Интерсекция

      Клэр сидела в кафетерии с одиноким стаканчиком кофе перед собой. И думала, думала, думала — в последнее время это было единственным, чем она занималась в свободное время. Мысли. Девушка боялась, что если она перестанет это делать — она просто потонет в потоке пустоты, которая, казалось, теперь навсегда прописалась в ее сердце.       Клэр Браун, та, которая всегда могла поддержать даже в самой безнадежной ситуации, та, которая всегда откликалась на зов о помощи, та, которая превыше всего ставила чувства пациентов. Добрая. Отзывчивая. Мягкая.       Та, которая отвергла любую помощь, которую теперь уже ей предлагали ее коллеги.       Она отвечала всем, что она в порядке. В абсолютном и полном. В конце концов, она же не плачет на рабочем месте, не пьет, не пытается забыться в случайных связях, как после смерти мамы.       И никто не видел, как хаос и боль в ее голове все больше и больше погружали ее туда, откуда уже невозможно вернуться самостоятельно — как водоворот, который тянет на дно, все быстрее и быстрее, все глубже и глубже. Клэр была хорошим доктором, она знала, как выглядит депрессия. И абсолютно ничего не делала для того, чтобы выйти из этого состояния.       В конце концов, ее мозг функционирует достаточно, чтобы выполнять привычную работу — неужели этого не хватит? Она не делает ошибок, пусть ей и совершенно наплевать на результат — и это главное. Потерять еще и работу вслед за случившимся было бы началом конца — да и как бы на это отреагировал Нил, будь он жив?       Эта мысль, которая возникала чаще, чем любые другие, помогала Клэр держаться на плаву — хотя иногда ей казалось, что она забыла даже его лицо, звук его голоса, то, как он улыбается, шутит… И тогда ей становилось очень страшно. В панике она бросалась вспоминать, напрягала память — и расслаблялась лишь тогда, когда восстанавливала внутри его образ до мельчайших деталей. Страшно. А ведь прошло всего пару месяцев.       И в этой паре месяцев бывали хорошие дни. И очень плохие ночи.       Бывало, что при свете дня Клэр верила только в лучшее, верила — нет, знала, — что оставшиеся в ее жизни мечты станут реальностью, что наконец-то хотя бы на краткий миг она будет счастлива, впервые за долгое время.       А потом во тьме ночи, она резко осознавала, что ничего не будет хорошо. Что Вселенная все равно не слышит ее крик. Бам, словно тумблер щелкает в голове — от света к тьме. Она никогда не будет цельной, достаточной, сколько бы она ни старалась, что бы она ни делала, всегда, всегда навстречу ей будут лететь препятствия, на которых ее «Титаник» затонет к чертям. И даже если она будет готова изменить свою жизнь, постарается и отбросит все, что ее связывает, все равно ничего не получится, потому что есть миллиарды переменных, которые сработают против нее. Она бесполезная.       Вот как она себя чувствовала.       Бесполезной.       Бывали плохие ночи, когда она понимала, что с ней что-то не так, говорила себе, что не нужно ныть, что нужно взять себя в кулак. Она и брала — днем. Но ночью снова оставалась наедине с тем, что теперь было с ней всегда — с этой сосущей пустотой внутри, от которой было никуда не деться.       Нет, ей не нужна была помощь. И что, что она не могла справиться с этим — если уж она не может, что, разве это может сделать кто-то из окружающих ее людей?       Девушка окинула кафетерий взглядом. Знакомые лица. Так много знакомых лиц. Лица, которые могли бы протянуть ей руку, стоило ей только попросить.       Вечно все понимающий Глассман. Умеющий проникнуться Алекс. Да даже Эндрюс и Морган, и те бы пришли на помощь.       И, конечно, Одри Лим. Которая сама сейчас должна была находиться в похожей ситуации. Ведь они обе потеряли что-то невероятно ценное.       Они потеряли коллегу. Они потеряли друга. Они потеряли любимого человека.       Клэр никогда не была особо верующей, но теперь она задавалась вопросом — где сейчас Нил? Нет, конечно, его тело покоилось на кладбище Сан-Хосе, но где он сам? Его душа? Иногда ей казалось, в особенно тоскливые вечерние часы, что она слышит звук биения его сердца в самом воздухе — и тогда она задавалась логичным вопросом, а не поехала ли у нее крыша. Впрочем, раз она им задавалась, значит, пока что все было в полном порядке. Она еще могла спокойно жить — существовать — и выполнять свои обязанности.       И каждый день, снова и снова, она вставала на работу, шла на нее, заходила в зеркальные двери, поднималась на свой этаж, надевала белый халат — и вдруг отсутствие кусочка пазла накрывало ее сильнее, чем когда бы то ни было. И она опять понимала, что так, как было, уже не будет — никогда.       Она проводила свою интерсекцию. Она резала жизнь пополам — до смерти Нила Мелендеса и после. Резала сурово, кроваво, грубо и неотвратимо — но пока безуспешно.       Девушка, еле слышно вздохнув, одним залпом выпила остатки кофе в стаканчике, и, встав и выбросив пустую тару в урну, покинула кафетерий, чувствуя на себе десятки глаз. И она улыбнулась. Потому что по-другому не могла.       Потому что ее лицо — это маска, за которой находится глубоко несчастный человек. Но это уже очень давно не имеет никакого значения.