Можно

У Кориторы не видно глаз, только блеск кристаллов становится каким-то мечущимся, беспокойным. Его чуть потряхивает, пока он сидит вальяжным котом на столе. Обычно он так не делает — приучен к этикету с малых лет, всегда вежлив, да и легкая тревожность всегда ставила какие-то рамки, но с Оцукином, почему-то, было можно. Тема дозволенности вообще всегда витала в воздухе каким-то странным, незавершенным делом. Для Оцукина все было в порядке вещей, будто такие отношения были между ними всегда, но для Кориторы… не совсем. Он не застал тот момент, когда стало можно оставаться у Оцукина подольше, не застал момент, когда стало можно есть с ним из одной тарелки, когда в спешке особо нечего поесть, кроме вчерашнего кориторовского рамена с курицей. Коритора пропустил тот момент, когда ему стало можно спать рядом, на одной кровати. В такие моменты он не ощущал себя неловко, просто когда задумывался об этом — это было так странно. — Я должен все подготовить, на меня же рассчитывают, — Оцукин звучит привычно — как всегда с легкой дымкой дурмана в сознании от того количества химикатов, которые он вдыхает ежедневно, работая без костюма. Коритора просил этого не делать, будто ему стало можно беспокоиться больше, чем остальным. Больше, чем об остальных. — И это, — Коритора опасливо тыкает в буро-рыжий раствор, источающий запах стухших яиц и едкости, — не опасно? — М-м, полагаю, что нет?! — Оцукин неуверенно щурится и приоткрывает рот. — Только не надо говорить про костюм или противогаз, я… я помню. Просто, мне нужно очень срочно все сделать, времени нет, — он что-то мешает, мямлит виновато себе под нос, а когда понимает, что его варево безнадежно испорчено неверными пропорциями и трясущимися руками, то сокрушенно вздыхает и откидывается на стуле. — Тебе стоит передохнуть. — Да, я… я помню, знаю. Просто это нелегко, когда ты, ну, медик, а? — Я поговорю с ребятами, чтобы они меньше калечились. Кориторе как-то очень внезапно стало можно думать о том, что с Оцукином что-то случится. Именно с ним, его немного детской, хотя и абсолютно гениальной, персоной случится что-то плохое, непоправимое. Смертельное? Коритора отгонял эти мысли, хотя каждый раз хотелось вцепиться в его руку и сказать, чтобы он никуда не шел, остался здесь, а всех вылечит бесподобный обед из Майдон Ланча. Но вот этого сделать было нельзя. Можно было прижиматься к его макушке. Можно было гладить его напряженные от бесконечной изнуряющей работы плечи, слушая усталые выдохи, сквозь которые пробивается благодарность. Можно было лежать на одной кровати, смотря в сонное лицо, успокаивать, когда он беспокойно мечется от кошмаров, вызванных вдыхаемыми парами ядовитой дряни, которую он обязательно использует на врагах. Можно было слушать радостные крики в телефон, о том, как они победили и кротко поздравлять его, слушая свое ухающее в груди сердце — радость и беспокойство мечутся, встают в горле вопросом: «ты в порядке?». Коритора задает его, переформулировав в простое «вы как?», но надеется, что Оцукин понимает — это было адресовано только ему. Можно было носом тыкаться куда-то в щеку, чувствуя его скромный поцелуй и робкое признание в любви, от которого в голове все становилось вверх дном, а сердце так странно билось в груди. В плане любви он совсем как ребенок — такой неловкий и искренний, смотрящий щенячьими глазами, будто что-то сделал не так; осторожно спрашивающий, все ли в порядке. А потом крепко обнимающий и тепло улыбающийся. Кориторе можно было много. Можно было любить его, но вот уберечь от опасности — нет.