на подкорке

Ваня устало плюхнулся на полку, на что та предсказуемо скрипнула, приветствуя. По правде говоря, Ваня уже и с полками мог спокойно начать разговаривать — восемь часов казались если не пожизненным сроком в тюрьме, то восьмью годами точно. Сравнение со сроками было хуёвым. Оно, блять, было крайне неуважительным хотя бы тем, что кто-то эти сроки реально сидел. И сидел не всегда справедливо. Но Ваня ничего не мог с собой поделать, да и если б мог — всё равно не стал бы. Нервы вспыхивали как сигареты, которые по очереди облили керосином и так же по очереди подожгли; по очереди, потому что Ваня пытался сдержаться. Ваня изо всех сил пытался. Легкие жжгло, будто он бычки тушил не об урны, а об собственные лёгкие, оставляя чёрные пятна; и из них шёл дым, запах гари заполнял всё; Ване казалось, у него легкие рушатся прямо изнутри. А он рушился не физически, а вполне себе морально. Психологически рушился, так сказать. Психика может рухнуть за несколько лет, месяцев — в крайнем случае, Ване из всех месяцев и лет понадобились всего лишь два. Шестьдесят два дня для того, чтобы начать едва ли не треки «Ежемесячных» на своём же собственном стриме слушать и фотки Гришеньки пересматривать. Стук колёс старого поезда с зелеными вагонами увозил Ваню туда, где он мечтал, блять, оказаться (едва ли не во сне это место видел, как самый настоящий рай из всех возможных). Старый поезд стучал колесами, — колёса предсказуемо подпрыгивали на рельсах, стук, чем-то похожий на холод в минус тридцать, когда шапка на голове — если она вообще есть, — осенняя, шарф любимого красного, в это время, цвета и неизменное черное пальто, а о существовании перчаток никто и не слышал вовсе, — и зуб на зуб предсказуемо попадать отказывался. Впрочем, может, купе действительно было настолько холодным, что у Вани на самом деле зубы стучали, кто знает. Ваня думал о Ванечке, листал фотки в телефоне и старалсястаралсястарался, чтобы палец не промазал, включив голосовое, — иначе Ваня оказался бы окончательно и вполне предсказуемо потерян для всего внешнего мира. Может быть, вон та миловидная старушка с нижней полки, в прелестном синем платье в горошек и с большими очками на морщинистом, но таком светлом лице — оперативно вызвала нарколожку, увидев человека, который внимательно изучает микротрещины на белой фанере со счастливым оскалом. Рисковать не хотелось, хотелось к Ванечке, к Гришеньке. Хотелось так, что сводило зубы и, казалось, жжение, вызванное двадцатью сигаретами за пару-тройку часов, отходило на второй план. Когда поезд затормозил, цепляясь за рельсы с едва слышным скрежетом — Ваня накинул на плечи рюкзак — обычный такой, большой тёмный рюкзак, — чисто машинально закинул туда пару футболок, — рюкзак врезался в плечи; сильно так врезался. Боль предсказуемо разошлась наждачкой по измученным плечам. Ваня заботливый. Ваня настолько, сука, заботливый, что в очередной раз решил купить корм Гришеньке аж в СПБ, чтобы в Москве точно не забыть — знал, что приезжает ночью, а на следующий день они обычно никуда не выбирались. Вокзал — непривычно малолюдный для Москвы встретил запахом неизвестной химозной штуки; штука забивалась в нос, не давала нормально дышать, — едкая, горькая и кислая, чем-то похожая на хлорку. Рюзкак оттягивал плечи, а Ваня шёл и упорно матерился, проклиная собственную тупость — корм можно было заказать, как и остальные продукты; да, вместе с пиццей это было бы сделать немного проблематичнее обычного, но в конце концов, за небольшую плату его б запросто привезли. Таксист — приятный дядька лет сорока, всё дорогу предпочёл молчать, Ваня был за это безмерно благодарен — последнее, чего ему хотелось — вести диалог с кем бы то ни было, кроме своей съехавшей от тоски по любимым мужикам кукухой. В подъезде стены, покрашенные бело-салатовой краской лет десять назад, запах дешёвых сигарет — «Винстон» в синей пачке за сто рублей, противный и тошнотворный, пахнущий самой бедностью, — и замызганная лампочка ярко-жёлтого цвета, сиротливо мигающая под потолком. Ваня поднялся на нужный этаж, параллельно выключая всевозможные уведомления — будить Ванечку не хотелось. Он не говорил, что приезжает, но очень надеялся, что Ванечка вытащил ключ из дверного замка — замок последнее время периодически заедал, пользоваться ключами было куда удобнее, но и тут существовала загвоздка: ключи, падая на пол с громким стуком бились об пол, стук разносился по квартире звоном тонкого разбивающегося стекла. Ваня опасливо вставил ключ в замок, прислушиваясь. Тишина. Открыл дверь, разулся, наступая на кроссовки сзади — и на ощупь прошёл в спальню — благо расположение за полтора года выучил наизусть, и сейчас, когда любое лишнее движение могло обернуться грохотом с какой-нибудь верхней полки или стены, это было как нельзя кстати. В темноте он не сразу увидел Ванечку — тот лежал посреди кровати, привычно высунув ноги из-под одеяла, — впрочем, в этом как раз была своя логика: единственный реально существующий монстр никак не мог спать под кроватью, — он спал в кровати, и эта кровать была их кроватью; этот монстр улыбался, улыбка складывалась в оскал — нередко оскал устал уставшего человека, Ванечка умел это увидеть; улыбка светилась голубым неоном, искрами голубых бенгальских огней — а Ванечка видел правду даже за чёрным пластиком. В темноте был только силуэт и тихое бормотание — Ванечка снова спал лицом в подушку и воздуха привычно не хватало. Но переставать так спать он, естественно, не спешил. Ваня надеялся, что он однажды не задохнётся из-за своей же упёртости. Ванечка однако оправдывался простым «мне так удобно, дядь, просто удобно». Ваня ему, разумеется, верил, но переживать не переставал. Ваня максимально тихо — насколько это возможно в условиях темноты и где-то бродящего кота, — смотался в душ; с улыбкой подметил гель — жутко дешёвый, в прозрачной упаковке с синей крышкой и запахом зелёного чая, — казалось, дешевле него в магазине вообще ничего не было — пять-десять рублей и запах горького — китайского — чая с мёдом; Ваня этот гель любил за едва уловимый запах, а Ванечка об этом, оказывается, пом-нил. Помнил, держал где-то там, на подкорке сознания — Ване не разбирался в устройстве мозга, — и, видимо, регулярно кидал в корзину в магазине около дома не только на случай приезда Вани. А после Ваня сделал то, о чём мечтал всю тысячу четыреста восемьдесят восемь часов — аккуратно забрался в кровать, предусмотрительно взяв себе второе одеяло, тёмно-синее, купленное в прошлый приезд — он заебался искать подходящие комплекты по полчаса — поправил одеяло, укрывая по самые уши; Ванечка имел отвратительную привычку раскрываться во сне. И осторожно, бережно обнял Ванечку со спины. Прижался, обнял, перекинув руку через спину — тепло расплылось и закололо — как чиркающая об ладонь зажигалка, когда зажечь удаётся не с первого раза — пахнет газом, металлом и жжёной пылью. Ванечка заворочался, замычал в подушку что-то невнятное — нечто, похожее на «дядь». Ваня улыбнулся. Утро — на этот раз оно однозначно было добрым — началось с не очень-то доброго Гриши: Ванечка не мог ему отказать, поэтому еды тот требовал в любое время дня и ночи в буквальном смысле: причём утро могло начаться как в двенадцать дня, так и в шесть; Ваня, проснувшись от недовольного мява, привычно посмотрел на время, чтобы понять, насколько Гриша охуел в этот раз. Одиннадцать тридцать три. Рядом спал Ванечка — на спине, отвернув от Вани голову в другую сторону — и это, блять, даже при почти задёрнутых шторах было самым настоящим богохульством. У Ванечки на ключицах — чуть более белых из-за частого сидения дома и любви к закрытой одежде — было две родинки: по одной на ключицы: маленькие, похожие на растопленный молочный шоколад, родинки — и ещё одна прямо под кадыком. Ваня залип. Ваня так позорно залип, что аж захотел потрогать и лицо, и шею, и родинки, и про кадык с ключицами не забыть — в общем, на кухню идти перехотелось совершенно. Но было нужно. Ваня вздохнул, посмотрел на Ванечку — отросшие кудрявые волосы заслуживали отдельного внимания, — и вышел из комнаты. На кухне Ваня увидел тарелку — белую тарелку, накрытую другой тарелкой. Это могло значить только одно. Он вздохнул, сглотнул как-то уж слишком жадно и громко, а потом собрался с силами — покормил Гришу (Ванечка ему такого халатного отношения к коту не простил бы в любом случае и по любым причинам) — и снял тарелку. Оладушки. Олад-уш-ки. Мягкие, с ароматом явно стручковой ванили и таким сладким запахом, что у Вани все мысли из головы испарились. Оладушки Ваня любил, но оладушки Ванечки любил особенной любовью — тот вроде и не клал в них ничего необычного, но они всё равно получались не такими, как везде. Ванечка д л я н е г о старался, для Вани. Не для очередного клиента, как делали это в ресторанах и кафе. Нет. Для него. Буквально запихнув в рот сразу три штуки, Ваня закрыл глаза от наслаждения — оладушки растаяли мгновенно (возможно, он потерял ориентацию в пространстве). Солнце разгоралось небесным костром, реки тянулись к оконным рамам — стучались в стёкла и настойчиво проходились по стенам — однотонным обоям с едва заметным рисунком, задевали стол с сотнями микротрещин, последствиями острых лезвий; и добирались до столешницы. Ваня включил кофемашину — она привычно зафыркала, выдавая порцию эспрессо — крепкого, чёрного, — будто зёрна прямо под нос ткнули; облил стакан крутым кипятком — пар поднялся и тут же рассеялся белым туманом; взбивая кофе, сливки и два вида сахара капучинатором, Ваня прислушался. На кухню, шлёпая босыми ногами по паркету, вплёлся Ванечка, вплёлся и сонно плюхнулся на стул. Ваня его не видел, но улыбнулся. Ванечка уставился в пол, всё ещё пытаясь разлепить глаза — выходило не очень; у Вани по пальцам, искусно забитых краской, скользило солнце, и они, казалось, искрились под его лучами. Ванечка засмотрелся и глаза распахнулись как-то сами собой; серебристые волосы прятали в себе солнце, будто укрывая его последними остатками снега; мысль пришла откуда-то издалека, и Ванечка вспомнил, буквально со скрипом достал из недр памяти — вспомнил, как в свою первую поездку в Москву они со Славой проходили мимо Третьяковки и тот под предлогом приобщения к великому и прекрасному потащил Ванечку внутрь. — Привет, — улыбнулся Ваня, не поворачиваясь — сосредоточенно разливал по чашкам кофе; Ванечка не видел кофе, но чувствовал аромат; сладкий, однозначно ванильный (хотя это могли быть и оладушки на столе, кто знает), сли-воч-ный. Ванечка сглотнул и поднялся. — Доброе утро, дядь, — Ванечка кивнул, слегка покачиваясь — координация ещё до конца не восстановилась, — и шагнул вперёд, подходя к Ване. — Ты приехал ночью, да? — Разбудил тебя? — Ваня виновато чуть опустил голову — он делал так каждый раз, когда чувствовал себя неловко; это выходило совершенно неосознанно, позже понял Ванечка, как-то удивившись вслух; Ваня удивился тоже — вот так жил двадцать семь лет и не замечал. — Прости. — Я проснулся, когда ты мне одеяло подоткнул, — благодарно хмыкнул Ванечка, всё ещё стоя немного поодаль у Вани за спиной — шутки с горячим кофе были бы однозначно плохой идеей. — Спасибо. Казалось, у Вани внутри зажглась тепловая электростанция, работающая исключительно в моменты присутствия Ванечки; она вспыхивала, стоило Ване понять, где он. Вспыхивала и горела, разгоралась пламенем в ветреный день, — пламя трогало кончиками ветер. Ваня поставил обе чашки на столешницу и наконец развернулся — Ванечка стоял прямо напротив него — их разделяло меньше полуметра; Ванечка и так напоминал Ване котика, а, сонный и с растрёпанными волосами, он им буквально был. Ванечка то ли улыбнулся, то ли усмехнулся — губы растянулись в улыбке и на щеках предсказуемо появились крошечные ямочки. Солнце дотянулось, докоснулось — и ослепило; они шагнули к друг другу почти синхронно — пытаясь то ли обняться, то ли закрыть глаза и не упасть. Руки сомкнулись за спинами — Ванечка ещё был тёплый со сна, горячий; у Вани задралась футболка — серая, на ощупь, из стопроцентного хлопка, — и Ванечка провёл пальцами по одной-единственной татуировке. У Вани со лба свисала серебряная отросшая чёлка, он смеялся; щурился, — солнце било по глазам будто специально; Ванечка посмотрел на Ваню — пристально так посмотрел, улыбнулся. И решил вовсе глаза закрыть. Он Ваню поцеловал. От Ванечки пахло мятной зубной пастой, от Вани — ванильным кофе со сливками; это раф, догадался Ванечка; губы у Вани шершавые (он снова забыл про гигиеничку, Ванечка автоматически поставил галочку у себя в мозгу) и тёплые — т ё п л ы е; тепло проползало по позвоночнику наконец догнавшим ощущением происходящего — казалось, он начал его чувствовать, и все кости встали на место разом — до этого раздробленные, сломанные, вмиг собрались воедино — как и должно. Ванечка почувствовал голод во всех измерениях и со всеми возможностями чёткости понимания. Ебаный сенсорно-психилогически-физический, Рудбоевский, блять, голод. Поцелуй, почти сдержанный по всем правилам английской литературы не то, чтобы до конца вынужденный, однако гарантом хотя бы человеческого завтрака, не говоря про всё остальное. Два месяца — это слишком, два месяца — это, откровенно говоря, дохуя. — Оладушки охуительны, — сказал Ваня почти сразу после того, как они перестали целоваться — скучал по мне? — добавил, едва ли спрашивая или утверждая — 50/50, ничего нового. — С чего ты взял? — он не краснеет, не отводит взгляд, но ведёт себя чересчур легко — реалистично хмыкать, отмахиваясь, у Вани Фаллена не получалось, пожалуй, никогда. Он делает это слишком громко и непринуждённо. Ваня ловит его на этом, как ребёнка, отрицающего тот факт, что он ел шоколадные конфеты, с лицом, полностью в шоколаде перемазанным: — Ты вытащил ключи из замка, в ванне гель для душа с зелёным чаем, на столе огромная тарелка оладушек с ванилью, но без изюма. Я, конечно, всецело верю в исключительный интеллект господина кота, но это для него немножечко сложновато. У него же лапки, Ванечка, — Ваня смеялся глазами, каждой клеточкой лица и ртом тоже. Он делал это всезнающе. По мнению Ванечки, одного всезнайки на их гейский квадрат более чем достаточно, и этот всезнайка не имеет никакого романтического отношения к Ване, а вот дружеское — самое прямое. Ванечка захотел пошутить про то, что кто-то явно неправильно выбрал профессию и с такими навыками наблюдения Ване нужно было идти как минимум по стопам Шерлока Холмса и максимум — Агаты Кристи. — Скучал, — гордо кивнул Ванечка, не видя больше смысла отрицать очевидное — они в отношениях, скрывать такие вещи глупо априори. Ваня улыбнулся, и Ванечка понял: он скучал тоже. Ваня улыбался той самой улыбкой, которой смотрел на Гришеньку, когда первый раз пришёл в гости — улыбка источала свет; свет — тёплый, вязкий и ласковый — возник из фиолетовой сеточки его глаз — трогал, касался, — изнеженный и огромный, он был лишь следствием. — У нас филиал в Питере открывается, — сказал Ванечка между делом, намазывая малиновое варенье — из «Дикси» по акции с косточками и идеальным, по обоюдному мнению, количеством сахара, — он старательно на Ваню не смотрел. Куда угодно — подсчитывал количество пятен на столе — светлое дерево с узорами на ножках и некоторым количеством следов от ножей; отмеряет, сколько именно варенья осталось в банке — вровень с нижней гранью этикетки --, но на Ваню — нет. Ваня его понимал. Ваня думал об этом многим больше, чем может показаться — ему хочется, и он греет эту прихоть внутри также, как берёт ладонью чашку — игнорирует ручку; впрочем, как и обычно. Раф греет ладонь и едва ли не начинает жечь. Сомнений внутри много, все они — следствие первой попытки; оба запнулись о быт, загруженность и непонимание, их совместная жизнь — вместе с одной огромной тарелкой сладостей на двоих — рухнула на них вполне ожидаемо. — Так… может, переедешь в Питер? — Ваня силы в себе нашёл — достал откуда-то из внутренне-внешних ресурсов организма — и посмотрел на Ванечку; маленькие морщинки собирались вокруг глаз пауинкой. Ваня сидел к окну полубоком — спине было порядком жарко. Ване этого правда х о т е л о с ь . — Предлагаешь съехаться? — спросил Ванечка, и Ваня услышал неверие в его словах: неверие, созданное сомнением, — не в искренности, — в происходящем. Ванечке Ване верить хотелось. Он помнил, как они разъехались, не найдя другого выхода. Ванечка бежал от Вани, от Питера и от всего — согласился на работу в Москве скорее от безысходности, чем от любви к городу. Москва, шумная, большая не была для него городом возможностей. Москва была возможностью сбежать. Питер, уютный и обласканный, он любил больше. Ваня достал ключи из домашних штанов — синие в белую клетку, неизменная часть трехгодичной истории, — и положил на стол; они стукнулись друг об друга едва слышно. Понимание — неожиданно простое и странное — ударило наотмашь, как порыв ветра — ледяного, отрезвляющего — Ванечку прямо в лицо: ключи, серебристые с тупыми зубцами и брелком с рыжим котом совсем не похожим на Гришу (Гришенька неповторимый котик, фэктс), новые. — Да, — Ваня кивнул — то ли Ванечке, то ли сам себе, — предлагаю. Раньше не мог. Ванечка нахмурился. — Не мог — почему? — Ванечка посмотрел, повернув шею так, что Ваня идеально увидел родинку под кадыком (и очень захотел сфотографировать, но промолчал — у него ещё будет время), — Ванечка сглотнул и кадык дёрнулся — Ваня залип на несколько секунд. — Чтобы предлагать тебе бросить работу и уехать, думаю, нужно было самому быть готовым сделать то же самое. А я не готов уехать из Питера. У вас открывается филиал, поэтому с работой будет куда проще и я подумал, может быть, ты захочешь, — Ваня всегда честен до крайности — Ваня его за это особенно уважал. Ваня всегда с ним честен, даже когда эта честность, болезненная и проблемная, на первый взгляд, могла сделать только хуже: так было с моделями. Утром за завтраком — прямо как сейчас, но гораздо раньше, — Ваня сообщил Ванечке, что возвращается к фотографии не только друзей — это означало в большей степени моделей. Ваня не спрашивал разрешения, не советовался, не ставил перед фактом — он просто сказал как есть, не утаивая. Ванечка внимательно — даже чашку ото рта с отколотой ручкой отодвинул, — посмотрел Ване в глаза и кивнул. И продолжил есть как ни в чём не бывало. Ванечка ему доверял, как и Ваня доверял самому Ванечке. Ванечка вдруг вспомнил, что когда они только начали встречаться и выяснили, что оба неравнодушны к «Гарри Поттеру» — Ваня подарил ему торт — тот же, что Хагрид подарил Гарри: фильм окутывал уютом; приглушённый свет тёплого жёлтого сворачивался на стенах; с немного помятого в простой бумажной упаковке торта на стенках коробки отпечаталась фиолетово-розовая глазурь, — сверху буквами цвета листьев — ярко зелёного, как длинная, острая и коварная трава, — было выведено: «HAPPEE BIRTHDAY VANECHA». Пожалуй, Ванечке тоже стоило сделать для Вани нечто подобное. Где-то требовательно мяукнул Гришенька и Ванечка усмехнулся, поглядывая то на ключи, то на Ваню: — Учти, Рудбой, — важно проговорил Ванечка, всем видом показывая, что информация как минимум повлияет на всё дальнейшее; Ваня заинтересованно поднял брови, нетерпеливо стукнув «H» и «A» по столу — звук растворился также быстро, как и возник, — мы с Гришенькой идём исключительно вместе, так сказать, — и нагло отпил последний — самый последний — глоток изумительного кофе из Ваниной чашки. Ваня притворно-горестно вздохнул — его любовь к тетральщине Ванечке была известна достаточно, чтобы не повестись — и взял кота на руки. Гриша легонько впился когтями в ногу и живот. Напоминание не требовало подтверждения или чего-либо ещё — Гриша будет жить с ними в любом случае; Ванечке казалось, он уже слышит мат Вани, запнувшего об кота — Гриша имел весьма неудобную привычку лежать прямо посередине входов куда-либо. Так открывался самый удобный обзор на всю квартиру сразу. — Думаю, господин кот заценит огромную кровать, — сказал Ваня и усмехнулся, наклонив голову; взгляд — тяжёлый и густой, — текущий, как смола и нефть сквозь пальцы, — Ванечка почувствовал, что его пробрало до кончиков отросших волос; взгляд обещал много всего… занимательного. И отнюдь не для господина кота. Но Ванечка этот взгляд знал прекрасно, а потому улыбнулся, растягивая губы в чуть жутковатой улыбке — с открытыми зубами он был отчасти похож на того сумасшедшего кота из детской сказки, и забрав ключи, резко закинул в карман домашних штанов.