не изменится, если ты потратишь на меня лишний десяток тысяч. — Миша заражается его спокойствием и смелеет быстрее, чем хмелеет.
Он отзеркаливает вальяжное движение, откидываясь на спинку кресла. Вкупе с его внешним видом это выглядит нелепо, но ему достаточно того, что у Пестеля едва заметно дёргается кадык.
— Думаешь, я пытаюсь тебя купить?
— А ты нет?
— Нет.
— Паш, ты отрицаешь
неизбежное. Ничего уже не будет. Никогда. — Бокал вина очень быстро подходит к концу, и терпеть становится только сложнее.
Бестужев с самого начала не рад, что согласился и приехал. Пробыть здесь ему придётся ещё, как минимум, два часа, а оставаться верным своей клятве на крови – больше никогда – и держать себя в руках, смотря на Пестеля в чёрной классике, – очень тяжело.
Миша правда так больше не может. Не может в эти «сегодня есть, завтра может не быть» отношения, ссоры по хуйне, нервотрёпку и компенсацию за моральный вред в виде крышесносного секса в Пашиной машине – во-первых, в машине холодно. Он больше не хочет ломать себе голову над тем, что Паша на самом деле чувствует с ним. Он ведь думал, что будет легко – они сойдутся на том, что их тянет друг к другу, перестанут изводить себя и всех вокруг недвусмысленными взглядами и спрятанными за края бокалов и чашек улыбками. И всё будет хорошо.
А получилось так, как получилось. Вернее
получается так, как получается. Миша уже не тешит себя иллюзиями, что сможет хоть как-то выйти из этой ситуации победителем. На третьем бокале вина ему сорвёт предохранители, он потянется через стол и поцелует Пашу. И всё начнётся заново.
Пони бегает по кругу.
— Мишель, ты усложняешь там, где этого делать не нужно. Я никогда не делал и не собираюсь делать что-то против твоей воли, и
ты это знаешь. Не будет, так не будет – дело хозяйское. — Паша вновь делает глоток из бокала – тот почти полон, в отличие от Бестужевской стеклотары. Мише хочется подозвать чопорного официанта и заказать водки.
Миша подъёб оценил. Правда, оценил – Пестель так прозрачно намекал, что Бестужев никогда не был по-настоящему против всей хуйни, которая между ними происходила из месяца в месяц, никогда не сопротивлялся по-настоящему.
— А чего ты без цветов? Я думал, ты притащишь мне этого отвратительного пошлого медведя из роз, — Миша торопливо переводит тему, не в силах смотреть Паше в глаза. Потому что по его лицу всё очень хорошо видно.
Паша искристо смеётся. Миша неосознанно продолжает его дразнить. Беспрестанно треплет нервы, не замечая за стеной из своих к Пестелю претензий, что ведёт себя точно так же, как он.
Флиртует направо и налево, пьянствует и обнимает своего Муравьёва дольше и чаще, чем нужно, смотрит при этом Паше в глаза. Провоцирует и нарывается на грубость, на отвратительную демонстрацию Пашиного собственничества.
А Пестель держит лицо и не позволяет себе этой слабости. Он очень от этого устал, он очень
так устал, а Мишин гонор не оставляет ему выбора – или так или он
один.
— А где гарантия, что ты бы меня этим медведем по роже не отходил?
— Её нет. — Миша празднует победу над собой и своими нервами очередным большим глотком вина.
//
Миша облизывает губы, откладывает в сторону белую салфетку и просит у официанта счёт.
— Спасибо за приятный вечер, — издевается, негодник. Всё успокоиться не может. — Но мне пора.
Паша встаёт из-за стола молча, застегивает пиджак и с широким жестом оставляет на скатерти деньги за ужин.
— Позволишь тебя поцеловать? — спрашивает Пестель уже на улице, надевая перчатки, и тут же поспешно уточняет. — В последний раз!
Миша дёргается как от пощёчины и поднимает на Пашу свои дворняжьи глаза.
— Паш…
Пестель ждёт – он дал слово не делать ничего против Мишиной воли. Пусть он сам это скажет, пусть он сам наступит себе на горло и признается в конце-то концов, что тоже этого хочет.
Миша мнётся, теребит воротник своей расстёгнутой куртки, а потом резко и как-то больно бросается в поцелуй как в воду.
Паша кладёт ему руку на спину и мягко привлекает к себе ближе – не враг я тебе, не чужой, не отстраняйся, ты
уже целуешь меня.
Миша привычно обнимает Пестеля под его руками, дышит через раз и молится. Не зная кому и не зная, о чём просит.
— Я надеюсь, на этом всё? — с нажимом спрашивает Бестужев, когда нехотя отрывается от Пашиных губ и вырывается из тёплого плена его рук.
— Нет. Ты соглашался на свидание, а оно еще не закончилось. — Пестель так широко и лучезарно улыбается, что Мише становится страшно. Он достает из внутреннего кармана пальто два билета в кино с открытой датой.
— Паша, я домой хочу, у меня завтра первая пара, — Миша точно не выдержит. Темноту зрительного зала и близость бывшего к себе он совершенно точно не выдержит.
Паша ничего не говорит, только протягивает Бестужеву руку.
//
В зале никого нет, кроме них двоих и билетёра, очень быстро их покинувшего. Темно и душно пахнет застарелой пылью. Миша внимательно смотрит на экран, придвинувшись ближе к экрану – дальше от Паши, – будто не может разглядеть происходящее. Без защиты разделяющего их стола Бестужев чувствует себя уязвимым, раскрытым и почти что голым рядом с
ним.
Пашу фильм интересует в самую последнюю очередь. Точнее до тех пор, пока он интересует Мишу, Пестеля мало заботит судьба разлучённых влюблённых.
Он долго смотрит на Мишину напряжённую спину под белой сорочкой, чудовищно заправленной в спортивные штаны. Стучит подушечками пальцев по подлокотнику, который Миша сразу же демонстративно опустил, едва они сели.
И пододвигается ближе, так же, как Миша – на самый край жестковатого сидения. Они теперь опасно касаются плечами – Паша сквозь три разделяющих их слоя ткани чувствует Мишино лихорадочное тепло, и как Бестужев косится на него, делая над собой усилие, чтобы не дёрнуться.
— Как думаешь, у них получится? Ну, снова быть вместе? — разморённый не то второй волной опьянения, не то близостью Паши, Миша забывается, всё ещё не отрывая взгляда от экрана.
Пестель едва заметно кривит губы в ухмылке. Рука аккуратно соскальзывает со спинки сидения впереди на Мишино колено, чуть-чуть сминая в ладони мягкую ткань. Тот сразу подбирается весь, снова косит глазами, но уже не на Пашино лицо, а на руку на своей ноге.
Упиваясь Мишиной уязвимостью и моментально выступившими пятнами румянца на шее, Пестель с непроницаемым, отрешённым лицом праведника ведёт рукой дальше – глубже, – проходится с нажимом по внутренней стороне бедра, вырывая, крадя у Миши тихий всхлип прямо из груди.
— Думаю, у них всё будет отлично.
Ошеломительный контраст почти трогательной, почти по-рыцарски благородной просьбы позволить себя поцеловать и этого наглого, варварского посягательства на – ах! – уже, вроде бы, Пестелю не принадлежащее сводит Мишу с ума, постыдно заводит и бесит.
Чертовски сильно, сука, бесит. Потому что у него, похоже, стокгольмский синдром, извращённые представления о любви и бог знает что ещё – Миша заводится мгновенно, как шестнадцатилетний пацан, у которого ещё никого и никогда.
Бестужев ненавидит себя за мысль, что если Паша сейчас хотя бы подумает убрать руку, он умрёт сразу же. Место смерти – восьмой ряд, седьмое место.
Он давится воздухом и отблеском Пашиного имени, когда его рука накрывает член и беспрепятственно, ничем – никем – не остановленная сладко сжимается там снова. Миша наконец приходит в себя, отчаянно хватает Пестеля за запястье и пытается остановить. Сводит колени. Ему этого слишком много.
Но его и без того слабый бунт подавлен мгновенно всего парой умелых движений рукой – точно так, как Мише нравится. И Бестужев рефлекторно подаётся бёдрами ей навстречу, ищет этой незамысловатой ласки.
— Хочешь уйти?
Миша поворачивается, найдя в себе
остатки сил, чтобы посмотреть на Пестеля. Паша с готовностью ловит каждый его рваный, поверхностный выдох, когда Бестужев тянется к нему, послушно открывая рот для поцелуя, и запрещает себе позорный скулёж, который никого не спросив, тяжело срывается с его искусанных, истерзанных бесплотными и бесполезными метаниями губ.
— Не отвлекайся. — Пестель поворачивается обратно к экрану и на секунду убирает руку. Чтобы оттянуть резинку спортивок и забраться под неё.
Вот такого Мишаньку – смущённого, нуждающегося и беззащитного, с мокрыми губами и пьяными, незрячими глазами Пестель хочет любить. Долго, медленно, с чувством, чтобы соседи стучали по батарее –
любить. Ласково гладить его по голове и хвалить – какой он хороший мальчик, когда у него занят рот и он не пиздит.
Его хочется любить любым. Но таким – особенно. У Миши такая
пиздатая похоть, что за неё ему можно простить любое блядское, бесящее поведение.
Пальцы, плотно сжатые в кольцо доводят Мишу до истерики – вот-вот и прорежется голос. Ему хуже всего делает даже не рука, гладко скользящая по члену, а тот факт, что Паша спокоен, так же подчёркнуто-расслаблен, как час назад в ресторане. Увлечённо смотрит на экран, будто бы ничего из ряда вон сейчас не происходит. Бестужев матерится страшно, безбожно и отпускает себя. Убирает руку, толкается навстречу чужой горячей ладони, утыкается Пестелю в шею. Укусить его сильно, стремясь причинить боль – необходимость, Бестужев сейчас закричит, а на экране
даже не хоррор.
— Па-аш, перестань. Хватит.
— Это я сегодня слышал уже много раз. И
посмотри на себя теперь.
Миша почти срывается в оргазм от Пашиного голоса и стонет надрывно, как от боли – но Пестеля ему так легко не обмануть, он знает, что Мише не больно. Мише сейчас как угодно, но только не больно.
Пестелю очень
многого стоит продолжать играть с ним в эту проклятую игру. Но Мишенька ведь первый начал – сам, по доброй воле приехал на свидание, а потом струсил и стал делать вид, что ровно дышит к Паше.
Его хочется извести, измучить, довести едва ли не до слёз и униженных просьб, отыграться хотя бы за один этот вечер. Но он такой яркий, страстный и жаркий, что это желание теряет всякий смысл. Пестель милосердно ускоряет темп, позволяя Мише рвать себе кожу на шее зубами.
— Нет, правда –
ты бы видел себя, Мишанька.
И Бестужев срывается в вязкую черноту
мгновенно.
//
— Тебе понравилось?
— Угу, — разморённый и расслабленный Миша улыбается и слишком правильно смотрится в Пашиных объятиях, чтобы его – даже в тысяче первый раз – отпустить.
— А фильм?
