Отпустить и проститься

Сны вернулись. Цинсюань с трудом разлепил глаза — все лицо было мокрым, рука дрожала и его всего отчаянно колотило. Слишком холодно — холодные донные воды окутали, потянули вниз, и брат повторял: отомсти. Под водой его лицо искажалось — будто волны размывали: но темные глаза смотрели яростно, прямо в душу. Живой брат никогда, никогда не смотрел на него так. Живой брат мог злиться, ругаться, мог ударить веером или запереть, но в нем никогда не было столько ярости. В снах от его взгляда было сразу жарко и холодно. Отомсти, говорили горящие глаза, отомсти. Цинсюань сел на циновке. Тонкое рваное одеяло не грело — и тоже промокло насквозь. Теперь холодный ночной воздух пробирался под одежду и стоило бы согреться: Цинсюань уже запомнил, что люди легко простужаются. Он кое-как встал. Получилось неловко: тело плохо слушалось, законечев на полу, а ведь зима даже не наступила, просто приблизилась. Как же люди справляются?.. Переступая через других спящих бродяг, он выбрался на улицу. Просто подышать, подвигаться — и оказаться под небом. Вспомнить, что брат мертв, умер последней смертью, и уж точно не стал бы приходить за ним. Не стал бы просить о мести. Сны уже приходили. Но тогда было теплее, и Ю с сестренкой еще не ушел, и Цинсюань успел поверить, что все хорошо, что он справился... Оказалось, что нет. Никто не должен был узнать, что он вскакивает по ночам, а потом даже при свете дня в тенях ему мерещится движение — рябь на воде. Нужно быть сильным и уверенным — тогда и люди будут верить и не будут бояться. Тогда все переживут зиму. У брата как-то это выходило: так легко, так непринужденно и небрежно — всегда такой спокойный, такой знающий, даже когда на Небесах в очередной раз случалось чье-то падение или предательство. Повелитель Вод умел несколькими хлесткими словами усмирить толпу и навести порядок. Цинсюань спросил как-то: откуда ты, брат, знаешь, что происходит и что отряд генералов, снаряженный Богами Войны, уже выступил разбираться? «Я и не знаю, — ответил тогда брат. — Я хочу, чтобы они перестали галдеть и наконец дали Линвэнь и Пэй Мину разобраться». Цинсюань так не умел. Он умел только раздавать добродетели, которые принадлежали не ему, и делиться чужой духовной силой. Ну и слушать, но кому это было нужно? Поэтому он улыбался бродягам, старался каждому сказать что-то ободряющее, старался честно и по совести разделить еду и одежду, которую им удавалось раздобыть — и делал все, чтобы никто не заметил, как ему страшно. Люди и не замечали; он не ждал этого и ничего не хотел в ответ, пока ранней осенью не понял случайно, что ответ ему и не нужен. В первый раз кошмары пришли на исходе лета. Цинсюань сперва не придавал значения — сначала. Мало ли как оно бывает, когда ты смертный. В его изначальной судьбе не было ничего хорошего и светлого, и вот она вернулась, а видеть кошмары — это случается, когда столько пережил. Но в его кошмарах была вода. Сколько Цинсюань себя помнил — вода всегда была другом. Брат оберегал и защищал его, частенько — даже слишком заботливо, стеной ограждая не только от опасности, но и от того, что Цинсюаню было важно. Стихия брата, покорная его воле, всегда была теплой и ласковой. Всегда на его стороне. Всегда несла благо. В кошмарах приходили темные вязкие волны и тащили его на дно; Цинсюань очень хотел думать, что это прощальный подарок от Хозяина черных вод, ведь тот не мог желать ему ничего хорошего... Но Хозяин черных вод вернул веер и исчез из его жизни, а у волн были голос и лицо брата. Цинсюань просыпался и кричал, зажимая себе рот. Бродяги и без того считали, что старина Фэн слегка тронутый. Увидев его с веером, решили, конечно, что он непрост — но в Повелителя Ветров все равно не верили, зато начали доверять ему и прислушиваться — когда он раздавал собранную еду, когда старался поделить все честно. Нельзя было, чтобы они решили, что он не в себе, нельзя кричать по ночам и просыпаться от слез и страха, потому что у этих людей должен был быть кто-то сильный и уверенный. Кто-то, кто их защитит. Но вскакивая по ночам, он мог только дрожать и кутаться во влажные от пота тряпки, которые заменяли ему одеяло. А потом пришли эти, новенькие. Вроде их деревню смыло селем, и дома, и поля, и на землю тотчас наложили лапы соседи побогаче. Частая история — Повелительница Ветров много их выслушала когда-то. Никакой земной справедливости они не нашли, слушать их молитвы на Небесах было некому, и они нашли приют в городе. Быстро и незаметно обвыклись — Цинсюань пересказал им нехитрые правила: не вредить, делиться, все делать честно. А вот к тому, что у старины Фэна есть странности — привыкнуть сходу не успели. Очередной кошмар пришел на третью ночь, и проснувшийся Цинсюань разбудил одного из них. Его звали Ю, у него была маленькая сестра — тихая незаметная девочка, по сестре-то Цинсюань, примечавший детей в первую очередь, его и запомнил — и на свою беду он пристроил циновку слишком близко. — Чего ты разорался? — шепотом спросил Ю. — Небо падает? Спи. — Ничего, — он нервно рассмеялся в ответ, прикрывая рот здоровой рукой. Ю покосился на сломанную. — Просто плохой сон, сейчас пройдет, спасибо, ха-ха... — Будешь орать, ори потише. Мешаешь. В него кинули тряпкой — поплотнее и поцелее той, что служила ему одеялом. Ответное «спасибо» рухнуло в никуда — поделившись теплом, Ю, похоже, тут же заснул, а Цинсюань наконец-то отогрелся. Той ночью кошмары не возвращались. Возни с новенькими было много. Теперь приходилось рассчитывать на большее количество ртов; за просто так почти никто не подавал, и бродяги работали — кому поднести корзины, кому поправить покосившийся забор. Сейчас, между осенью и летом, люди были с ними щедры, а вот зимой придется труднее. Ему пришло в голову, что можно давать уличные представления — за сотни лет он видел их тысячи и хорошо понимал, что людям нравится и за что они поделятся деньгами и едой. Оставалось за сытую осень уговорить и научить своих подопечных. За день Цинсюань так уставал, что просто падал на циновку без сил — и не всегда поужинав. Смертному телу это не нравилось, но Цинсюань не умел себя уговаривать. Если бы всегда удавалось выспаться — было бы чуть проще, но кошмары приходили часто. Почти так же часто, как в детстве, только сейчас не было рядом братика Уду, который обнимал бы, гладил по голове и отгонял темноту. Наверное, от недосыпания и недоедания — и от того, что так и не приучился заботиться о смертном теле, — он как-то чуть не свалился в канаву. Просто потемнело в глазах, и он начал оседать туда — в грязную черную воду, на миг показавшуюся ему теми волнами, что когда-то забрали его прежнюю жизнь. Успел подумать только — до чего ж дурацкая смерть получится, все Небеса посмеются, — а в следующий миг уже открывал глаза, лежа на ступенях старого храма. Рядом сидел Ю. — Ты утопиться решил, что ли? Как там тебя звать... — Фэн, просто старина Фэн, ха-ха... Я не собирался топиться. Спасибо, что спас. — Спи нормально, тогда и не надо будет спасать. — Мне снятся кошмары, — признался он. — Часто. Я стараюсь, только выходит не всегда. — Ну старайся лучше. Орешь на весь храм, падаешь. И ешь мало, я видел. Цинсюань хотел спросить — а ты что, следил? — но сообразил, что Ю, наверное, рассказала сестренка. Она, как и другие дети, часто вертелась рядом, а он делился с детьми едой и одеялами. Чтобы они не вырастали, думая, что мир умеет быть только жадным и жестоким... да что там, чтобы они — просто вырастали. Поэтому он просто отвел взгляд и неловко поднялся. Назад они шли вместе; Цинсюань пару раз шарахнулся от канавы и в ответ на «Ты что, боишься все-таки утопиться?» объяснил, что в кошмарах ему снится вода. Он не стал, конечно, рассказывать Ю всю историю — о брате, которого так сильно любил и который так сильно любил его, о той чудовищной лжи, в которую завела эта любовь, потянув за собой в бездну чужие судьбы... К счастью, у смертных бояться воды было нормально: рыбаки тонули, тайфуны и наводнения разоряли деревни, да мало ли что! Просто — про темные воды, про зов и про то, что просыпаться очень страшно. Ю все равно таращился на него как-то странно, даже отодвинулся, будто решил, что старина Фэн заразный. Следующей ночью кошмары не пришли. Ю бросил свою циновку рядом, и сначала пихнул Цинсюаню одеяло потеплее, а потом пихнул самого Цинсюаня в бок, разбудив, когда вода попыталась просочиться в сны. Он заснул снова и спал очень спокойно — так, как не получалось очень давно. На Небесах — и совсем в детстве, когда брат, отгоняя страхи и темноту, сидел с ним, осторожно вливая свою духовную энергию, чистую и прохладную — струи воды, смывающие грязь. Сейчас чувство было похожим. Кошмары отступили. Днем Ю уходил подрабатывать на улицы, и Цинсюань его не видел; сам он, со своей рукой и ногой, не так уж много мог делать физически, так что чаще рассказывал сказки или пел недалеко от их брошенного храма. Те, кто покрепче, трудились отдельно. Зато дети помладше крутились вокруг, и Цинсюань радовался, что может отплатить за заботу хотя бы тем, что присмотрит за сестренкой. Осень принесла прохладные ночи, и в заброшенном храме теперь старались поддерживать огонь. Как-то Ю не вытерпел — смотреть, наверное, и вправду было невыносимо — и спросил: — Ты чего волосы не соберешь? — Не могу. Одной рукой не выходит. На Небесах он, конечно, волосами гордился: густые, тяжелые, они падали ему до пояса. У брата были еще красивее и длиннее, но и ему самому было чему порадоваться. Теперь он даже расчесаться сам толком не мог: переломанная рука не поднималась и с трудом удерживала гребень. Да и в хвост собрать, просто чтоб не мешались, тоже не выходило — ни ухватить их все, ни перевязать чем-то... Цинсюань знал, что люди приспосабливаются, получив увечье, но у самого пока не выходило. Единственное, к чему он и правда приспособился — перекидывать спутанные волосы не на тот бок, который грел у огня. Но зрелище, наверное, было смешным и жалким. Ю, впрочем, не смеялся. Просто смотрел. — Давай помогу причесать. Он даже успел нагнуться и коснуться волос, пока Цинсюань осознавал, что ему сказали. Осознал — и увернулся от протянутых рук. — С-спасибо, ха-ха, но не надо. Не стоит. Я... не очень люблю, когда мне трогают волосы. Ю хмуро смотрел на него. — Правда, что ли? Вот прямо не любишь? Так и будешь ходить с этим птичьим гнездом? — Ну... не от всех люблю. Но те двое, кому я разрешал, уже умерли. То есть один умер, а второй... — он не договорил, не знал, как сказать, но Ю было явно уже неинтересно. Он скривился — подумал, наверное, что старина Фэн совсем тронулся и вот-вот примется разговаривать с пустотой — и ушел. Если бы от длинных и густых волос не было бы теплее, Цинсюань, пожалуй, попросил бы кого-нибудь их подрезать. Но холодными ночами ими можно было чуть ли не укрываться — и он не решился. Последний раз волосы ему подрезал брат. Сам, не доверяя слугам, как делал это, когда они были детьми. И пока ничего больше не было острижено, пока волосы помнили его прикосновения, казалось, что он где-то здесь. С Цинсюанем. Незримо рядом — его руки, его голос — что ты, мол, опять цветов запихал в прическу, что за позор... Брат так часто ругался, зато — был рядом. И любил его. Всегда любил. Мин-сюну тоже было можно касаться волос — даже не так, Цинсюань звал его быстренько уложить и заколоть как-нибудь и что-нибудь, пока сам он подбирал украшения. Мин-сюн послушно собирал и закалывал ему волосы — просто, но красиво, — и потом они вместе шли то на пиршество, то на праздник... Мин-сюн никогда не существовал, а тому, кто прикасался к Цинсюаню его руками, наверное, и трогать-то его было неприятно. Той ночью в сны опять пришла вода, и мертвый брат строго смотрел из пустоты. Водяные струи тянулись к Цинсюаню, норовя обхватить за шею, а он все пытался увернуться. Отомсти, повторял брат, отомсти. Из воды его выдернули, хорошенько встряхнув за сломанную руку. — Ты опять орал, — мрачно буркнул Ю. — И чуть не скатился в костер. Он и сам выглядел не лучшим образом. Чем ближе маячил призрак зимы, тем труднее было найти работу и тем сложнее было с едой; люди уставали. — Прости-прости, я постараюсь вести себя потише. — Вот и постарайся. Начни, что ли, медитировать. Медитировать Цинсюань, конечно, не начал. Под вечер он слишком уставал, а забот было все больше и больше, и когда близилась Середина осени, те бродяги, что пришли из разоренной деревни, засобирались в путь. Ю с сестренкой тоже ушел, и в храме стало просторнее и тише. А потом опять вернулись сны. Вернулись и подошли так близко, что Цинсюань не знал, как с ними сладить.

***

Дом встретил пустотой. Хэ Сюаню было странно называть это место домом. Сотни лет на Небесах — чужое имя, ворох чужих лиц, чужая жизнь, чужой дворец, чужие цвета — тепло темно-коричневого и золотого, чужая лопата, которую он выбросил, когда все случилось... Это все было чужим, не принадлежало ему и не было создано для него, но за сотни лет он привык. Откликаться на звонкий голос, идти, когда тянули за руку, отзываться на имя, которое ему не принадлежало, и жить жизнь, которая могла бы достаться ему честным путем, но не досталась вовсе. В сердце Черных вод остался остров и дом, в котором стояли четыре урны. Теперь перед ними лежал сломанный, изорванный веер — и высохшая голова. Безумцы давно разбежались. Кого-то он успел выловить и вышвырнуть в мир — пусть живут как хотят. Кто-то утонул в черной воде. Кого-то разорвали костяные рыбы, подплывшие к берегу за жизнью. Теперь здесь снова было тихо и пусто. Цепи со стены он давно снял — зачем они теперь? Оставшись в мире и не исчезнув, Хэ Сюань думал — почему так. Он отомстил, все свершилось, Уду мертв, а тот, из-за кого все началось, снова смертен и живет жалкую смертную жизнь, значит, демон, рожденный из гнева и мести, может уйти. Хуа Чэн шутил — это, мол, потому, что ты остался должен. Даже найдя своего принца он не стал более мягким — остался холодным и язвительным; Хэ Сюань, впрочем, не собирался водить с ним дружбу и вообще иметь какие-либо дела. Сначала он заснул. Думал — не проснется, но проснулся; легче не стало. Небеса пытались найти его, но не могли, хотя он и не прятался. Поискали б лучше бывшего Повелителя Ветров, но даже на это они оказались не способны. Потом он думал — починит веер, и все закончится. Хуа Чэн помог — подсказал, как вообще чинят божественные артефакты, но наотрез отказался просить своего принца передать веер бывшему хозяину. — Разберись с этим сам, — сказал он. — Неужели не хватит смелости, а, Черная Вода? Вместо того, чтобы почувствовать, как гаснет огонек души и как растекается, растворяется мертвое давным-давно тело, Хэ Сюань почувствовал злость и голод. Злость — на Хуа Чэна, на веер, на то, что он не понимал — что делать. Голод — потому что его суть требовала пищи, и не думая засыпать. Он долго не возвращался в Черные воды. Здесь было слишком тихо и лежала вырванная из плеч голова врага. Тело и руки забрали божества и наверное похоронили. Но не голову, о нет, ее он скрыл от их глаз. Ну теперь-то все сделано? Теперь он заслужил — если не уйти, то хотя бы остаться в покое? Хэ Сюань поклонился четырем урнам. Подумал и оттащил голову в другую комнату, забросил в сундук, чтобы здесь остался только алтарь и семья. Сундук был старый и тяжело открывался; Хэ Сюань взял его давным-давно с утонувшего корабля. Моряки перед смертью отчаянно призывали Повелителя Вод и нежную сердцем Повелительницу Ветров, чтоб те вывели их из шторма. Хэ Сюань долго слушал их крики, а потом выпустил драконов, и реки богатств упокоились на дне Черных вод. Потом Повелитель Ветров искал пропавшую шхуну и рыбацкие лодчонки с ним вместе, но следов, конечно, не нашлось: границу меж Восточным морем и Черными водами Юга божества переходить не смели. Правда, в тот раз они летали по самой грани, пока не явился Повелитель Вод и не начал кричать на брата — мол, ни одна человеческая жизнь такого риска не стоит. Хэ Сюань сам не понял, как в тот день удержался: братья были совсем одни, а он — почти в своих владениях и куда сильнее их обоих. Но ладонь Повелителя Ветров коснулась его руки, и чудовищная волна, готовая родиться в черном донном течении, растаяла. Остался только сундук — бесполезные мольбы из прошлого. Защити нас, Повелитель Вод, выведи. Наполни наши паруса, Повелительница Ветров. Смешно. Хэ Сюань опустился перед алтарем на колени и закрыл глаза. Я вернулся, подумал он. Я снова с вами. Раздался шорох. Хэ Сюань вскинулся; изломанный веер соскользнул на пол, и разорванная точно пополам надпись «вода» легла, складываясь в целую. И тут от тебя покоя нет, раздраженно подумал он. Поднялся, поднял веер двумя пальцами и понес в сундук. Он только что швырнул туда голову лицом вниз, но Уду смотрел на него пустыми глазницами. Бросив сверху веер, Хэ Сюань захлопнул крышку. Еще чего не хватало. Может, теперь все закончится? Теперь он сделал все как надо? Защити нас, Повелитель Вод. Хэ Сюань резко развернулся и вышел прочь — мимо спального покоя, мимо алтарной, на воздух. На берег. К своей стихии. Если на остров пробралась какая-то тварь и пытается теперь добраться до него, он найдет ее, сразит и сожрет, потому что тварям тут не место. Берег был пуст. Сюда прилетали на мечах отряды с Небес, забирали тело Повелителя Вод, обыскивали лес и ручей, и ничего, конечно, не нашли. Потом прокатилась битва. Время успело стереть следы, только песок кое-где так и остался оплавлен; гнев Богов Войны прошелся. Наверное, генерала Мингуана, который был Повелителю Вод другом. Вода приветливо плеснула к кончикам сапог. Хэ Сюань наклонился и коснулся волны ладонью; привычно холодная и мирная. Стражи спали в глубине, и никто не спешил с криками тревоги. На острове никого не было. Никаких вторжений и засад. Защити нас, Повелитель Вод, выдохнул ветер. Чуть слышно, не голосом, не шепотом, так, что слова едва угадывались. Ерунда какая. Может, стоило избавиться от головы, но Хэ Сюань не мог. Это его трофей, это свершение его мести, это его враг и свидетельство его победы. Это дар семье: вы отомщены, спите спокойно. Как сделать вид, что этого не было? Он решил обойти остров. Ступил на волны, и те сами понесли его, покорные и послушные. Близость родной стихии будто бы отогнала неслышные голоса; остался только тихий плеск. А стоять на волнах куда проще, чем на непослушной лопате, еще и удерживая на ней же другого человека, или на мече, тоже вдвоем. Не надо притворяться, будто кожа теплая, а сердце бьется. Вообще ничего не надо — плыви и смотри. Хэ Сюань обогнул почти половину острова, когда понял, что снова голоден. Голод никогда не отступал по-настоящему. Подозвав одну из мертвых рыб, он вскочил ей на хребет и ушел в открытое море — охотиться на мелких гулей. На Небесах ли, в Призрачном ли городе, среди людей — этого ему не хватало. Не только сожрать — но и догнать. Пленить. Напитаться не только плотью, но и страхом, и ощущением конца, обреченностью. Мелкие не вполне разумные твари давали достаточно пищи, а те, у кого разума хватало, попросту боялись приближаться, чуя Непревзойденного. Но это было куда слаще, чем булочки на пару или «Ой, Мин-сюн, возьми мой суп, в меня столько не влезет». Это была жизнь. Хэ Сюань согрелся. От голода ему становилось холодно, он злился и не хотел шевелиться, а сейчас злость начала утихать и холод отхлынул. Не тот холод донных стоялых вод, что был им самим, а тот холод, что грызет в каменном мешке, когда тебя, заключенного, забывают кормить и ты пытаешься не потерять рассудок. На Небесах холод отступал быстрее, хотя и живой пищи там не было — может, потому, что он не успевал так сильно проголодаться. Но и сейчас живое и поглощенное отогнало холод. Он понял, что ушел чуть ли не на границу своих вод, только когда почувствовал дуновение ветра. Над его владениями всегда было тише, только тянуло от берега к воде; Черные воды не принимали извне ни волны, ни ветерка, ни облака. Здесь рождались свои грозы и ураганы, покорные не природе, а только хозяину. Восточное море, покинутое и ничейное, волновалось. Катило волны, которые будто разбивались о невидимую границу и отплескивались назад. Дышало и стонало. Может быть, кто-то как раз боролся со стихией; может быть, буря разыграется, разойдется и зашвырнет неудачливые корабли к нему. Тогда голод отступит еще дальше. За те сотни лет, что Хэ Сюань провел на Небесах, он бывал здесь, в своих истинных владениях не так уж и часто. Были пиры во дворцах, были императорские поручения и людские города, было дурацкое женское обличье, потому что проще согласиться, чем объяснить, почему нет. Были чужие личины и все Небеса были как на ладони — он все рассказывал Хуа Чэну, а тот слушал и ждал, ждал любой весточки о своем принце. Можно было бы посмеяться, но над Непревзойденными даже другие Непревзойденные не смеются. И после Небес и людских городов остров в сердце Черных вод казался слишком тихим и мертвым. То, что надо, если хочешь уснуть и не просыпаться, но вместо покоя тишина теперь дарила только тревогу. Хэ Сюаню было так же неспокойно, как в день битвы — когда в полной силе выступил первый Непревзойденный, Небесный Император, и он отдал веер и ушел, пока его не узнали и не окликнули. Не хотелось думать — каким именем. Двери его дома оказались распахнуты настежь, будто порывом штормового ветра. Внутри — тишина и никого. Чисто, чуть заметно пахло влажностью — вода словно пропитывала стены и пол. Хэ Сюань сел перед урнами с прахом и закрыл глаза. Здесь умирал Повелитель Вод, высокомерный ублюдок, отобравший жизнь у него и у его семьи. Здесь бился в цепях, кричал, срывая голос, Повелитель Ветров, глупый самозванец, проживший чужую судьбу и зачем-то любивший своего брата. Повелитель Земли умер в Призрачном городе, но скелет пришлось скрывать здесь, еще полный духовной силы и жажды возмездия. С потолка капала вода. Раньше такого не было, а сейчас, стоило замереть, Хэ Сюань хорошо расслышал, как капельки срываются сверху и разбиваются о каменный пол. Сначала в том углу, где до сих пор лежали остатки цепей, потом ближе, ближе. «Защити нас, Повелитель Вод». Хэ Сюань резко открыл глаза. Шепот — не воспоминание, но будто вправду тихий-тихий голос на самой границе сознания — тотчас стих. Капли прекратили падать. Он снова был голоден. Ночное небо над домом было стылым и высоким. Не просто ночь — Середина осени, и Небеса, наверное, праздновали. Они всегда праздновали, что бы ни случилось и несмотря на потери. В этом году фонари Воды, Ветра и Земли не полетят. Хэ Сюань постоял немного, глядя на небо. Голод снова подгрызал, но пока можно было терпеть, и он терпел. «Защити нас, Повелитель Вод». «Даруй нам попутного ветра, Повелительница Ветров». «Укрепи камни нового дома, Повелитель Земли». Шепот. Теперь это точно был шепот — тихий, как шорох песка, шелестел, вползал в уши, будто кто-то звал на самой грани слуха, издалека. Циюнь Повелителя Земли, взятый силой, позволял слышать молитвы, и Хэ Сюань читал просьбы, обращенные к нему — то, что разбирали и выписывали младшие чиновники. Но то были ясные голоса и лица. Не безликий шепот. Да и откуда просьбы — сейчас? Храмы приходят в запустение, люди не молятся тем, кто им не отвечает, и слышать их просьбы он не мог бы. Демону Хэ Сюаню никто не станет молиться и звать его тоже никто не станет. Ведь не станет же? Он пошел охотиться. Мелкое демонье чуяло голод и злость, разбегалось и таилось, но Хэ Сюань был зол и голоден. Можно было уйти в мир людей, поесть чего-то живого... но при мысли о возвращении становилось не по себе. Опять. И слишком сложно — до боли, которую, как он думал, давно разучился чувствовать, и до злости, которую вовсе не разучился. Море беспокоилось. На горизонте ворочались высокие тучи — далеко, за границами его владений, не смея подойти, а может, брошенные на произвол судьбы, ветром так никто и не овладел. Повинуясь зову, его драконы, дремавшие на самом дне, устремились наверх: отдать последний смертный страх и жизненную силу тех, кто заплыл в Черные воды и умер. Не совсем еда... но лучше, чем ничего. На Небесах на Середину осени большой пир. В последний раз было шумно, но уже не слишком весело: Мин И, обращенный в скелет, уже ждал здесь, на острове, и Хэ Сюань знал, что тот праздник — последний. Ни представлений, ни вина по кругу, ни фонарей, ни собственных попыток спрятаться и спокойно поесть, чтобы не тянули за руку пить, петь или танцевать. Ни хора людских молитв — еле слышным шумом... «Защити, Повелитель Вод». Отданная сила медленно расходилась по телу. Сейчас это прекратится. Сейчас. Дракон склонил тяжелую костяную голову — что, мол, с тобой, хозяин? Он не слышал и не чуял опасности, хотя Хэ Сюань создал своих стражей чуткими и сторожкими. Хэ Сюань отослал его. Может, если удастся сосредоточиться... если успокоиться...Может, тогда они заткнутся. «Они» не затыкались. Он молчал и слушал, а голоса становились все громче и громче — с каждым мгновением. «Защити». «Отведи беду». «Принеси дождя». «Помоги построить дом». — Замолчите! — закричал он. Голоса будто осеклись и стихли. Тишина разрывала уши. У человека, наверное, колотилось бы сердце, но для Хэ Сюаня нахлынула тишина, вязкая и глубокая. Потом плеснули волны. Хэ Сюань медленно сел на песок. Повелитель Земли мертв уже давно. Повелителя Вод похоронили его приятели, и он не отвечает на молитвы — людям незачем его звать. Повелительницу Ветров забудут вслед за ним, потому что отвечать на молитвы тоже больше некому — нет ни Повелительницы с ее серебристым смехом и теплой маленькой ладонью, вложенной в руку, ни Повелителя с его неумением молчать, когда что-то кажется неправильным или нечестным. И любовью к брату, будь он проклят — и брат, и любовь. Есть только слабый смертный, который себя-то защитить не может. Повелителей Стихий нет, и две жизни оборвал он сам. Третью сломал, но людям нет разницы. Зачем они зовут мертвых богов? Зачем он слышит зов? «Ну это же ты отобрал у них тех, кто мог бы ответить? Отвечай сам». Не голос — шепот, идущий откуда-то изнутри; не как молитва, не как собственные мысли, загнанные поглубже в душу, не как чей-то зов — что-то чужое. Хэ Сюань мог бы решить, будто случайно приманил кого-то, подобного Пустослову, но разве решилась бы такая мелочь приблизиться к Непревзойденному? Никто не решился бы, а если и так — он бы уже нашел глупую тварь и сожрал. «Защити». «Отведи беду, милосердная». Никто вам не отзовется, зло подумал Хэ Сюань. Песок меж его пальцами медленно пересыпался, холодный и тяжелый. Волны плескали совсем близко, норовя лизнуть подол. — Ты сдох и меня не достанешь, — бросил он морю. То ли Уду, то ли неведомой твари, то ли липкому страху, зревшему внутри. «Защити». Повинуясь его руке, море отступило, откатилось назад. У вод не было Повелителя, и наверное, волны теперь докатятся до людской земли, поднимутся над деревнями, и кого-то смоет, утащит на дно — что, неужто и тогда будете просить о защите мертвого самодура? Мысль о том, что он просто захотел отогнать воду подальше, хотелось гнать вслед за водой. Его снова клонило в сон. Не как на Небесах или в людском мире — в спячку, тяжелую, как после открытия Тунлу, которая давала спрятаться на время и притвориться невидимкой для всего мира. Впитать и переварить жизненную силу, которую он поглотил. Он опустился на колени перед урнами. За столько сотен лет можно было завести кровать, но к чему она была раньше, если стоял дворец на Небесах, если в Призрачном городе ждали гостевые покои (и рос долг, конечно), а когда все это закончилось, Хэ Сюань не думал, что продолжит существовать. На удобство ему все равно было наплевать, а рядом с мертвой семьей — был его дом. Впавшие в спячку не видят сны. Но он видел — тысячи лиц, сливающихся в одно, смазанных, выцветших, как старая фреска. Они звали его тысячами голосов, заглушая другой зов, который было не расслышать, они тянули руки, цеплялись за одежду, за волосы, за руки и шею — хватали его, стискивая пальцы, и кричали. Хэ Сюань проснулся, задыхаясь, хотя давным-давно не дышал.