Безвременье

      Нико удивляется, когда явившийся без приглашения в его номер Льюис нагло устраивается на подоконнике и, выражая всем своим видом полное безразличие к происходящему вокруг, вдруг с любопытством заглядывает в голубые глаза напротив и вынимает последнюю сигарету из пачки. — Будешь? — Росберг отрицательно качает головой, прекрасно понимая, что после того пиздеца, что творился сегодня на трассе, нервы хочется успокоить любым способом. Пусть и таким — совершенно неподходящим для таких людей, как они.       Он фыркает беззлобно, но тотчас же ослепительно улыбается. Хочется, как в детстве шутливо-серьезным тоном отрезать: «Родители убьют, если узнают». Только вот им давно не шестнадцать, родители не лезут и не решают их проблемы, а гнев отца уже, правда, менее страшен, нежели гнев Тото. Да и его, если честно, можно просто не замечать.       Правильный до мозга костей, золотой мальчик Серебрянных Стрел — Нико-мать-его-Росберг — странно смотрится рядом с этим татуированным недоразумением (по мнению исключительно самого немца), но, кажется все остальные или внезапно ослепли, или просто у Нико какое-то извращенное восприятие реальности (интересно, почему бы это?).       Однако, весь этот лоск и деланое обаяние осыпаются с таким оглушительным треском, стоит Хэмилтону только возникнуть в поле зрения напарника, что британец уверенно слышит этот звук каждый раз, когда демонстративно оказывается вместе с немцем в объективе одной камеры. И Льюис же всегда с великой долей скептицизма относился к желанию Росберга доводить до абсурдного идеала все, за что бы он не взялся. Хэмилтон знает цену этому вечному желанию рисоваться на публику, никогда не отвечая на шпильки сокомандника в духе — «А сам-то?!»       Да, британец знает, что и сам этим грешен, только, в отличие от Нико, для окружающих у него нет изъянов. У Росберга есть. Всего лишь один, однако именно из-за него весь его светлоликий, незапятнанный образ ангела во плоти, летит к чертям собачьим.       Изъян Нико — это сам Льюис.       Конечно, Росберг правильный, невъебенно хороший мальчик, который когда улыбается, подкупает всех вокруг своей непорочностью. Льюис верит в эту улыбку ровно до того момента, когда этот белобрысый ангелочек, крепко вцепившись длинными пальцами в чужие бедра, не отсасывает ему, не брезгуя стоять на коленях в туалетной кабинке клуба. Он глядит на Льюиса снизу вверх, все также невинно хлопая голубыми глазками, не теряя зрительного контакта даже тогда, когда сухие губы касаются головки чужого члена, и от этого зрелща крышу сносит получше, чем от всего выпитого ранее алкоголя, успевшего, кажется, выветрится, за столь короткое время.       Их недоотношения начинаются именно так: пошло, грязно, не очень трезво, перерастая со временем тоже во что-то не очень здоровое и не более чистое. Однако, кажется, такой расклад устраивает обоих.       У Нико ведь есть чудесная жена, с которой Хэмилтон всегда здоровается с такой наглой вежливостью, что у немца челюсть сводит; у Нико замечательные дети и отчаянная борьба за титул, который Росберг зубами выгрызть готов, лишь бы хоть где-то оставить британца в дураках. Льюис, кажется, позволяет ему это сделать, подчеркнуто холодно бросая журналистам «Мы не друзья», злится на немца за испорченную гонку, позволяя себе уже далеко за полночь ввалиться без стука в его номер, без особых усилий роняя Нико на кровать, и, доводя его до исступления, оставить на память лишь россыпь засосов на плечах, пытаясь выместить всю свою злобу в этих, ни черта не нежных, поцелуях-укусах.       Нико кажется, будто он застрял в чертовом безвременье, равно как в пучине собственных мыслей. Вокруг него меняются города, страны и трассы, появляются и исчезают лица знакомых и не очень людей. И каждый раз этот дурной калейдоскоп замирает, стоит лишь щелкнуть замку входной двери его номера. Негромкое, но утвердительное «Ждал меня», черные-черные глаза напротив и замерший в одно мгновение мир вокруг. Нико кажется, что рядом с Ним даже часы останавливаются, а он сам только и может ответить: «Ждал».       В их отношениях не меняется ничего: у Росберга на плечах рацветают свежие засосы, на бедрах — небольшие синяки от слишком крепкой хватки чужих пальцев. Льюису необходимо именно так, необходимо чувствовать свою власть хотя бы здесь, если на треке сегодня не получилось. Хэмилтон злится, Хэмилтон ощутимо кусается, за что Нико — не без явного удовольствия — царапает его плечи, невольно отмечая контраст между собственной молочно-белой кожей и его — темно-шоколадной.       Нико выгибается навстречу рваным движениям, бездумно оглаживает чужие руки, спотыкаясь пальцами о крохотные выпуклые шрамы на запястье, прикрытые татуировкой, и с немым вопросом заглядывает в темные глаза. Интересно, как Льюис сможет объяснить сей странный факт, имевший место быть исключительно в эмоционально-неустойчивом подростковом возрасте, но все же заставляющий что-то странное всколыхнуть душу Нико? Это «что-то» подозрительно похоже на беспокойство. — Не, — Хэмилтон ощутимо прикусывает кожу под ключицей, — твое, — движение бедрами еще сильнее, еще резче, до звездочек перед глазами, — дело, — крепкая, чуть шершавая, но приятно-теплая ладонь двигается по члену немца в такт толчкам, доводя Нико до исступленно-обессиленного состояния в считанные минуты. — Не мое, — на выдохе соглашается Росберг, как-то совершенно неожиданно поднимаясь на локтях и припадая губами к чужому кадыку.       В этих странных отношениях, связывающих двух напарников, нет места ни беспокойству, ни нежности, ни поцелуям.       Может, Нико и правда бесит кого-то этой своей охуенной правильностью, но только она позволяет держать лицо, когда приходит осознание, что такие «отношения» ни за что не доведут до добра. Он сам, да и Льюис в не меньшей степени, старательно пытаются что-то скрыть, наврать всем вокруг, лишь бы себе не признаваться в чем-то таком жутком и темном, занимающим все мысли обоих гонщиков. Так не может дальше продолжаться, — говорит себе Нико, морально готовясь к очередному визиту британца. Конец сезона уже близко, и напряжение между напарниками растет, внезапно трансформируясь в какую-то совершенно не вписывающуюся в рамки нежность в постели.       Хэмилтон уже не сжимает чужие запястья так, что кажется еще чуть-чуть — и захрустят кости; он позволяет себе гладить чужие бедра, двигаясь совершенно неторопливо и плавно; он целует Нико так, что немец ненадолго перестает понимать, что, черт возьми, здесь происходит.       Росберг хочет прекратить все это, поставить, наконец, точку, перестав блуждать в этом чертовом безвременье. Ему всегда казалось, что он, в отличие от Льюиса, отличается смелостью и может говорить людям правду в глаза, попутно признаваясь и себе во всех своих грехах.       Посмотрите-ка, Нико Росберг не такой идеальный мальчик, каким хочет быть — возможно, Хэмилтон думает о нем именно так, когда, заходя в чужой номер, видит это озадаченное напряжение на лице немца. В этот раз Нико целует его сам, не боясь брать инициативу в свои руки, которую британец на удивление легко отдает, запуская пальцы в мягкие светлые волосы на затылке Росберга.       В этот раз секс окончательно перестает даже отдаленно напоминать борьбу, полную злости и желания доказать свое первенство, а взгляд глаза в глаза наполнен чем-то, совершенно не похожим на ненависть или ярость.       Возможно, именно это подстегивает Росберга, набравшегося смелости сказать, наконец, нечто важное. — Я люблю тебя, — Нико не знает, зачем констатирует этот, и без того небезыствестный, факт; не знает, зачем говорит это — то ли для того, чтобы повисшее между ними безмолвие не было таким гнетущим, то ли просто для успокоения собственных нервов.       Льюис в ответ лишь фыркает — не ядовито, не насмешливо, беззлобно. Невысказанное им, пренебрежительное «Не новость» повисает в воздухе, чтобы лопнуть, как иллюзорный мыльный пузырь после хлопка входной двери.       Хэмилтон уходит, как всегда молча, чтобы потом, по привычке, не говоря ни слова, вернуться снова. И эта точка в безвременье — аккуратное, круглое чернильное пятнышко — каррикатурным, якобы неловким, но на самом деле абсолютно выверенным движением вновь размазывается по бумаге неопределенно-грязным, но все же четко видимым, кривоватым тире.