***
Подарков Натаниэлю не дарили давно. Сказать по чести, единственным, что он получил в подарок, была старая, мрачная картина, принесённая миссис Андервуд когда-то в его мансарду, так что сейчас какая-то детская, глупая часть Мендрейка нетерпеливо заёрзала. Однако же джинн ухмылялся уж чересчур самодовольно. Сейчас наверняка издеваться будет. Слова о магазине для животных прозвучали вполне обидно. — Ты бы ещё в «сад-огород» зашёл. Удобрение — отличный подарок овощу. — Колкость получилась ледяной от обиды. Натаниэль ведь с таким трудом набирался сил, чтобы сказать… чтобы извиниться, а этот… наглый джинн сменил тему. И на что сменил… Бартимеус не ответил. Молча приблизился с неописуемым выражением лица. — Я подниму тебя, — предупредил. Через несколько не самых приятных секунд Натаниэль уже сидел, прислонённый к подушке. — А это мы неплохо уже насобачились. — Да уж… Натаниэль мрачно усмехнулся в ответ, но промолчал. Из-за того, что приходилось часто поднимать, переносить или просто переворачивать Мендрейка, теперь джинн практически всегда носил привлекательный облик смуглого юноши. Облик был настолько совершенным, что, глядя на него порой, Натаниэль ощущал неловкость. Вот и сейчас ощутил опять, когда, взобравшись к нему на кровать с ногами, Бартимеус взял его исхудавшую, бледную руку своей рукой; что-то вложил в ладонь и тотчас стал загибать пальцы Натаниэля. Осторожно. По одному. Закончив, легонько сжал — сразу потянулся к другой руке. Незнакомый предмет вскоре и в ней оказался тоже. Предмет был странным — круглым и гладким, но не скользящим, с дыркой, как баранка, по середине. Но гораздо более странным было ощущение жара, исходящего от джинна. Жар поднимался по запястьям к плечам и к горлу. Губы пересохли. Натаниэль почему-то поборол желание их облизнуть. Это всё потому, что его никогда Так не держали за руки. Это всё потому, что у Бартимеуса такой совершенный облик. Сильные пальцы джинна слегка надавили, заставляя Натаниэля крепче сжать круглые предметы. — Это бы должен был быть эспандер, но эспандера не нашлось, так что это… собачья игрушка. — хмыкнул Бартимеус. Пальцы сжали снова — и отпустили. И сжались опять. — А теперь сам. — Он ослабил хватку. Натаниэль попытался. Слабые пальцы слушались с трудом, а кольца казались слишком твёрдыми. Сделанные из похожего на резину материала, они оказались сильнее Натаниэля. — Глупые твои подарки. — Пальцы разжались. Кольца упали на покрывало — синее и зелёное. — У меня ничего не выйдет. — Да разве? Мне показалось, что всё-таки чуть-чуть ты их сжал. — Плевать. Ничего не выйдет. — Неудача ранила глубже, чем Натаниэлю бы хотелось. Он попытался отдёрнуть руки, но и это конечно же было ему не под силу. Дурацкий подарок. Дурацкие жаркие ладони… Дурацкое это утро. Дурацкий облик. — Отпусти. Но джинн отпускать похоже не собирался. Бережно, аккуратно, по одному он переплёл свои пальцы с пальцами Натаниэля — ладонь к ладони. Горячая и сухая кожа к прохладной, влажной. Кончики пальцев стали медленно поглаживать тыльную сторону руки. Принялись сжиматься — и отпускать, сжиматься — и отпускать. Пульс колотился в висках, сердце колотилось в груди — и каждый этот удар подчинялся движениям пальцев джинна. Предательский жар снова пополз по предплечьям, плечам, угнездился в горле. Будто зачарованный, Натаниэль неотрывно смотрел на свои ладони. Смуглые пальцы сжимались и разжимались. Каждая клеточка тела Натаниэля, казалось, откликалась на эту пульсацию. Но вдруг пульсация прекратилась. Руки принялись ускользать. Всецело погрузившийся в ощущения, Натаниэль внезапно ясно увидел улыбку джинна. Почему улыбается Бартимеус? И вдруг он понял: понял, что каким-то невообразимым усилием теперь уже сам сжимает его ладони. Это было немыслимо. Это было… — Как? — Он всё ещё изумлённо смотрел на руки. Они ведь всегда подчинялись плохо. Особенно пальцы. Натаниэль их практически не контролировал. А сейчас, чувствуя усталость, продолжал тем не менее держать. Кисти дрожали — от напряжения или от волнения — Натаниэль не знал. Знал он только одно: эта маленькая победа принадлежит не ему, а Бартимеусу, и значит гораздо больше, чем просто возможность самостоятельно что-то держать в руках. Момент был волнующим. Но Бартимеус конечно его испортил. Распутав пальцы, он как-то поспешно покинул кровать. Голова уже так знакомо склонилась набок. — Ага. Можешь. Теперь не отвертишься. Будешь заниматься с этими игрушками каждый день. Понял? — И подмигнул. — А теперь у вас, сударыня, по расписанию завтрак и банный день. Натаниэль не спорил. Спорить было не о чём. Да и на то, чтобы спорить, у него честно говоря не осталось сил.Оттенок первой победы
18 января 2021 г. в 01:54
Это было что-то настолько забытое, что ощущалось для меня абсолютно свежо и ново. Это было слишком сильно и слишком ярко для во всех смыслах мрачного, безвкусного человеческого мирка. Это было сильнее праведного гнева, который я испытывал, сильнее негодования, сильнее ненависти к волшебникам. Это было… что? — страх? Не могу определить. И не могу назвать. Изо всех крыльев рассекая усеянное звёздами предрассветное небо, я старательно душил это чувство — оно не позволяло мне мыслить трезво. Чувство не душилось. Оно никуда не исчезало, как я не старался, а значит… значит следовало его хорошо обдумать.
Погружаться в это мне было почему-то тревожно. Будто, если погружусь, выбраться обратно уже не смогу никак. Но это затягивало меня, как зыбучие пески тупицу Утукку (наблюдал я когда-то случай. Один Утукку настолько увлёкся угрозами и размахиванием всякими неприглядными острыми приспособлениями для колки себе подобных, что успел провалиться по самый зад, а пока выбирался, был безвестно прихлопнут великолепным представителем джиннов. Без особого впрочем удовлетворения со стороны этого самого джинна. Меня, если кто не понял. Вот были же времена…)
И зачем я во всё это ввязался? Вот на что оно мне было?
Вспомнился Птолемей — обессиленный, лежащий на полу храма. «ты же не хочешь, чтобы я умер лёжа?» — я не хотел. Я вообще не хотел, чтобы он умирал. Я не хотел, чтобы он оставался один. Но вопреки своему желанию я оставил его в одиночестве. О чём он думал, когда жаждущие его крови джинны врывались в храм?
Мне было больно это представлять, но я продолжал. И летел сквозь ночь. Когда Птолемей погиб, меня не оказалось рядом. Он сам это выбрал, сам отпустил меня — и тем самым спас.
Быстро ли он… умер… его… убили? Я будто наяву видел ухмыляющиеся морды и когти. Окровавленное тело, слепо распахнутые глаза.
Птолемей погиб без меня. Объективно, он был прав. Моё присутствие ничего бы не изменило — оба бы там полегли. Страшило другое. Не жуткая его смерть, а то, что он был один.
И вот теперь я думал: о Нате никто не знает. У Ната кроме меня нет никого. Он сам для себя — обуза. Если я позволю себя догнать или хотя бы ранить, я брошу его. Как Птолемея — умирать в одиночестве. Странное чувство. Странное состояние. Я не привык быть ответственным за кого-то. Мне это не нужно. Не было нужно. Но почему-то всё, что делал сейчас, казалось гораздо более осмысленным, чем возведение дворцов, войны, в которых побеждал, переделки, из которых выбирался.
Мне было страшно. И одновременно с этим мне было радостно. У меня была какая-то точка отсчёта, было что-то, на что подписался по доброй воле. Это облегчало даже боль от физического воплощения. Быть может потому, что в этом была некая новая для меня свобода? Тем не менее, ответственности для меня стало теперь сразу в два раза больше, а эта самая свобода оказалась цепью покрепче самых изощрённых заклинаний. Ошейник я защёлкнул добровольно — такой дурак.
Самокопания не отвлекали от дел насущных, но тем не менее, когда аккурат над моей хохлатой головой, ветвясь и потрескивая, пролетел внушительный электрический разряд, я здраво рассудил, что здесь и сейчас гораздо полезнее будет обратить своё сиятельное внимание всё же во вне. И вовремя, надо сказать, обратил.
Принявший не менее внушительный облик, мой преследователь буквально наступал мне на пятки (фигурально выражаясь конечно. Всё-таки мы находились на очень приличной высоте. Крыши внизу так и мелькали).
Вспомнился Аммет, боль от кольца, усталость. Вспомнилось…
Что же… Теперь в когтях я сжимал не бесценный артефакт, а саквояж с деньгами, в спину мне дышал не могущественный марид, а какой-то недоделанный, никому не известный джинн. А так-то… ничего и не поменялось в общем. Во всяком случае одно повторялось из века в вед с завидной регулярностью. В какой бы ситуации не находился и какую бы цель не преследовал, в итоге я улепётывал. Видимо в этом и состоит секрет долголетия. Хочешь прожить пять с лишним тысяч лет — учись удирать. И никак иначе.
Но я остановился. Резко затормозил в воздухе, загребая крыльями, неуклюже развернулся, балансируя, как получалось, и с той же стремительностью, с которой только что мчался прочь, рванул навстречу преследователю. Всё это произошло настолько быстро, что противник ожидаемо не успел ни сориентироваться, ни тем более что-либо предпринять. С силой, подкреплённой нашими встречными скоростями, моя набитая под завязку увесистая ноша впечаталась джинну в голову, отправив его кувыркаться вниз по кривой дуге.
Это был конечно же не конец, так что ликовать я не спешил. Вместо этого снизился, наблюдая, и едва не закурлыкал от счастья, увидев на земле гостеприимно распахнутый канализационный люк. Дружеский пинок, путеводное ускорение… сбитый с толку, мой преследователь ухнул, куда направили, а я, обнаружив рядом массивную крышку, услужливо оставленную рабочими, с дёрнул заградительную ленту, дабы под ногами не путалась, и восстановил порядок, накрепко закрыв люк (вдруг ещё кто бы упал случайно). Слегка подогрел — крышка, раскалившись по окружности, плотно приварилась. Отличная работа. Уж не знаю, сколько ему потребуется, чтобы её содрать, но по крайней мере несколько минут форы у меня есть, а значит я победил. Можно торжествовать любым удобным способом.
Тем не менее для верности я предпочёл наложить печать, и лишь тогда почувствовал себя в безопасности. Теперь можно было позаботиться и о чём-то кроме надоедливых сумоистов.
Первым делом я сколдовал на свою опостылевшую ношу, уменьшив её в весе и размере и предав ей вид аккуратного чёрного рюкзачка. Заклинание это, крайне энергоёмкое, требовало сосредоточения, так что справиться с ним прежде у меня бы никак не вышло. Теперь же я принял облик Птолемея, поправил имеющуюся у меня в этот раз бейсболку и, закинув рюкзак на спину, скрылся в переулке — ищи-свищи. Всё-таки что не говори, а я своё дело знаю.
Я путешествовал по городу до рассвета. Нет, конечно в том, что джинну теперь меня не найти, я был уверен практически абсолютно, но пока существовало хотя бы малейшее колебание, мне рисковать не хотелось. Лучше перестраховаться, чем привести преследователя прямиком к чердаку, где у меня, между прочим, Нат.
От сердца (которого у меня нет) наконец отлегло. Я не ранен, обошёлся без потерь — разве что устал, как собака, но это исправит отдых, да ещё теперь и с внушительным капиталом. Если вынесу ещё несколько магазинов и пару гробниц, можно будет забыть о хлебе насущном и всецело заняться Натом. Что-то с ним крепко не заладилось, а до прошлого вечера я этого даже не понимал. А вот вчера меня наконец осенило. Как это бывает. Резко. Я вдруг поставил себя на место мальчишки. Пацан был прав. Это было и правда похоже на Бесконечное заточение. В некотором смысле может быть даже хуже. Я думал, что делаю достаточно, я не хотел лезть к Мендрейку с лишними разговорами, я не пытался слишком его тревожить, да мальчишка и не показывал, что это ему нужно хотя бы в какой-то мере. А он, оказалось, просто молчал. Из гордости?
Прежде чем возвращаться, я походя ограбил пару кафе, магазин «всё для домашних любимцев», скромный фруктовый базарчик на берегу и, не без удивления выслушав несколько великолепных лингвистических оборотов, в приподнятом настроении отправился к нашему с Натом дому.
Мальчишка спал. Рот его во сне приоткрылся, голова была повёрнута набок, и тонкая ниточка слюны оставила влажное пятнышко на подушке. Какое отвратительное зрелище же однако. Тем не менее я почему-то смотрел больше необходимого. Мерзкий мальчишка. Ещё несколько минут, и начну будить.
Мои фантазия и возможности были ничем не ограничены, но ещё в самом начале я решил для себя, что несколько поумерю лучшие из моих качеств — то есть не буду доводить волшебника до белого каления, не буду пугать, высмеивать, и издеваться не буду тоже. И если бы вы только знали, чего мне всё это стоило, вы бы вполне серьёзно отнеслись к этим моим стараниям. В конце концов, цели я преследовал в высшей степени благородные. Вчерашний разговор же заставил меня чувствовать себя несколько виноватым, так что я не стал изощряться вообще никак. Просто потрепал мальчишку по плечу.
Натти проснулся рывком — дёрнул головой, будто хотел подняться, тотчас тяжело ударился затылком о подушку и посмотрел на меня, как на посох Гледстоуна (ну вы же помните это его раздражающе счастливое, абсолютно дурацкое выражение?) Несколько секунд мы поиграли в гляделки. Было вполне недурственно. Но потом речевой аппарат мальчишки видимо тоже решил проснуться.
— Где ты был?
Здрасте. Приехали. Нет, ну вы посмотрите на него. Ревнивая супруга на максималках.
— Ты ещё спроси, почему от меня перегаром пахнет.
— Что? — он непроизвольно принюхался. — От тебя не пахнет. — Я незамедлительно исправил положение. (Я обещал не издеваться? Забудьте. Не было такого. Забудьте, кому сказал!) Мальчишка вдохнул и скривился. — Фу. Что за… убери это немедленно, мерзкий…
— — Кто? — заинтересованно ухмыльнулся я.
Вопрос мальчишка проигнорировал, и сам продолжать не стал. Оно и верно. Демона я бы ему с рук не спустил — не сомневайтесь. Сам же хотел «болтать»?
— Я просыпался ночью, а тебя не было.
— Какие ко мне претензии?
— М… — мальчишка прикусил уголок губы. — Это не претензия. — Тон его стал заметно приятнее. — Мало ли, что могло случиться, а тебя не было. Ты пренебрёг моей безопасностью. — Однако же улучшение было кратким.
Я с великомученическим вздохом отвернулся, принявшись раскладывать на столике свежестыренный провиант, и отчитался занудным тоном:
— Прежде чем уйти, я всегда оставляю здесь несколько ловушек, охранную сеть, силовой щит и отвод для глаз, так что впредь можешь не переживать о своей, — бритвенно острым когтем я надорвал пакет с традиционным утренним египетским пирогом. Звук получился резким, и одновременно с этим я закончил в привычной язвительной манере, — драгоценной шкуре. Я ничем не пренебрегаю.
Мальчишка молчал достаточно долго. Этого времени мне хватило для того, чтобы наполнить кружку ароматным соком гуавы и выложить пирог на тарелку.
— Я просто испугался. — чудесное бормотание. Что ж, не стоит забывать: он пока пацан, так что я не стал издеваться.
— Тебе нечего бояться.
Он покачал головой.
— …испугался, что ты ушёл. — слова дались ему явно нелегко. Мальчишка покраснел до кончиков ушей, но тем не менее продолжил: — я вчера наговорил лишнего.
— Не такого уж и лишнего на самом деле. — Я не хотел обсуждать опять, но и так оставлять не хотелось тоже, потому я потянулся к другому пакету и, суетливо порывшись в нём, обернулся с широкой улыбкой к Нату. — Увидел сегодня магазин для животных — и сразу захотелось сделать тебе подарок. — О, каким же прекрасным стало его лицо.