я хочу дойти до дома, но не понимаю как
Сердце у Жилина сжимается, жужжит, раздражается. Огнем горит и бьется слишком быстро, слишком гулко, бьется и разбивается каждый раз, как мысли раскаленными лезвиями разрезают связи в мозгу. Мысли у него совершенно невкусные, странные и колючие. От них хотелось сбежать подальше, зарыться в быту, придумать занятие, сбежать на дачу, редисом заняться, спать или забыться в работе, выпить побольше водки, лишь бы не думать. Жилин ждет, хотя прекрасно знает, что никто не придет. А если и придет, то уже не тот, от которого по позвонкам прокатывалось электрическим током и разрасталось что-то неясное и огромное в солнечном сплетении. Игорь снова вернется уже дважды мертвым, или трижды, четыре, пять, шесть, никто не считал, со шрамом у сердца и свежей раной между длинных темных бровей. Он ждет на краю топи, ждет, что Игорь вынырнет, сплюнет теплую болотную жижу и, что уж греха таить, вцепится крепким жарким поцелуем, запустив мокрую руку в мягкие жилинские волосы. Дурак ты, Серега, совсем дурак. Где, в какой книге это было, смешная история, когда ищут друг друга двое в темноте, касаются рук, но ухватиться не могут, страдают и срываются на крик, теряют надежды и наверно умирают в конце? Не то, чтобы он страдал. Страдания, от которого хотелось живот себе вспороть и никогда больше в это холодное отчаяние не погружаться, он не ощущал. Крика не было тоже, скорее мягкое укоряющее в спокойном голосе, а может быть, даже было больше шепота. Он вздрогнул от того, что вспомнил, как однажды услышал такой же шепот, совсем рядом, теплым коснулось уха, обдало хвойным ароматом, вздыбило волоски на руках, прошило по позвоночнику, ударило под колени. Очередной романтичный дурак, ну кто бы знал, что немытый алкоголик в ватнике, двух слов связать не умевший, заставит полковника потом обливаться? Не то, чтобы он потерял надежду. Надежда вообще не входила в список его императивов, не было у него такого понятия, не использовал он его в быту. Когда всю жизнь проживаешь рядом с человеком, непредсказуемость и декаданс которого были похожи на болото в ночи, не понятно, провалишься ли с головой в вязкую топь, сделав следующий шаг, или наткнешься на куст с яркими ягодками клюквы, надежда превращалась в пустое слово. И слово это пахло болотной тиной и походило на развороченную рану цвета раздавленных красных ягод. Единственное, с чем он был согласен, так это с тем, что в конце все умрут. Мучительно и неприятно.***
Поцеловать и отпустить навсегда. Из собственной тюрьмы вольноотпущенник со спущенными штанами. Жилин отворачивается и неловко надевает брюки, прыгая на одной ноге, старается не смотреть, старается вычеркнуть из памяти, во рту противно кисло, а в спине простреливает стыдливой болью. Он слышит позади сбитое хриплое дыхание, размазывает дорожки пота с висков по щекам тыльной стороной ладони и жалеет, что не в силах стереть упрямый румянец с лица. Катамаранов сидит на нарах и совершенно не торопится одеваться. Челка скрыла половину лица, он смотрит на него широко раскрытым левым глазом и облизывает обветренные губы. Жилин кое-как приглаживает волосы, надевает фуражку, сплевывает и чертыхается, потому что забыл натянуть рубашку, которую стянул прямо через голову, вроде бы даже в пылу оторвал верхнюю пуговицу, снова придется ползать по полу, искать, потому что запасных дома уже не осталось. Стоит, смешной и нелепый, в майке и с фуражкой на растрепанных волосах, щеки и задница горят огнем, краснеет еще сильнее под пьяно-влажным взглядом. В руке у Игоря возникает бутылка, чистое волшебство, Жилин уже перестал удивляться давно, он пьет жадно, запрокинув голову, и огненная вода течет по его прозрачному горлу, стекает на блестящую от пота грудь, теряется в темной дорожке волос ниже пупка. Глотка у Игоря горит таким же нестерпимым огнем, как щеки у Жилина, капля пота украдкой снова скатывается по виску и теряется где-то в изгибах шеи. - Серь…Серег, у тебя проблемы? Жилин кивает, но рассказывать не спешит, потому что не хочет никого в это вовлекать, тем более скипидарного. - Единственная моя проблема – это ты. Говорит и улыбается тепло и немного смущенно, отворачивается и прячет лицо, но понимает, что Игорь знает его слишком хорошо и способен определить улыбку по складкам на одежде. Забавно это у них получилось: ребенок леса, неспособный и двух слов связать из-за постоянного дурмана в голове, любящий мат и непосредственность, и он, недобитый полковник, неумелый любовник и тихий поклонник древних сил земли.***
либо скомканная трезвость, либо ровный передоз
Он постоянно тянется к кобуре, достает пистолет, поигрывает, вертит в пальцах, стреляет по воображаемым целям, в общем, полностью отдается радости от осознания, что закончил учебу и стал милиционером. Вспоминает, как в тот апрельский вечер, когда сказал, что хочет пойти служить в милицию, у Игоря вырвался нервный смешок и каким странным вдруг стало его лицо. Помнит, как напились тогда и плескались в холодной озерной воде до поздней ночи, пока разразившаяся гроза не погнала их по домам. Помнит, как блестели глаза Игоря во вспышках молний и как смех его сливался с раскатами грома. Потом Игорь стал вдруг странно тихим, стал вести себя еще сумасбродней и опасней, будто можно было еще больше превратиться в сумасшедшего. Гулял по топям, работал кое-как, глушил водку по-черному. Жилин не задумывался, пропускал новости мимо ушей, возможно, даже избегать пытался любых вестей об Игоре, потому что не хотел вспоминать, не хотел думать про то, как год назад в холодную зимнюю ночь какого-то черта позволил ему коснуться своих губ и понял, что самому понравилось. Что захотел дальше, что так и надо, закономерное продолжение многолетней дружбы, в конце концов, не было у них друг от друга секретов, не было дел, которые они проворачивали бы по отдельности. Поцелуй тогда показался Жилину именно таким, каким он и должен быть, по книгам и рассказам, сногсшибательным и пробирающим до костей, только потом, спустя много месяцев, он понял, что такое было у него только с Игорем, а все остальные оказались какими-то бледными копиями, не достойные даже имени. Имен он и не помнил. В тот вечер, когда февраль выл за окном, словно предупреждая, он придвинулся ближе и Игорь воспринял это как разрешение, позволил ему себя раздеть, совершенно не задумываясь о том, что будет дальше. Жилин и не понимал, не понимал совершенно, что в тот момент, когда потные, горячие, неумело возившиеся в темноте под простынею, они ломали что-то между ними, что переходили за ту черту, когда дальше было только два пути и многое зависело от того, не испугается ли Жилин. Жилин испугался. Проснулся утром, ощущая на груди тонкую руку Игоря, и понял, что не может, что не хочет, что не сможет больше смотреть на него, не ощущая дикого страха и смущения. Даже не перед ним. Перед собой. Боль, которой его прошило, когда Игорь неумело и наивно разрушал их дружбу рваными толчками, еще долгие месяцы отзывалась в голове Жилина ярким воспоминанием, загнанная на подкорки. Он не понимал, что в тот день он потерял не только Игоря, но и себя. Он почти понял, что ощущает, но в итоге застрял где-то между влечением и отвращением. Проснулся утром, скинул руку осторожно, оделся наспех и выскользнул из дома в холодное трескучее утро, оставив на толстом слое снега кривую дорожку неровных следов.***
Он знал, что Игорь скатывался на дно, медленно и неотвратимо, теряя себя с каждым днем все больше, теряя собственное имя. Жилин даже догадывался почему. Он даже знал, что мог бы помочь, отвести челку со лба и взглянуть в глаза, просто попросить, хватило бы совсем немного тепла, но заставить себя пересилить собственное смущение – не мог. Он заставлял себя не вспоминать. Только когда осознал, что не слышит про Игоря никаких новостей уже больше трех дней, набрал все-таки номер, не услышал ответа и почему-то гонимый странным липким предчувствием, отправился его проведать. Это было похоже на инстинктивное, навеянное свыше, он не мог объяснить почему рванул в темноту, вдавливая педаль газа в пол, торопясь и спотыкаясь на лестнице. И стоя на пороге, у приоткрытой двери в подвал, он уже знал, что найдет внутри. Знал, дрожа так сильно, слыша гулкие удары собственного сердца, чувствуя, как потеет, как наливаются свинцом ноги. Знал, стоял всего секунду, которая внутри его восприятия растянулась в сырую вечность. Шагнул, толкнул дверь и тупо уставился, мозг воспринимать отказывался, пришлось заставить себя сосредоточиться, понимая, что просто не вывезет увиденного. Понимал, что потеряет что-то, если… Жилин не спрашивал, почему Игорь решил сделать это. Но подозревал, что ему просто показалось это забавным. Не любил он ножи, чтобы разрезать тонкую кожу, не любил ружья, чтобы пустить в лоб пулю, хотя имел пару штук. Зато любил пить все, что горит. Скипидар горел славно, в детстве они как-то использовали его, чтобы разжечь костер. И кажется в тот февральский день тоже. Он не спрашивал Игоря. Игорь не рассказывал. Вышел из больницы спустя месяц, дикий, обросший, бешеный и сразу стал пить. Пить чертов скипидар, который почти убил его, потому что в тот момент, когда Серега опустился на колени и дрожаще-отчаянно коснулся лица, Игорь не дышал. Не дышал, лежал куском мяса, раскинув длинные руки, с этими его бледными губами и длинной линией ресниц сомкнутых глаз… Жилин не удивился, не испугался нового Катамаранова. Только ощутил зыбкое раздражение и совсем немного вины. С годами раздражение ушло, зато вина разрасталась, набухала нарывом и мешала спать ночами. Потому что не было больше его Игоря, был кто-то совершенно другой, которого он помнил и знал смутно, кто-то из того февраля, только лишенный всякого человеческого, кто-то с грустными, широко раскрытыми глазами, жаждущий любви. Воспоминания стали разменной монетой, он мог ей платить, выкручиваться, чувствуя как стремительно пролетает время. Тропка в лес, яблочный огрызок под партой, за которой они сидели вдвоем, тетради в клетку с похабными рисунками, птица в руках, окурки на мерзлой земле, присыпанной первым снегом на заднем дворе школы, бутылка газировки, липкие руки, челка вечно лезет в глаза и "давай, Серег, не ссы". Прошлое настигало его, толкало в спину и у него был полный рукав козырей. Он видел, как Игорь называл Серегой кого угодно, но только не его. Видел пьяный блеск в глазах и слушал тихий плеск на болотах. Чувствовал, как расцветает внутри чертополох и колет иглами ревности и досады в самое нутро. Выкинуть бы глупого из головы, только вот попадался ему постоянно, огненный оранжевый маячил ложным огоньком в темноте среди острых рифов, он тянулся к нему, считая, что это спасительный очищающий огонь в чаше в башне маяка, но оказывалось, что это тень строительной каски в чаще деревьев у губительных топей. Игорь матерился, толкался, щетинился остро и резко, а Жилин плавился от любви и стремления заботиться, любить, рядом быть, иглы не пронзали, просто вязли в его теле и отравляли. Ничто не имело такого изумительного праздничного блеска, как каска Катамаранова. Проигравшие теряют имя, как и те, кого разлюбили. Забыть пытался Жилин, а получилось, что забыли его. Жилин полюбил снова, перекатывал имя Катамаранова на языке, слушал и искал, только вот получилось, что проигравшим оказался он.***
В тот день, выстрелив своему брату в живот, Жилин почему-то вспомнил про февральскую вьюгу. Она буйствовала за тонким стеклом, он наблюдал за ней, она пугала, но он не боялся, потому что тонкая рука крепко сжимала его в своих объятиях, и теплое дыхание ритмично билось у его виска. Февраль - это постельное белье, сваленное на продавленной кровати, маленькие окна и скрипучая дверь, зимний свет и следы босых ног на пыльной поверхности пола, остывающая печь, мандариновые корки, пустые бутылки и кудрявые завитки на висках Игоря, острые скулы и забавная бороздка на носу. Жилин думал о вьюге, а его брат медленно умирал у него на руках, он готов был схватить его, затащить в машину, увезти подальше и помочь, оставить в живых, пусть даже пришлось бы снова в тюрьму, только бы спасти. Тронул за подбородок, посмотрел в стремительно бледнеющее лицо, тихо заскулил. То, что неприятно кусает где-то сбоку, заметил не сразу… Посмотрел, выдохнул, внезапно ощущая не только моральную, но и физическую боль со всей силы. Зацепил-таки, под ключицу. Почувствовал вдруг, как уплывает реальность, зарычал, стараясь вернуться к действительности, дернул плечом, дернул брата, холодный ветер дохнул ледяным огнем. Подумал про февраль, захрипел, закатил глаза и вдруг почувствовал руки, привычно теплые, под лопатки, держит нежно, несет осторожно. Открыл глаза и увидел острый подбородок, оранжевую каску и медовый испуганный взгляд. - Игорь… Шепот срывается, падает в грязный снег, отражается в желтых глазах почти что мукой. - Игорь, там брат мой… ему тоже помоги… Говорит и теряет сознание, повисает на пьяных руках.***
Как различны слова Христос, пиво и учитель в его и моих устах.
Подорвал бы, будь там только Лидер. Железные рукава и так доставили ему очень много проблем, в конце концов, истреблять преступность было его главной задачей, но только когда увидел всех остальных, екнуло под сердцем, выбор сделал сразу. Когда увидел пьяного спящего Игоря за столом – едва не расплакался. Грубой рукой схватил за шиворот и потащил в уборную, кинул к стене и впился в пьяные влажные губы. - Помнишь, как меня зовут, а? - Серега? Чувствует, как поднимается внутри волна тепла и счастья, помнит, как зовут, хватает за подбородок, нажимает большим пальцем и целует. - Помнишь меня? Взгляд пустой, но прикосновения… Прикосновения говорят обо всем, проходится пальцами по коже, царапает щеку отросшими грязными ногтями, касается шеи, кивает, так, что каска того и гляди упадет с головы. - Серега? Вместо ответа Жилин прижимается губами, языком скользит в чужой рот, по языку, по зубам, тело сталкивается с телом в приступе, судорожном и разрушительном. Каска и фуражка летят на пол, мундир валится рядом с грязно-желтым ватником. - Сюда иди. Склоняется над унитазом, снимает рубашку через голову, теряет очередную пуговицу, хохочет как черт, запрокидывая лицо к грязно-желтой люстре, и чувствует руки Игоря на своей шее, чувствует, что сдавливает пальцами и ощущает, что… Они занимаются этим в чертовом туалете под чертового Старозубова. Хохочет еще громче, держась за бачок и ощущая полный отвал всего, чувство такое же, когда нашел бездыханного Катамаранова на полу, только наоборот. Такой же силы, такой разрушительной пустоты. Этот Катамаранов не стесняется, берет полностью и без остатка, не задумывается ни на секунду, только касается плеча, скользит ладонью по спине и эти его плавные движения настолько чудовищно ему не подходят, не вяжутся с ним, что Жилина постоянно тянет оглянуться. Чувствует последние толчки, скулит от боли и желания, разворачивается, хватает непослушное лицо и тянет к себе, смотрит строго, хватает чужую ладонь и заставляет коснуться внизу. Схватить бы за макушку, заставить вниз скользнуть, губами обхватить, но знает, что ни черта не получится, заснет не дай бог, лучше уж так, смотреть в глаза, контролировать, пихать тонкими пальцами под ребра, лишь бы глаз не отводил, потому что сводил с ума этот взгляд, эта челка, эти губы, искривленные очередной глупой фразой… какой же ты, неистовый и беспощадный февраль, а теперь стылый ноябрь, покрытый тиной. Ни черта не выходит, полумертвый, полуживой Игорь сонно соскальзывает вниз, прижимается щекой к его потному разгоряченному бедру и засыпает. Это ты с ним сделал. Жилин кривит губы, жилы на шее напрягаются, лопнут того гляди, отстраняет Игоря аккуратно, прислоняет к стене, словно дорогую вазу с цветами, считает до пяти, пытаясь успокоить сердце. Отворачивается, закрывает глаза, представляя вечер, который они провели у него на даче, вспоминает соленый вкус пота, который собирал языком по ключицам, вспоминает Игоря, нависшего сверху, полуоткрытые губы, прикрытые глаза и руки на шее... Выдыхает, падает вперед, уперев лоб в холодный металл крышки бачка, отдышаться пытается, вытирает руки и дрожит, натягивает штаны и мундир... Смотрит в спокойное, измазанное в машинном масле и такое красивое лицо, осторожно прячет непослушную прядь волос за ухо, приподнимает за плечи и тащит в зал, сажает за стол, там, где побольше еды и выпивки в хрустальных бутылках. Бешеный мой. Думает вслух, каску поправляет, ватник вешает на спинку стула, едва касается Игоревой шеи, там, где начинается линия роста волос, и шагает уверенно, в ночь, через туман.***
Жилин ждет. Ждет уже много дней, топь стала вторым домом, вечной остановкой, словно ждет поезда, в котором мог бы уехать туда, где каждый вдох перестанет приносить мучительную боль, где мысли не будут пронзать душу, как раскаленные ножи. Ждет у осины, протоптав к ней глубокую тропку. Тропка, газировка, липкие ладони, запах хвои, огонь внизу живота... Он смеется собственным мыслям и внезапно ему кажется, что кто-то смеется вместе с ним.