***
Джерард нашел Фрэнка случайно, когда разгуливал по Нью-Йорку в очередную, кажется, тысячную из своих весен — удивительно, как некоторые вещи не надоедают даже спустя столько лет. Он только бродил по оживающему городу, дышащему свежестью и наливающегося зеленью, когда заметил Фрэнка, вылетевшего из дома с развязанными на правом ботинке шнурками, влажными растрепанными волосами и кипой бумаг подмышкой. Джерард наблюдал, как он пронесся мимо него в сторону автобусной остановки, по пути надевая куртку и пытаясь удержать все в руках, и этих секунд хватило, чтобы сердце Джерарда было похищено. Вот так просто. И с тех пор он нарушал все правила и кодексы, которые до этого неукоснительно соблюдал веками. Только присутствие рядом с Фрэнком кого-то другого нервировало его, злило, беспокоило, потому что все они были неподходящими, они бы разбили его сердце, оставили бы его, предали бы и, в конце концов, они не были Джерардом, поэтому им было не место в жизни этого человека. Рэй сначала находил это забавным, потом немного забеспокоился и спустя время начал открыто выражать недовольство каждый раз, когда подворачивалась такая возможность. Он постоянно говорил об эгоизме, нарушении правил, увольнении и еще раз эгоизме — вообще-то ничего такого, чего Джерард бы не знал. Все началось с мелочей, с маленьких невстреч, с небольших дорог, которые разошлись, но чем дальше, тем сильнее он вмешивался в жизнь Фрэнка, и теперь, спустя два года своей больной влюбленности, оставил его одинокого, с разбитым сердцем и практически в отчаянии. Он часто приходит на его улицу, обычно по вечерам, забирается на крышу дома, стоящего напротив дома Фрэнка, и наблюдает за ним. Немного, он еще помнит, что такое личная жизнь, просто позволяет себе провести пару минут в день, глядя на то, как Фрэнк смотрит телевизор, загружает стиральную машинку, играет со своим псом или устраивает полуночные перекусы; он нравится Джерарду таким — тихим и спокойным в своей домашней розовой футболке, испачканной в соусе, пустыми кружками, расставленными вокруг его кровати и всей этой маленькой уютной человеческой жизнью. Джерард очарован этим человеком, той простотой и легкостью, с которой он живет, тем мягким счастьем, которым он старается наполнить все вокруг себя; он может видеть людей и видит, что Фрэнк — иногда неловкий, может быть, немного вспыльчивый, импульсивный, но добрый, ранимый и ужасно эмпатичный, переживает за всех вокруг и плачет над сентиментальными фильмами. Именно поэтому он гробит его жизнь на протяжении двух лет. Он ужасный Амур.***
Со временем только осторожных и неловких подглядываний становится недостаточно, поэтому он ищет встречи, внимания и находит его очень быстро: в одно утро Фрэнк снова выбегает из дома, опаздывая на работу, потому что он постоянно опаздывает, и влетает в Джерарда, который взял за привычку бессмысленно слоняться около его дома в надежде непонятно на что. Фрэнк рассыпается в быстрых извинениях, неловко пытается отряхнуть испачканное пальто Джерарда и ругается на свою неуклюжесть, и вдруг случайно, совершенно непреднамеренно и очень непрофессионально Джерард говорит, что простит его только после совместной чашки кофе. Он ненавидит то, как его сердце ноет и болит от мягкого румянца на щеках Фрэнка. Поэтому этим же вечером они сидят на темной тесной кухне Фрэнка и пьют кофе, которое пару минут назад выкипело из турки. Но это все равно чудесно. В основном они молчат, но эта тишина уютная, приятная. Фрэнк просто сидит напротив и болтает ногой, а Джерард разглядывает суккуленты, которыми уставлены оба тесных подоконника, набор смешных полотенец, висящих над раковиной, магниты на холодильнике и кличку пса «Джек», написанную на одной из его мисок. Фрэнк, наверное, замечает его усмешку и говорит: — Полотенца мне подарила моя подруга Джамия. Бесполезная информация, но Джерард хватается за нее, как хватается за все, что связано с Фрэнком, впитывает каждую мелочь, все, что рассказывает об этом человеке хоть немного. Они говорят обо всем подряд, хотя Джерарду чаще всего нечего сказать, потому что он не знает человеческую культуру, редко интересуется их музыкой и книгами, совсем не смотрит фильмов, а у Фрэнка тысяча любимых кинолент, о которых он любит болтать безумолку; зато Джерард знает много о людях, которыми восхищается Фрэнк, потому что он знал их всех когда-то, и ему есть, что рассказать, и хоть его истории звучат как сказки и неправда, они веселят Фрэнка, а это главное. Он может не верить всему, что говорит Джерард, он может даже считать его чудаком, какая разница, пока он счастливо смеется и прячет покрасневшее от смеха лицо на плече Джерарда. Иногда они смотрят все эти фильмы, и, может, они не так уж и плохи. Они гуляют с Джеком, ходят вместе в магазин и готовят ужины, однажды они даже покупают кулинарную книгу, выбирают странный, сложный и непроизносимый рецепт и портят абсолютно все, а после отмывают плиту и пол до двух часов ночи, крича на Джека, когда он пытается съесть то, что предполагало быть их обедом. Сердце Джерарда уже старое, как он сам, это просто рухлядь, которая умеет чувствовать за других, но теперь, впервые, оно чувствует что-то за него самого, наполняется своей собственной любовью, трепыхается, болит, бьется суматошно, старое, старое и глупое, и Джерард не знает, что ему делать. Что ему делать с этой любовью, которая не должна была случиться. Он выучил, что любовь прекрасна, непокорна, но вместе с тем покладиста и терпелива; любовь не лжет, не хитрит, не радуется злу, она исцеляет, хранит и приносит покой, и он жил этой правдой, руководствовался ею в своей работе, взял за правило, а потом сам и нарушил их все. Его любовь ранила Фрэнка, больно била его, отнимала, отнимала у него и ничего не приносила, кроме несчастья, а Джерард никогда не верил, что любовь может быть такой. Его любовь оказалась эгоистична, он выбрал страдания Фрэнка в обмен на часы, проведенные вместе, он выбрал видеть Фрэнка одиноким, чтобы самому приблизиться к нему, хотя и знал, что никогда не сможет получить того, что по-настоящему хочет. Это ранило Джерарда больше всего: не то, что он никогда не будет с Фрэнком, но то, что выходило, что он зря, беспричинно и бесполезно издевался над ним, только оттягивая момент неизбежного. И он ничего не делает с этим. Ему хочется сюда возвращаться, к этому человеку, даже если он не знает его, иногда не понимает и не подходит ему, быть рядом кажется важным, необходимым, украсть хотя бы пару часов, чтобы потом, когда он найдет силы прекратить все это, вспоминать это время с любовью и мукой, но лучше так, чем не иметь их совсем.***
В один из дней они неизбежно приходят к разговору об отношениях. Джерард всегда боялся этого момента, потому что груз вины, когда он собственными глазами видит, насколько это разбивает и ранит Фрэнка, становится невыносимым. — Послушай, я не хочу, чтобы ты думал, что я тот человек, который не представляет себя без отношений — говорит Фрэнк, нервно и смущенно, не поднимая взгляда, разглядывая пятно на столе. — Все нормально. Дело не в том, что я одинок, дело в том, что люди постоянно отказываются от меня, и просто… Сложно не думать, что со мной что-то не так. — О боже, конечно нет! — Джерард не может это слушать. — С тобой все в порядке, ты замечательный… То есть, — он неловко запинается, и его щеки слегка краснеют. — Я хотел сказать… Ты производишь впечатление хорошего человека. Нормального. Немного странного, но в пределах нормы. Ну, в смысле, все люди с причудами, но твои причуды нормальные. То есть… Он безнадежно краснеет, когда Фрэнк смеется над ним, и сдается, больше не пытаясь объясниться. У него нет подходящих слов для того, чтобы рассказать, насколько всё во Фрэнке восхитительно. Они немного молчат, но тишина вокруг них уютная и спокойная. Фрэнк пьет свой кофе, и Джерарда завораживает даже то, как он немного по-детски обхватывает чашку руками. И потом он тихо, неуверенно говорит: — Знаешь, некоторые люди верят, что для каждого в этом мире есть свой человек, и свои люди обязательно встречаются. И если этого пока не произошло, значит, кто-то просто приглядывает за тобой и бережет твое сердце до нужного времени. Губы Фрэнка растягиваются в широкой улыбке напротив чашки. — Кто-то? Кто? — Какие-нибудь высшие силы или вроде того… Фрэнк закатывает глаза и смеется так, будто Джерард сказал самую милую глупость, какую ему только доводилось услышать. Он смотрит на него смешливо и ласково, и Джерард чувствует себя немного задетым. Люди, так много не знают и позволяют себе насмехаться. — Ты веришь в высшие силы? В какие? — весело спрашивает Фрэнк. — В Бога, например? — Почему нет? — непринужденно отвечает Джерард. — Я верю в Бога, я ее даже встречал. Фрэнк смеется еще громче. — Ее? Правда? — Да, конечно. Жутко сварливая женщина. И, по-моему, у нее проблемы с алкоголем. Хотя она все отрицает. Джерарду плевать, насколько нелепо он может выглядеть, пока счастливый смех Фрэнка разносится по этой маленькой кухне и его теплые шоколадные глаза сверкают. — Разумеется, — говорит Фрэнк, улыбаясь так широко, что это греет Джерарду сердце. — Разумеется, у нее тяжелая работа. Кто-нибудь еще? Джерард неопределенно пожимает плечами, уходя от ответа. Он просто смотрит на Фрэнка и дарит ему ответную улыбку, не значащую ничего особенного, только улыбка и это маленькое веселье, которое они делят на двоих. — Но я не думаю, что кто-то присматривает за мной, — все-таки говорит Фрэнк. — Что кто-то бережет мое сердце, потому что не очень-то у него получается. — Мне очень жаль, — это не должно звучать как извинение, но именно так и звучит, потому что это вина Джерарда, это он обошелся с сердцем Фрэнка так неосторожно и выдал все за любовь, хотя любовь не имеет ничего общего с тем, что он натворил. — Да ладно, — Фрэнк пожимает плечами, напускно безразлично. — Это ничего. — Ты обязательно кого-нибудь найдешь. И кто-то обязательно найдет тебя. Вот увидишь. Я в этом разбираюсь. — Правда? Улыбка, по которой успел заскучать Джерард, снова появляется на его лице, осторожная и немного грустная, но все-таки улыбка, и больше они не обсуждают покалеченную любовь Фрэнка этим вечером. Они заканчивают с кофе и вместе моют посуду. Затем кормят Джека и смотрят какой-то фильм, сидя рядом друг с другом на диване, где рука Джерарда почти касается бедра Фрэнка, но все-таки между ними лежат сантиметры. Но это не важно, потому что Фрэнк засыпает еще до титров, положив голову на плечо рядом, и Джерард позволяет себе оставить все так и не уходит до самого утра.***
— Я кусок дерьма, но я все исправлю. — Если там еще есть, что исправлять, — безынициативно отзывается Рэй. — Что? Вообще-то, — огрызается Джерард, — какого черта ты постоянно ошиваешься рядом и осуждаешь меня? У тебя нет работы? У помощника Смерти нет дел? Рэй безразлично жмет плечами, даже не поднимая на него взгляд. — В феврале маленькая смертность. Мне скучно.***
Джерард не совсем врал, когда говорил, что все эти люди не подходят Фрэнку. Некоторые из них были почти подходящими парами, некоторые не очень, но все равно было важно, чтобы они встретились, потому что он твердо убежден, что неудавшиеся отношения с неудавшимися людьми — это тот опыт, который поможет построить идеальные отношения с подходящим человеком. Но он не дал Фрэнку шанса ни на одни отношения вообще, поэтому теперь ему придется постараться. И, кажется, Рэй собирается торчать рядом, раз уж февраль не рыбный месяц, и убеждает, что сможет помочь, хотя Джерард и не очень представляет, чем ученик Смерти поможет ему в любовных делах, но все-таки. — На самом деле, половина из этих людей разбили бы ему сердце, — говорит Джерард, когда они медленно бродят между прилавками в книжном магазине. — Сильнее, чем это уже сделал ты? — Заткнись, — он швыряет в Рэя самоучитель по турецкому языку и оглядывается, проверяя, заметил ли кто-нибудь это. — Дерек изменил бы ему. Сара до сих пор была влюблена в своего бывшего, и по моим подсчетам она вернется к нему в марте. А Конор… Конор вообще долбаный козел. — Поэтому ты отправил его в другой штат? — Ага. Пусть потеряется нахрен. Они останавливаются у стенда для туристов и берут два путеводители по Нью-Йорку. Рэй держит свой вверх ногами. — Поэтому теперь мне нужен кто-то, кто идеально подойдет для Фрэнка. Рэй внимательно разглядывает карту достопримечательностей Статен-Айленда. — Но разве ты не говорил, что нужно пережить парочку дерьмовых отношений, прежде чем начать идеальные? — Да. Это важно, потому что прежде чем сделать что-то хорошо один раз, нужно потренироваться и несколько раз сделать плохо. Это работает для всего в жизни. — Кроме смерти, — вставляет Рэй. — Заткнись. Так вот. Как ты видишь, в этом я облажался. И теперь я не могу подсунуть Фрэнку какое-нибудь дерьмо после того, что сделал, поэтому начнем сразу с идеального. — И поэтому мы здесь? — Да, — шёпотом отвечает Джерард и кивает в сторону касс. — Смотри. И они внимательно смотрят поверх своих путеводителей, стараясь быть незаметнее. Там, куда указывает Джерард, суетится невысокий парень в фирменной футболке магазина, укладывая стопку книг в такой же фирменный пакет. Он добавляет к книгам распечатанный чек и передает покупку женщине, улыбаясь при этом достаточно вежливо и мягко, чтобы улыбка не походила на стандартную макретинговую вынужденную вежливость. Джерард внимательно наблюдает за ним. Ему нравятся быстрые, но аккуратные движения парня, его непослушные немного кудрявые волосы и то, как бережно он обращается с книгами. Фрэнку нравятся книги, и легко представляется, как он заходит в этот маленький книжный магазин по вечерам, чтобы дождаться окончания смены своего парня и ворует у него милые быстрые поцелуи, пока вокруг нет покупателей. — Ну? — спрашивает Джерард. — Что скажешь? — Хорошая сердечно-сосудистая система. У него ещё лет пятьдесят в запасе минимум. — Отлично. А потом Джерард пытается почувствовать его сердце и понимает, что там не найдется место для кого-то еще. — Пошли отсюда, — разочарованно бубнит он. — Что? Почему? — спрашивает Рэй, поспешно откладывая путеводитель. — Влюблен в свою начальницу. Признается ей через полгода. — Оу, — отвечает Рэй. Они выходят на улицу из сухой, немного пыльной тишины книжного магазина, и шумный город снова утягивает их. — Глупо со стороны людей так раскидываться временем, будто его у них безгранично много. Джерард кивает, соглашаясь, потому что ученик Смерти — последнее существо во Вселенной, с которым он бы стал спорить о времени. — Пошли, — говорит он. — У меня есть еще несколько вариантов.***
Джерард останавливается перед плакатом, посвященному Дню Всех Влюбленных, который, вероятно, призывает людей потратить пару лишних сотен на шоколад и шампанское, пока Фрэнк копается в фруктах. Они выбрались в супермаркет, потому что в холодильнике Фрэнка не обнаружилось ничего, кроме пары несвежих овощей и упаковки соевого молока. Единственная нормальная еда в доме осталась только у Джека. — Знаешь, я нахожу образ Купидона, созданного человеческой культурой, просто нелепым. — Ммм? — неопределенно мычит Фрэнк откуда-то сзади, внимательно разглядывая помело. — Я имею в виду, кто будет носить памперсы на такой ответственной должности? — он слышит смешок из-за спины. — И почему он пользуется стрелами? Он влюбляет людей друг в друга, а не убивает их! — Созданного человеческой культурой, — передразнивает его Фрэнк. — Как ты думаешь, как должно выглядеть спелое помело? — Человек с луком и стрелами в памперсах отвечает за любовь во всем мире. Это смешно! — Ну, — Фрэнк откладывает фрукты и встает рядом с Джерардом, разглядывая яркий немного нелепый плакат, посвященный празднику, который он теперь ненавидит до конца своей жизни. — Этот Купидон все равно тот еще придурок, так что он заслужил свои памперсы. Джерард хмурится. — Что? — Если у нас в мире есть человек, чья работа — любовь, почему тогда в мире столько людей с разбитыми сердцами? — поясняет Фрэнк. — Иногда так просто нужно, — неуверенно мямлит Джерард. — Ничего в жизни не может быть вот так просто. Фрэнк усмехается и хватает его за руку, утаскивая в отдел с выпечкой, и забывает об этом разговоре, наверное, через несколько секунд. Джерарду иногда невыносимо от того, что Фрэнк не понимает, что люди вообще ничего не понимают и думают, что не существует и не может существовать какой-то гребаной волшебной палочки, которая решает проблемы в одно мгновение. Он не знает, как выразить, что боль — это часть любви, жизни, всего, поэтому не говорит вообще ничего и покорно идет выбирать пирог на ужин. Следующие несколько недель Джерард усердно занимается поисками того, кто подошел бы Фрэнку и смог бы залечить все раны, которые он ему нанес. Он еще никогда не был так серьезен, придирчив и категоричен, потому что он не согласен на меньше, чем идеальное, когда дело касается человека, которого он любит всем сердцем. Все были неподходящими. Недостаточно чуткими, внимательными, просто недостаточно. Ему нужен был человек, который любил бы собак, старые фильмы ужасов и немного глупый, но очаровательный юмор, которым грешил Фрэнк. Кто-то, кто мог бы быть с ним отзывчивым, заботливым, может быть, немного снисходительным, и немного авантюристом, безрассудным в чем-то, но при этом зрелым, чтобы иногда сдерживать Фрэнка, предостерегать его и не давать потерять голову. В конце концов, он искал кого-то достойного, кто не просто проведет Фрэнка по его жизненному пути, но гордо пройдет рядом с ним, кто найдет силы разделить на двоих все, что подготовит для них жизнь. Кто искренний, порядочный, верный. Фрэнк не заслуживал меньшего.***
Они сидят на крыше пятиэтажного дома и наблюдают через окна небольшой кофейни за девушкой в фартуке, сражающейся с кофе-машиной. — Почему люди не понимают, что трудности — часть процесса? Что это нормально? — спрашивает Джерард, отрывая куски от своего турновера с яблочным джемом, который он купил пару минут назад в этой самой кофейне, и кидает их вниз голубям. — Потому что у них слишком хрупкие сердца, не вини их в том, что они хотят сберечь себя, — отвечает Рэй, разглядывая кучкующихся птиц внизу. — И да, птиц нельзя кормить хлебом. — Правда? — Ага. Это вызывает у них диарею или что-то вроде того. Мне Мать Природа рассказала. — Отлично, — бормочет Джерард и съедает свою выпечку сам.***
Джерард часто возвращается к этой кофейне, занявшей свое место в очередном шумном районе. Он наблюдает здесь за бариста, милой девушкой, которая работает в утренние смены по понедельникам, средам и четвергам и в вечерние по пятницам и выходным; он смотрит, как она раскладывает выпечку по прилавкам, обслуживает посетителей и постоянно воюет с кофейным аппаратом, который просто отказывается работать, когда она приближается к нему. Пару раз он покупал у нее кофе и теперь знает, что у нее немного неровный, но все равно красивый почерк, ямочка только левой щеке, которая появляется, когда она улыбается клиентам на прощание, и на бейдже написано «Эмма». Она кажется ему подходящей. Он чувствует, что ее сердце не занято, но абсолютно точно готово к чему-то новому, захватывающему и прекрасному. В этот раз он приходит без Рэя в вечер пятницы и находит кофейню на удивление почти пустой. В пятницу вечером никто особо не стремится оставаться в этих деловых районах и сбегают туда, где поблизости нет бизнес-зданий и банков, чтобы вернуться сюда в понедельник утром и атаковать эту маленькую беззащитную кофейню. Джерард снимает свой шарф, оставляя его висеть на руке, и подходит к прилавку. Ему жутко хочется кофе с невыносимой дозой сахара и вишневого пирога, и Эмма мило, неосуждающе смеется, когда принимает у него заказ. Он получает свой латте с опозданием, потому что Эмма снова не сошлась в интересах с автоматом. К этому моменту он остается единственным посетителем и наблюдает за тем, как она возвращается к кофе-машине, чтобы сделать что-то, что должно все исправить. Джерард не видит точно, что там происходит, но спустя несколько минут, когда он уже почти получил сахарный диабет, наслаждаясь пирогом и лениво рассматривая город на окном, слышит громкий щелчок, затем треск и после этого — громкий "ёбвтоего батю сраное ты говно" , и, если бы он точно не знал, что они здесь вдвоем, он бы ни за что не поверил, что это сказала она. На мгновение в кофейне повисает тишина. А потом из-за прилавка медленно появляется виноватое лицо Эммы с горящими щеками. — Мне жаль, если вы это слышали, — тихо говорит она. Джерард не может ничего сделать с собой и смеется. Она идеальна для того, чтобы доверить ей сердце того, кого он так сильно любит.***
— Итак, ты нашел ее, — резюмирует Рэй. — Нашел, — отвечает Джерард. — И теперь ты осознал, что все было в порядке, пока ты был отвлечен и занят поисками, но теперь, когда все решилось, ты понял, что все еще не можешь отпустить Фрэнка. — А ты точно ученик Смерти? Звучишь как гребная Совесть. Рэй улыбается. — Я подавал свое резюме, но они сказали, что я им не подхожу.***
— Ты будешь чай или вино? — спрашивает Фрэнк. Джерард снова прячется на маленькой тесной кухне Фрэнка в два часа ночи. Ему бы стоило перестать приходить сюда, потому что это не его место и не его человек, но он все равно каким-то образом оказывается здесь, когда весь город укутывается в ночь, будто ночью можно нарушить немного маленьких правил, сделать то, что делать нельзя, потому что ночь все спрячет и его никто не заметит, никто ничего не заметит. Никто не увидит, как в тесной кухне на третьем этаже где-то там свет горит так поздно, не увидит, как они пьют чай и вино из кружек, друг на против друга, молча, тихо и честно, и не увидит, как их руки как будто случайно встречаются на середине стола Джерард нежно гладит запястья Фрэнка, но не смеет посмотреть ему в глаза, осмеливаясь задержать взгляд только на мягкой теплой коже под его пальцами. А Фрэнк не говорит ничего, но это и не нужно, потому что Джерард чувствует его — это его работа чувствовать людей, и он и так знает, что чувствует Фрэнк: ему страшно, больно и тревожно, его сердце в панике от этой нежности, потому что его били и ломали столько раз, что он больше не может позволить себе влюбляться неосторожно и с размаху, он стал недоверчивым, опасливым, скрытным, запрещает себе чувствовать больше, чем хочется, больше, чем теперь может выдержать его сердце. — У тебя бывает ощущение, что ты скучаешь по временам, которые ты даже не застал? — спрашивает Фрэнк, просто так, любое, что приходит ему в голову, потому что в такие вечера они говорят обо всем и ни о чем и о любой глупости, которая только может подуматься. — Да, — отстраненно отвечает Джерард, потому что врет; он застал очень много времен, он уже старый, он долго шел в ногу с изменчивым временем и пройдет еще столько же. — Ты? Часто? — Постоянно, — Фрэнк улыбается немного смущенно и мечтательно. — В основном это связано с музыкой. Это глупо, но мне иногда кажется, что мне нужно было родиться в другое время. Джерард поднимает голову. Он легко представляет Фрэнка в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, он бы прекрасно подошел, вписался бы в то лето, в ту музыку, легко бы стал частью того безумия, любви и свободы, что творилось в шестьдесят седьмом, он обязательно бы играл на гитаре, носил бы широкие цветастые футболки и совсем не носил бы обувь, все вокруг были бы без ума от него и он бы был без ума от всех, шестидесятые, думает Джерард, это время для Фрэнка, и, может, это могло бы стать временем для них, ведь тогда все сошли с ума, все тогда влюблялись и теряли головы, и ему бы разрешили, на одно лето это было бы правильно, честно, хорошо. — Как насчет тысяча девятьсот шестьдесят седьмого? — спрашивает Джерард. Фрэнк улыбается ослепительно. — Да! — мечтательность и короткое легкое счастье делают его моложе. — Да. Я не хочу сказать, что тогда все было идеально, я знаю, что нет, я знаю, но просто мне кажется, что раньше жизнь была спокойнее, понимаешь? Тише. — Не такой спешащей. — И суматошной. Я каждый день чувствую, будто участвую в забеге, но мне не сказали, где финиш. И что я получу в конце. — Невроз и болезни сердечно-сосудистой системы. Фрэнк усмехается. — Точно. Джерард на самом деле не очень понимает, о чем говорит Фрэнк. Он не помнит, когда началась его жизнь, и она кажется ему бесконечной, неизменной, упокоенной, и он не понимает человеческую жизнь. Он знает, что так же себя чувствуют дети, которым и в голову не приходит, что жизнь не вечна, но чем старше становятся люди, тем лучше они понимают конечность, невечность, время бьет по ним сильнее, и тогда их жизнь превращается в гонку — за успехом, за чувствами, за счастьем, и, хотя Джерард редко видит, чтобы кто-то все-таки выигрывал, люди продолжают бежать. Он плохо все это понимает, но говорит что-то, чтобы продолжал говорить Фрэнк. — Может быть, людям нужна любовь и прочие мелочи, чтобы жизнь не казалась такой невыносимой, — бормочет он, не замечая, что говорит вслух. — Может быть, — тихо отзывается Фрэнк, принимая это за обычную случайную мысль, вырвавшуюся из его головы.***
Все оказывается проще, чем он всегда думал, но одновременно с этим труднее всего — один поворот не туда, случайная пробка на пути, грозившая не рассосаться и к полудню, часы, показывающие, что рабочая смена начинается через пять минут, она выпрыгивает из такси, бросив купюру на сидение, и решает бежать через парк, а там уже и делать нечего, Джек выбирает побежать к старому тополю на другой стороне аллеи — и так они и встречаются. Успевают урвать только быстрый, взволнованный и горящий румянцем разговор, и разбегаются в разные стороны. Но вечером он приходит в ее кофейню и неловкость и смущение между ними ломает кофемашина, окатившая ее молоком с пенкой с ног до головы, пока ее пальцы дрожали от волнения, и они смеются и чувствуют, будто знали друг друга тысячу лет. Со всем своим профессионализмом и со всей любовью, что есть в его сердце к этому человеку, Джерард может сказать, может честно признаться, что они подходят друг к другу, они позаботятся друг о друге, построят общее, настоящее и живое и сберегут это. Поэтому он уходит.***
Они сидят на недавно покрашенной скамейке в центральном парке под старым, широко раскинувшемся, еще безлистным деревом, и снова поедают горячую выпечку, купленную в ближайшей пекарне. Весна плывет мимо, освещенная ярким солнцем, но еще холодная, не расцветшая зеленью, не пролившаяся первыми дождями, но все вокруг уже полно взволнованного предвкушения и того ощущения, которое бывает только в самом начале марта, что что-то грядет. — И как? — спрашивает Рэй, безразлично наблюдая за абсолютно чистым небом. — Они в норме, — отзывается Джерард. — Я уверен, все будет хорошо. — У них — да, но я спрашивал, как ты? Джерард не отвечает на его вопрос. Ему нечего сказать, потому что у него нет подходящих слов, чтобы объяснить все, что он чувствует. Он всегда думал, что знает о любви все, это же его профессия, он собаку на этом съел, никто не может переплюнуть его в любви, но теперь ему кажется, что он не знал и половины, после того, как ощутил, как это — быть влюбленным. Он всегда был наблюдателем, наставником, инструктором, но никогда — действующим лицом. И теперь его сердце болело так, как не болело еще никогда, и невыносимо, и тоскливо, и счастливо одновременно, оно и болело от неразделенной любви, и от счастья за найденное счастье Фрэнка, он чувствовал себя разбитым и целым, столько противоположных чувств умещалось в нем в одно и то же мгновение, и он не мог вычленить хотя бы одно, разобрать их между собой, все смешалось в одно большое, непонятное, терзающее и необъяснимое. — Все дело в чувстве, что ты можешь кому-то довериться, — в конце концов, говорит он, совсем не то, о чем спрашивал Рэй. — Что все, что ты покажешь, отдашь, чем ты поделишься, не будет использовано против тебя. Что тебя примут, –Джерард поднимает руку, описывая что-то неопределенное в воздухе, пытаясь подобрать слова, но не говорит ничего. На удивление, ему всегда было трудно объяснять любовь кому-то другому. Он недолго молчит, перебирая мысли в голове, ища нужную, а потом говорит, — Любовь — это безопасность, Рэй. — Со смертью все гораздо проще, чем с этой вашей любовью, — недовольно ворчит Рэй, и Джерард смеется. — Ну и что? Они друг с другом в безопасности? — Да, — отвечает Джерард. Холодный ветер проносится над их головами. Он закрывает глаза и поднимает к нему голову, чтобы почувствовать прохладу на лице. — Да. Если дурацкий кофейный аппарат не убьет их раньше, они будут в порядке.