Take me to church

Дазай готов ради него уверовать в кого угодно. Даже в Бога. Достоевский — настоящая аномалия. Демон, возомнивший себя ангелом. Хотя… Все же демоны когда-то были ангелами, верно? Демон, не хотящий принять свою сущность, думающий, что Господь до сих пор даёт ему поручения. Случай тяжёлый, Осаму не возражает, но ведь он не лучше. Различие лишь в некоторых взглядах и вере. Вера Фёдора не признавала самоубийц, что сильно раздражало шатена. Ведь Он Сам их создал, он сделал их такими. Зачем отказываться от своего творения? Зачем? У Достоевского красивый смех. Тихий, но мурашки бегут от его глубины. Дазаю кажется, что он тонет в этом смехе, который иногда становится таким безумным, что приходится гадать, как Фёдор до сих пор не попал в психиатрическую лечебницу. В общем-то, его и полиция поймать не может. Что говорить о больницах. Русский на самом деле имеет отменное чувство юмора, подходящее под его смех. Если бы не его способность, то он мог бы стать неплохим комиком. Ну, как неплохим… У него было бы море фанатов, его выступления бы собирали в одном зале или стадионе тысячи, а может, и миллионы. Но Достоевский и так знаменит на весь мир. Во всех странах он в розыске. Ему повсюду не рады. Он был как смешок на похоронах. Везде не к месту. Везде и всегда. Хочется его пожалеть, обнять и сказать, что в нём всё равно нуждаются, но… Дазая в этом опередили. Целая организация «Крысы мёртвого дома», да и в России наверняка у него где-то есть друзья. От этого не по себе, но шатен старается сохранять своё безразличие, смотря в холодные-холодные фиолетовые глаза. Фёдор считает себя посланником Божьим, но Осаму лишь ухмыляется и возражает. Вечная тема их споров. Однако Дазай иногда забывается и признаёт, что если у Господа есть посланник, то вот он, перед ним, замораживает его мозг своим взглядом, улыбкой и равнодушием. Но совместная жизнь с Достоевским становится просто персональным Адом. Каждую неделю всё хуже и хуже, каждое воскресенье между ними сгущается мрак, каждое воскресенье глаза этого демона становятся насыщеннее и холоднее. Два аметиста. Два драгоценных камня, которые Дазай так любит целовать через чуть ли не прозрачные голубоватые веки. Фёдор Достоевский — яд. Каждый день японец с удовольствием пьёт его, рискуя умереть. Эти два безумца — сплошная загадка. Кажется, что они родились такими — до сумасшествия гениальными. Их мысли были как будто разделены на двоих, как будто это просто один человек, которого разделили на двух совершенно разных людей. Две стороны одной медали. — Дос-кун, — Дазай целует высокий бледный лоб, — кажется, мы сходим с ума. — Нет, мы родились больными, — глаза прожигают лицо шатена. — Мы больные грешники, Федя. И даже твой Бог не сможет их нам простить. — Тогда нам остаётся лишь молиться моему Богу. Осаму не верит в Бога, но вот в существование Рая и Ада — да. Иначе просто не объяснить это умиротворение, когда он с Достоевским, и это смятения, когда его нет рядом. Дазай готов провести вечность под боком этого синонима к словам «опасность» и «безумие». Японец млеет от этих колючих потрескавшихся губ, от холодных рук, тёмных волос, прекрасных глаз. Ему нравится всё, даже нередко чёрствое и равнодушное отношение к своей персоне. Он лезет с поцелуями, виснет на тонкой шее, ведёт носом по нижней челюсти, но Фёдор лишь морщит нос, запрокидывает голову, вцепляется в чужие лицо и руки, но это не помогает. Всё же шатен сильнее его, крепче. Но иногда русского это всё так раздражает, что он с силой дёргает каштановые волосы и со всей злостью шипит прямо в лицо: — Отвянь от меня. Ты болен, Дазай-кун. Тебе пора лечиться. Зависеть от человека — отвратительно. А Осаму лишь улыбается, как дурак, и шепчет: — Вылечи меня. Достоевский ещё больше морщится и отпихивает от себя это животное. По-другому он не знал, как называть Дазая в таких ситуациях. Но японцу всё равно, что его грубо отпихивают, всё равно на это раздражение в голосе. он думает о том, что если бы он был язычником, то поклонялся бы Фёдору, как солнечному свету. Он готов на жертвы ради своего бога. Осаму осушит ради этого дьявола море, ограбит все банки на Земле, убьёт кого угодно. Этому бесу надо ездить только на белых конях. Белые кони, как у царей, королей, императоров. Ведь Достоевский — король для Осаму. Правитель его души и сердца. Но коней надо держать в конюшнях. А кто будет за ними ухаживать? Такие же верующие, как Дазай. Но они не получат ни грамма сочувствия и милосердия. Ведь стоит им приблизиться к богу хоть на метр, Осаму сразу же их убьёт. Этому мазохисту, ненавидящему боль приятно охранять своё сокровище от других. Он с голодной слюной во рту смотрит на мёртвые тела под ногами своего короля, чьи глаза светятся аметистовым богатством. После такого японец хочет вгрызаться в эту тщедушную плоть, прокусывать эту тонкую кожу, пить эту горячую кровь, которой, может, совсем нет. Но он знает, что есть будет не он. Есть будут его. Стоит этим двоим уединиться, и всё. Все границы стираются, исчезают все иерархии. Остаются лишь укусы, поцелуи, пот, слёзы, боль, всхлипы, рваный шёпот и тихие стоны. Дазаю кажется, что в мире нет ничего невиннее, чем этот грех — грех отдачи этому демону. И пусть, пусть это грязно по людским меркам. Но ведь только в этой грязи Осаму чувствует себя человеком, чувствует себя чистым. Иллюзии он не любил, но рядом с Достоевским он забывал обо всём. Даже о том, что ненавидит Бога. — Фёдор, — шатен рвано выдыхает, а в ответ на вопрос в светящихся фиалковых глазах тянет к себе его голову за волосы и исступленно целует. Достоевский лишь ухмыляется и прикрывает свои глаза. Чёрт возьми, Осаму готов пойти вслед за Фёдором в церковь, к его Богу. Он готов стоять на коленях и поклоняться, словно верная собачка этой лжи, в которую верит Достоевский. Дазай даже может покаяться во всех грехах, лишь бы его демон не покидал его. Если Дос-кун захочет убить японца за все прегрешения, то Осаму с радостью сам насадит своё сердце на острый нож. Готов вечно умирать. Ведь Фёдор Достоевский — это его бог и смерть. — Федя, позволь мне вверить тебе свою жизнь. — Тупица, она уже моя.