in the middle of nowhere

Сергей Майский уверен: о собственной боли, её гранях и возможностях, он знает всё. Знает, сколько может выдержать, не сломавшись ни снаружи, ни внутри; знает, скольких потерял — родных, близких, тех, с кем ещё пару часов назад за одним столом вливал пол литра крепкого американо с сахаром разом, — поимённо помнил каждого (как память не кончилась только — у людей же нет дополнительной памяти, их мозг ни черта не винчестер) — такими темпами сердце могло не выдержать чисто по физиологическим, так сказать, причинам, до психологических не добравшись даже. Собственная боль глушилась сигаретами — прижигалась бычками о кровоточащие раны, когда разве что искры из глаз не вылетали, — чтобы болело не так сильно. Когда умер отец — совсем-совсем недавно обретённый, — ему подсунули актёра, обманули, как и в детстве — твой папа, Серёженька, капитан дальнего плаванья (если его отец и был капитаном, то только по уплыванию от ответственности) — говорила мама, смотря грустно — и грусть эта застоялась в её глазах на долгие-долгие годы водой, которую кто-то оставил на подоконнике заброшенной деревни в куске двухлитровой пластиковой бутыли; — он поговорил с ним буквально минуту-полторы. Отец умирал у него на руках от пулевого, от которого должен был умереть он сам — умирал и говорил, — хрипло, со свистом втягивая воздух, пытаясь справиться с адской болью в горящих огнём лёгких, — клялся-божился, что не знал, честно-честно не знал, что мама тогда беременна была, знал бы — точно не бросил. Сергей не знал, верить ему или нет. И чего хотелось больше — поверить в доброго, прекрасного и возможно заботливого отца, которому на самом деле не всё равно, или счесть за отмазку, за желание быть хорошим — правду Сергей всё равно не узнает — не знал тоже. Умер друг из МУРа — верный товарищ, тот, для которого «верный» не звук выстрела холостого пистолета без патронов (от такого выстрела только дым, застилающий глаза мутной пеленой, а толку — ноль) — Майский курил, выяснив, что никакая это не спецоперация — курил долго, курил, не поднявшись в квартиру матери, которая уже знала: её сын мёртв, а звонки — попытки поддержать, сделать легче, сделать хоть что-то; он тогда все пальцы себе на этом холоде ебаном отморозил — красные, со стянувшейся кожей (в детстве говорили, что от подобного кожа лопнет — и кровь, горячая, липкая, — польётся прямо на снег мелкими каплями); если б это было так на самом деле — кровь тогда точно полилась. Но нет. Справляться с собственной болью утраты Сергей Майский научился — как помочь с этим Ване, он не знает. Андрей звонил ему, запинался (Сергей решил — с Ваней плохо, и задержал дыхание — под ложечкой засосало — нехорошо так засосало, знакомо слишком), сказал: «У Вани друзья погибли, айтишники. Ну те, с которыми он пять лет назад банк грабил, помнишь?» — спросил Андрей, на автомате спросил и сам это понимал — Сергей помнил и не помнить не мог. А потом, подождав нетерпеливого «ну» (терпение закончилось ещё после первого слова с длительной, неуверенной запинкой), продолжил: «чтобы Ваня тот банк ещё раз взломал, его похитили, он у Лисицына сейчас. Ваня ранен». Сергей в тот момент был больше всего благодарен Андрею за то, что информацию он расположил именно в таком — относительно безопасном — порядке. Ваня жив, уже не в заложниках, если у Лисицына — значит, не при смерти, не в реанимации, не в палате, значит, всё не так плохо. Сергей выдохнул: тихо, из груди выдохнул — со свистом еле слышным, с облегчением. Сбавил скорость, спидометр опустился от превышения в два раза до разрешенной отметки — автоматическая реакция на слова Андрея, на предчувствие собственное, отвратительное и свербящее. До тошноты знакомое. Сейчас, стоя перед входом в комнату, дверь прикрыта — за мелкой, буквально ничтожной щелью, не видно ничего, кроме куска стены — обычные, светлые обои с мелким, но непонятным рисунком, — Сергей даже предполагать не решается — смысла никакого. — Заходи, чего встал, — вздыхает Ваня, неизбежности в голосе столько, будто он накинул себе петлю на шее и ждёт, чтобы спрыгнуть. Сергей чувствует её кожей: Ваню не видит ещё, а усталость чувствует. Открывает дверь — аккуратно, на ощупь почти что. Взгляд цепляется за колёса — огромные такие, как для велосипедов в СССР, колёса держат спинку сиденья, конструкцию. Не позволяют Ване упасть. Хочется материться. На русском, на английском, на немецком. Громко. С выражением. Ваня сидит в пол оборота — точнее в три четверти, но какая разница — Сергей всё равно видит волосы и плечи, и руки с ноутбуком, — ему кажется, Ваня в ноутбук свой вжился, пальцами сросся с проводками, вживил в руки микросхемы — стал единым целым, неотделимым. На руках, на пальцах, в ноутбук почти что вцепленных, ран и царапин много-много, как стежков на какой-то порвавшейся вещи — коротких, длинных. — Привет, — вполголоса, во все глаза разглядывая, словно не видел неделю минимум; Ваня дернулся, пытаясь повернуться — коляска двинулась, подпрыгнув со звуком инструментов, рассыпанных по полу, — старая коляска, наспех достанная, древняя даже, понимает Сергей. И берётся руками, не давая упасть. — Я бы подошел. — Знаю, — бурчит Ваня и, помолчав, добавляет: — Не хотелось себя полностью беспомощным калекой чувствовать, — улыбается грустно, потеряно так; Сергей замечает скулы — обтянутые кожей, и потерянность, которая собирается в уголках глаз, на глазах — в глубине зрачков, там, где найти можно, если знать человека как облупленного, как самого себя или того больше; замечает дрогнувшие губы — в комнате тепло достаточно, чтобы в футболке — толстовке — максимум — замёрзнуть до тряски было невозможно. Сергей разворачивает коляску к дивану, садится — где-то слышал, что не стоит с человеком на коляске стоя разговаривать — неуважительно это. Ваня захлопывает ноутбук и складывает — пытается — пулевое в плечо не самое лёгкое ранение в плане координации, — руки на ноутбук; Сергей видит грязь — под ногтями и немного вокруг. Пальцы подрагивают. — Как ты? — вопрос отвратительный, банальный и совершенно ненужный, и, пожалуй, разве что интонацией, поглаживающей голосом на расстоянии, он только и может себя оправдать. Ваня в ответ лишь поджимает губы и смотрит — смотрит прямо в глаза: Сергей смотрит сочувственно — Ваня ненавидит жалость, — смотрит как человек, который прошёл через это, протащил на собственной шкуре и п о н и м а е т, каково это. В полной мере. Несколько минут — долгих, мучительных, как в том грязном подвале, без какой-либо уверенности в дальнейшем или и того хуже, — они сидят в полной — звенящей, клокочущей по ушам — тишине; Сергей замечает шишку над левой бровью, ссадину там же и на скуле — обработанные, спасибо Рогозиной, — красные, с одной чуть рассёкшей висок небольшой царапиной. Сергей злится, злится больше, чем обычно в подобных — привычных уже — ситуациях: Ваня откровенно физически неподготовлен для подобного рода нападений — у Оксаны — и той навыков больше — девушка всё-таки, самооборона, все дела. Это у него, у Сергея, отслужившего в ГРУ и прошедшего две войны, приёмы на уровне рефлексов — мозг ещё понять не успел, что происходит, а тело уже среагировало. У Ваньки же ничего подобного и близко нет. С этим иногда случались проблемы: пару раз шуточная ролевая игра чуть не закончилась реальным захватом — благо, воздух сквозь зубы, похожий на шипение, действовал отрезвляюще: он потом извинялся усиленно, сливая «простипростипрости» в одно слово; целовал, обнимал, гладил — Ванька расслаблялся, обнимал в ответ и никогда не злился. Подкалывал только. — Я здесь остался, потому что самому спасти не получилось, в одиночку не получилось, Серёж, — он начинает говорить — ровно, чересчур ровно для человека, пережившего похищение, покушение и смерть шестерых друзей разом; спокойствие это — деланное, чистой воды фальшивка, но сейчас так легче — для самого себя. Там, в морге, поставив шесть стаканов с водкой на самом дне и куском чёрного столового сверху — иллюзия того, что они всё ещё рядом, — выплакал всё, что мог. Сергей слышит: я не уберёг свою сестру, я не уберёг своих друзей. Сергей слышит, что на этом самом — последнем — «Серёж» у Ваньки дрожит голос, ломается веткой, переломанной внезапным порывом ветра, разлетается на обломки целым деревом. Сергей знает: Ваня себя винит. Сергей надеется, что Ванька — его Ванька — не сломается также. — Думал, что всё закончилось. Работа, трупы, риск на работе — одно, но ведь мои друзья хакеры, они же… — Ваня молчит, подбирает слово, но Сергей знает: он хочет сказать «обычные», «нормальные», без трупов, расчленёнки и угрозы жизни (прямой или косвенной, но постоянной, как сам факт существования) каждый день, без работы по иногда два дня без сна, когда серийные маньяки убивают по три жертвы за двое суток, без… без… да много без чего ещё. Сергей вздыхает, скрепляет руки и губы поджимает — задумчиво, серьезно; смерти — это то, к чему можно — спустя энное количество раз, — остатки привычного мира развалятся на части обветренным песком — привыкнуть, но смириться и понять, что с этим ничего не поделаешь, когда умирает близкий, родной — это не-воз-мож-но. Смириться, когда думаешь, что спасти шанс был — вполне реальный или висящий на последнем волокне нити — был. Но не вышло. Не выш-ло. Факторы-хуякторы, законы первых суток и прочие теоретические штуки — вещь полезная, но, сука, ненужная совершенно, когда в чудо верить хочется многим больше, чем доверять логике, здравому смыслу и — тем более! — каким-то цифрам на бумаге. За каждой сухой цифрой стоит человек, который кого-то л ю б и л и которого любили т о ж е. — Мы не можем спасти всех, Вань, — он произносит это почти что шёпотом, почти что неслышно — расстояние между ними около полуметра, — он не хочет, не хочет, не хочет этого говорить, — жестокая правда нужна отнюдь не всегда, и вот сейчас, в данный конкретный момент, она, пожалуй, не нужна вовсе. Но врать Ване Сергей не может. Они оба уже давным давно переросли тот возраст, когда ложь во благо могла быть таковой хотя бы иногда — редко, крайне редко — но могла. Ваня слышит, но лучше бы нет, потому что боль отражается на его лице — его лицо становится этой болью, олицетворением потерянности и потери одновременно — впервые за тридцать лет с начала изучения английского Сергей понимает, что на самом деле значит «in the middle of nowhere» — буквально — «в середине ничего»; ничего — совсем-совсем ничего, потерянность, одна сплошная, такая же, как плот в открытом океане. — Это не твоя вина. — Ваня открывает рот мгновенно, и Сергей понимает — он хочет возразить, — Не твоя, Ваня, не твоя, — повторяет настойчивее, и Ваня закрывает рот обратно. — Ты не мог знать, что спустя пять лет владелец того банка попытается так вас подставить, решит убить. Это не месть была даже. Лишь холодный расчёт. Ваня снова на него смотрит, — и где-то в глубине зрачков, на кромке, зарождается вера в эти слова, вера его словам, человека, родного, — последнего — родного человека в Ваниной жизни. Ваня хочет сказать: спасибо, что веришь в меня, веришь в мою невиновность. Он говорит это. Глазами. Сергей его понимает. — Хочешь рассказать мне о них? — он не знает, хочет Ваня вообще разговаривать, но и не спросить не может — Сергей не был с ним, когда тот потерял сестру, — а реакция на подобные штуки у каждого своя. Даже если хорошо человека знаешь, если хоть раз в похожем состоянии не видел — хер угадаешь. — В начале я думал, что хочу, но сейчас… я слишком устал, прости, — Ваня виновато дёргает губами — назвать это улыбкой язык не поворачивается, — и всё ещё смотрит исподлобья, будто ему стыдно, хотя не должно. Вот вообще ни капли. Сергею хочется его обнять. — Лисицын тебя вроде уже покормил, да? Ваня кивает: — Юля сказала, что не отпустит меня голодным. Поначалу они вообще отпускать не хотели, мол, сложно в быту одному будет. — Юля — мировая женщина, согласен. Поехали домой тогда? Помоемся, расслабимся. — Знаешь, я не думаю, что готов к совместной ванне и всему остальному в подобном состоянии, — Ваня язвит впервые за всё время их разговора, Сергей слышит в этом горькую, как полынь, — цветущую обманчиво яркими цветами смесь лимонного и насыщенного, травяного такого зелёного — усмешку. Сергей смеётся — коротко и немного громко, будто хмыкает, а потом позволяет себе наконец посмотреть на Ванины ноги: по пуле в каждой, одна в плече, они даже на коляске расположены как-то неестественно — с закосом в одну сторону и полным отсутствием привычных движений. — Да нет же. Помыться тебе помогу. Ваня морщится. — Я что, калека, чтобы мне помогать? — Выпрямляется даже от возмущения, смотрит с негодованием и едва ли не со злостью — дескать, что-то ты, Майский, попутал. Спутанные волосы придают ему совсем уж зловеще-загадочный вид; расчесок у них в квартире больше, чем кружек с чашками, но Ваня их чаще всего стойко игнорирует. Сергей вздыхает: — Помнишь, я руку повредил? Ты мне тоже тогда помогал, это нормально, — (как же, Ваня помнит — парень решил доказать свою невиновность, взяв заложников — орал как бешенный, с куском охотничьего ружья наперевес, что не он это сделал, не он девушку изнасиловал, он тогда пешком к другу шёл и вообще) — Доску подходящую найдем, будешь сам в ванну забираться, — говорит, и сам себе не верит — знает же, что для этого руки сильные должны быть — а ранение в плечо с сильными руками никак не сочетается; Ванька тоже это знает. — Тоже мне помощь. Руку держал просто, ну из душа иногда поливал, — Ванька фыркает и всё ещё не соглашается, хотя понимает, что нет в этом ничего такого, на самом деле. Собственная слабость раздражает, — там, в подвале, её он испытал более чем достаточно — на лет двадцать точно хватит. Если будет надо, Ваня не только руку Сергею держать будет, он поможет чем и как угодно. Сергей протягивает руки — касается бёдер водит по ним аккуратно ладонями; вперёд нагибается — и Ване прямо в глаза смотрит выжидающе; пальцы нежные, бережные, с кольцом железным на мизинце правой руки. Не может быть таких рук у того, кто людей на войне убивал, думает Ванька, сосредоточившись на прикосновениях. — Убедил, поехали, — бурчит. Сергей улыбается самодовольно. Дома Сергей будет помогать мыться — осторожно тереть мочалкой, наблюдая за разводами белой пены и сглатывать, проходясь рядом с местами ранений от пуль, Ванька едва всем телом не краснеет — попытается сам, но сдерживаться долго не выйдет, — гримаса боли исказит его лицо через минуты полторы, и Сергей заберёт мочалку обратно ласковым «давай сюда»; целовать в затылок — прямо под линией роста волос, прижимаясь сухими губами. В конце концов Ваня не выдержит и попросит: — Сядь сюда тоже, Серёж, — попросит так, что Сергей не посмеет отказать. Они будут сидеть, касаясь друг друга коленками, будто всего-навсего решили принять ванну вместе — в этом нет ничего особенного; у Сергея по плечам распадутся волосы — недавно покрашенные, чуть более светлые, каштановые. Сергей вытянет руку вперёд — Ваня будет наблюдать за мышцами под кожей, смотреть на срывающиеся вниз прозрачные капли — и погладит по руке, пройдётся пальцами по изувеченному запястью, проведёт по кости, — там, где содрана кожа, — и воспоминания, дежавю — последнее, что он хотел бы вспоминать — всплывёт в памяти, как из тумана, рассеянного упрямым мозгом, нашедшим совпадения. Много с кем из друзей он был после ранений, много кому помогал. Но чтобы с любимым человеком и так — никогда. Сергей надеется — знает, что это наивно, но надеяться ему никто запретить не может, — такое с ним и Ваней в последний раз. В самый последний раз. Ванька коснётся его руки в ответ, заденет неловко — дрожь никуда не денется — прошло ещё слишком мало времени. Посмотрит вымученно так, устало — как человек, проживший десяток жизней за пару дней — и переплетёт их пальцы, прижимая подушечки пальцев к пространству между костей. Тепло. Напряжение и усталость оставят Ваню в покое, боль — ещё нескоро, но обязательно. Обязательно.