Шото, ещё

— Шото, Шото ещё, — на эти действия гетерохрома Кацуки реагировал всегда одинаково бурно, не так как многие другие омеги. Для последних метка альфы, особенно истинного так же играла не малую роль. Это место было и святым, и нерушимо связывающим омегу с альфой, и подчиняющим, и дарящим ослепительные ощущения. Но в случае с Кацуки, все это было как будто преувеличено десятикратно. Стоило Шото коснуться загривка блондина, как он замирал, стоило пройтись языком, как тот прогибался в пояснице, отставляя ягодицы, стоило чуть-чуть вобрать нежную кожу в рот и пососать, как блондин начинал истекать и терять себя, свою взрывоопасную и раздражительную сущность. Он становился не просто податливым, он умолял с выступающими слезами на глазах, только бы Шото не останавливался. — Ещё, Шото, еще… И правда, лучше после этого не оставлять начатого, иначе рискуешь столкнуться сперва с непониманием и огорчением, а потом со взрывной истерикой и оскорбленным молчанием, которое блондин мог хранить очень долго. Зная эту слабость, Тодороки старался лишний раз не прикасаться к шее своего омеги. В первый раз, когда он только прокусил ее, это даже было страшно. Бакуго будто сошел с ума. Он плакал, судорожно сводя брови и дрожа всем телом, алое лицо покрывалось слезами, которые быстро попадали в раскрытый в немом крике рот, он нежно стонал, никогда не кричал, но в этих глухих стонах было больше страсти и наслаждениях чем в самых развратных криках, и он просил ещё. — Ещё, Шото, ещё! Последний думал, что парень хочет ещё секса, что причина в течке, периоде, когда омеги особенно желают альф и сексуального удовлетворения. Но все повторялось даже когда течки не было. И тогда Тодороки понял — ничто так не возбуждает блондина как губы на его шее. Даже подавляющий тяжёлый феромон альфы так не ставил на место сильного и непокорного омегу. Он спрашивал блондина, чувствует ли тот что-то помимо опоясывающего жара вокруг шеи, заходящего на ключицы, плечи и даже лопатки. — Я чувствую все, — отвечал Бакуго, — но с этим я просто умираю. Метка возбуждает его до фейерверков под веками. Он даже не обращает внимания на текущий и подрагивающий в оргазме член, на судороги, которые сам Шото чувствует слишком отчетливо внутри него, потому что желание и мучительное удовольствие ни на секунду не покидают блондина, пока губы альфы на его шее. Весь процесс как один долгий оргазм, все чувства ярки и остро ощутимы, пока альфа его не отпустит, пока он не почувствует на затылке приятную немоту и прохладу. В эти моменты он как будто просыпается, хотя все еще не в себе. Всё ещё слишком нежный и уязвимый. Алые глаза смотрят и с восхищением, и с усталостью. А ещё…с немой жалобной просьбой: — Пожалуйста, Шото, спаси меня от этого. Никому не говори, что я такой. Сделай вид, что ничего не видел. Успокой меня, иначе я прямо сейчас не выдержу и заплачу. И Шото успокаивает его одной ласковой улыбкой и поглаживанием по растрёпанным волосам. Он наклоняется и целует его покрасневшие и влажные веки, прячет испуганное собственным удовольствием лицо в домике из своих рук и разноцветных волос и шепчет неразборчивые нежности, пока омега не успокоится и не уснет. На утро Бакуго просыпается первым, хотя ему только так кажется, ведь Шото так нравится наблюдать, как ничего не подозревающий омега приподнимается с постели, неуверенно дотрагивается до метки и тут же убирает дрожащие пальцы. Он дышит глубоко и старается прийти в себя, но лишь трусливо ежится и снова ложится в постель, где вновь уютно прижимается к своему альфе, а тот теперь уже готов разыграть свое пробуждение. — Доброе утро, Кацу, — с довольной улыбкой бормочет он, притягивая любимое тело ближе и проводя носом по виску. — Доброе, — глухо отвечает блондин, постепенно приходя в себя обычного. Ещё одно табу — вспоминать, что было. Только два раза они обсуждали это. Первый раз, все закончилось очередной истерикой и беспорядком: — Заткнись! Не говори мне об этом, блять! Блять! Блять! Не трогай меня! Тогда помимо крика, было поломано и разбито не мало вещей. Да и самому Шото не раз прилетело, когда тот пытался заключить блондина в усмиряющие объятья. Второй же раз, прошел более спокойно, если не считать того, что тогда прилетело Киришиме. Такого не ожидал никто: ни Шото, ни Бакуго, ни, тем более, красноволосый. Друг лишь случайно задел рукой шею омеги, а тот резко дернулся и толкнул его не рассчитав сил. Конечно парню с упрочняющей причудой ничего не сделалось, но на Бакуго не было лица, что сильно обеспокоило и разозлило его альфу. — Бакубро, все нормально? Я сделал что-то не так? Блондин ничего не отвечал, а Шото быстро закрыл его в своих объятьях, успокаивая при этом и свой необъяснимый гнев и тревогу. Как он понял позднее, омеге стало мерзко, от прикосновений другого альфы, хоть и близкого друга, а ещё с той самой истерики Тодороки знал, что блондин слишком стесняется своей чувствительности в этом месте, и потому он был обязан спрятать своего смущенного и раздражённого парня от всех. — Все хорошо, Киришима, просто он нервничает, когда кто-то помимо меня трогает метку. — Я не знал, простите меня, — опустил глаза красноволосый и вскоре обстановка быстро разрядилась. Но только не для Шото и Кацуки. Один всё ещё гадал, в чем причина такой чувствительности, а другой просто не хотел признаваться. Пока однажды ночью… Темноту комнаты нарушал лишь свет из окна, которое выходило на освещённую фонарями улицу. По двум тесно сплетенным телам скользили полосы света от проезжающих мимо машин и каждый раз в этом редком свете Шото вожделеющим взглядом окидывал лоснящееся медовое тело под ним. Дыхание и сладкие стоны омеги смешивались с шумом трения резины об асфальт и это было прекрасно — когда вокруг целый живой мир, но у них он свой — наполненный нежностью и страстью, где единственными звуками являются полные желания вдохи и ничуть не освобождающие от сдавливающих чувств выдохи, а ещё приглушённые стоны и шепот: — Шото, любимый… — Кацуки… Мир, где присутствует только два сгущающихся запаха: интимный лотос и петрикор. Представьте знойный летний день. Пекло такое, что от него никуда не скрыться. Но особенно невыносимо под прямыми солнечными лучами, под которыми, кажется, плавится даже твердый асфальт и резина автомобилей, которые по нему проезжают, поднимая в воздух сухую пыль и хрустящий песок. Что же делать, куда забиться чтобы не чувствовать этого ада, от которого даже пот испаряется, не успевая толком выделяться? Но вот на глаза попадается скромный магазинчик с побледневшей вывеской «Цветы». Внутри темно, а если пройти вглубь и вовсе прохладно, ведь кондиционер работает на всю мощность.  — Только бы товар не испортился — сетует старушка-продавец в бирюзовом фартуке. Здесь она как услужливая горничная или няня, ведь цветы на столько величественны и торжественны на ее фоне, настолько аристократичны… Особенно розы, поражающие своим глубоким и сильным ароматом, а рядом гвоздики, сбивающие с толку своей сладостью и нарядностью, гортензии пахнут слабо, или вообще ничем, но зато какие гордые и пышные, лилии — мясистые и плотные, но вместе с тем такие нежные и даже хрупкие. Ещё чуть-чуть и запахи уже невозможно различать, остаётся просто один — сильный и приторный, хоть и приятный, но не обращающий в забвение то утомление, полученное от пережитого зноя. Но вдруг, за окном раздается неожиданный страшный рокот. Старушка-продавец, вздрагивает, но после морщины на ее лице разглаживаются и вот она уже семенит к окну, с надеждой бормоча: «неужели будет дождь, ох, божечки». Она кряхтит, не в силах открыть заклинившие окна, но вы приходите к ней на помощь, и впускаете в этот маленький, совсем не готовый к такому, мирок, чистый и искристый шум ливня, приносящего за собой долгожданную прохладу и свежесть. Душистый фон от ярких букетов быстро растворяет запах мокрого асфальта и песка. Наконец-то испепеляющее солнце сменилось торжеством чистого дождя, а в глубине лавки, там, куда вы не успели дойти, стоит спокойный прозрачный сосуд, в котором будто оживает прекрасный лотос. Он не такой сладкий и чарующий, но сейчас его аромат наиболее совместим с окутавшей улицу стихией, и его лепестки будто мерцают во мраке цветочной лавки, от радости встречи с влагой, которая и есть его естественный спутник на всю жизнь. Именно такими были Шото и Кацуки, именно таким чувством были проникнуты их мир, их любовь. А когда истинных объединила метка, оба запаха смешались в один — запах того самого момента, когда после невыносимого пекла, свежесть песка встретилась с целомудренно белым, но скрывающим в своих лепестках интимный аромат, лотосом. И все-таки, дело было не в том, что метка на шее Кацуки была символом их истинности или непреодолимой тяги друг к другу, или даже безусловной любви. Кацуки охранял ее от других, не просто потому, что их связь была самым ценным, что они имели, но прежде всего потому, что эта метка была от «него». Блондин никогда бы не признался, что так был рад отдать «ему» все, так благодарен за то, что сделал его единственным, своим, вечным. — Шото, ах, Шото, ещё… Каждый раз, когда он касался затылка, осознание этой принадлежности сводило с ума, и удовольствие мягко разливалось по позвоночнику, а между ног уже было так мокро и мягко, что альфа спокойно и почти без подготовки входил сразу до упора. — Кацуки, ты… просто… нгх! Как же можно было описать «его»? Как описать свои собственные чувства, когда он покусывает метку и жаркий трепет тела Бакуго вкупе с внутренними спазмами удовольствия передаются ему и заставляют ещё больше хотеть. Бакуго сдавленно стонет: — Шото, ещё… И он даёт ему это «ещё». Он покусывает, лижет, и вместе с этим снова медленно вводит член в мокрого и скользкого Кацуки, заставляет каждую внутреннюю мышцу сжаться вокруг него, вобрать полностью, согнуться и подставить заветное место. Омега даже не может кричать и эта ещё одна особенность, которая так поражает Тодороки — чем лучше его половинка себя чувствует, тем почему-то тише он себя ведет. И сейчас, тяжело дыша и заливаясь слезами он ограничивается лишь шепотом: — Шото… Шото… Шото… А ведь последний всего лишь второй раз медленно проник в его тело… Если так продолжится, очень скоро терпению Бакуго придет конец, поэтому Шото отпускает столь чувствительную шею и отстраняется, а парень под ним, выдыхает то ли с облегчением, то ли с благодарностью, то ли с сожалением. Шото переворачивает его на лопатки и целует в губы, вместе с этим третий раз медленно входя до предела. — Милый, ты в порядке? — гетерохромные радужки полностью затуманены желанием, но даже сквозь такую плотную дымку проникает беспокойство. — Не отвлекайся от ебли… ч-черт — выдыхает блондин, но уже на последнем слове Шото начинает двигаться, всё ещё плавно, но уже быстрее. Бакуго течет повсюду, он весь скользкий и продолжает намокать вместе с простынями, альфа над ним сам исходится слюной от такого вида. Но особенно доставляют эти стеснительные алые глаза, которые не находят себе места. Они уже не один год вместе, а Бакуго все такой же… неуверенный. «Как же тебе доказать, что ты самый ахуенный» — думает Шото. Наконец-то он нашел слово, которое хоть отдаленно описывает его омегу. Он ещё больше ускоряется, тяжело дыша от возбуждения, которое только приливает к члену, впиваясь пальцами в крепкие бедра блондина и покусывая его грудь. — Кацуки, — выдыхает он, сглатывает и с типичным для альфы рычанием продолжает, — хочу… хочу тебя. Блондин лишь стонет в ответ и выгибается, раздвигает ноги ещё шире, трется членом по напряженному прессу. Это заставляет Шото резко измениться в лице. — Даже не начинай, — обычно спокойный и бесстрастный парень, моментально грубеет и подчиняет омегу своей воле одним тяжёлым и дерзким взглядом. Он снова переворачивает парня, но на этот раз не позволяет прилипнуть к постели и тереться возбуждённой плотью о простыни. — Так тебе мало меня внутри? — шепчет на ухо блондина Шото, пропуская блондинистые волосы сквозь пальцы и безжалостно оттягивая корни. Кацуки не больно, ему приятно, ему до визга хорошо от таких действий. — Мало! — всхлипывает он, пытаясь повернуть голову и взглянуть на любимого. Но его резко вдавливают лицом в подушку. — Слишком поздно смотреть, — злится Шото, и переходит на бешеный темп всё ещё удерживая омегу без возможности вздохнуть. На каждое движение приходиться сдавленный низкий рык и глухое мычание в подушку. Ужасно, но Шото самому становится мало Кацуки, несмотря на то, что аромат лотоса глубоко осел в лёгких, а все сливочное тело омеги подаётся и вздрагивает под ним. И тогда он наконец позволяет омеге жадно вздохнуть, вновь привлекая его к себе за грудь и подбородок. Руки начинают блуждать по телу, ко всему прочему, не давая ему обессиленно упасть назад. Бакуго едва смыкает губы, чувствуя как альфа двигается, распирает все внутри, захватывает и тело, и душу. — Шото-о — тянет он нежно, чувствуя как горячее дыхание касается его затылка. И только от этого он готов весь сжаться. — Как мило — шепчет гетерохром уже почти задевая кожу губами. — Шото, Шото, Шото — блондин зажимается и конвульсирует всем телом в предвкушении, его метка как будто горит. Она просто пылает огнем! Может потому что этот ублюдок, с наполовину огненной причудой поставил ее, а может потому, что каждый раз, как он прикасается к ней, он как будто метит его снова. — Ах, — блондин не сдерживается и кричит. Слишком приятно, когда Шото начинает лизать ее и при этом не останавливает жёстких фрикций. Сам половинчатый находится в восторге — его омега вновь и вновь показывает ему настоящее чудо. — Кацуки, — шепчет гетерохром, уже почти не выходя из тела омеги и продолжая ласкать метку, — почему ты так любишь, когда я ласкаю ее? — Шото…придурок… — выдавливает из себя блондин. — Ответь мне, иначе отпущу! Он даже замедлился ради того чтобы не пропустить в оргазме ответ мимо ушей. — Я… — задыхается блондин, — люблю… не ее, ах… а тебя! Потому что… ты поставил мне ее! На этом альфа слетает с катушек моментально. Он не знает, каким чувством руководствуется, каким порывом объяснить то, что он делает, но с диким желанием, как в первый раз, прокусывает шею омеги до крови, а тот даже не кричит, не плачет, но постепенно и так красиво заливает простыни своей спермой, расслабляясь в сильных руках, удерживающих его. За ним, с рваным и сдавленным рыком кончает и Шото, вжимаясь в омегу до ломоты в теле. — Ах, Кацуки, ну почему? Почему ты не сказал раньше… Почему?! Как?! Как этому блондинистому придурку удается даже спустя столько времени, даже не смотря на то, сколько невероятных моментов они вместе пережили, продолжать удивлять его и заставлять любить ещё больше? А ведь завтра он снова встанет с постели, нетвердой рукой ощупывая затылок, и как ни в чем не бывало будет хмуриться и материть все, что движется. Но Шото, ещё очень долго не сможет прийти в себя, и не будет знать, что ещё ожидать от этой взрывной омеги.