Ava Max — EveryTime I Cry
Tenno — Vision
Когда Чуя просыпается, первым, что он говорит, открыв глаза, становится: — Блять. Вчерашний день кажется кошмарным, но просто сном. Ощущение дискомфортной неизбежности преследует его, пока он, ежась, вспоминает о произошедшем, мечтая удариться головой о стену и больше никогда не дышать. Головная боль, преследующая со вчерашнего дня, подталкивает к такому исходу, обосновывая решение просто: он же мучается. Усиливая страдания, по железной обшивке балкона стучит дождь, и Чуя даже видеть не хочет, что творится на улице: штормовое предупреждение житель города узнает без подсказки. Должно быть, ему приснилось о вчерашнем решительно все: знакомство с заботливым маньяком, который посмел флиртовать с Чуей, когда тот выглядел как дерьмо и даже с лекарствами ощущал себя полутрупом, авария, которая и привела к этой встрече, собственные страхи, кошмары меж дремой и бодрствованием, бессонница, измена ему с собственным соулмейтом самого лучшего на свете мужчины в лице Огая. Боль в коленке, отекшей за ночь и напоминающей перетянутый для запекания кусок свинины, отрезвляла лучше всех воспоминаний разом. Он действительно вчера вел себя как гаденыш с незнакомцем, своими глазами увидел, как Мори целует другую — предназначенную — девушку, попал в аварию, потому что в пустой голове не оказалось мозгов. И не попал на пары, а теперь предстояло еще выяснить о самом себе то, что он не решился узнать вчера, и решить, что делать дальше. Перед этим рыжему приходится пройти кромешный ад: чтобы встать в туалет он тратит почти двадцать минут на то, чтобы приспособиться к тугим бинтам, гипсу и нарастающей от движений боли. В глазах плывет, он ковыляет по дому, словно у него ноги и костыли все разной длины, и весь он такая несуразная многоножка, над которой жестоко посмеялась мать-природа. У него болит все, даже то, что вчера не болело, и умывание превращается в очередной квест, в котором приходится много и долго думать, как и куда приткнуть свои руки-ноги, чтобы не полоскать гипс под краном, чтобы не сгибать коленку, чтобы не прижиматься ноющим бедром к стенке. Больную ногу хочется отрубить к черту. Боль такая, что хочется выть, и он даже позволяет это себе время от времени, сбиваясь на униженно-злые слезы. Бумаги из больницы оказываются на кухонном столе, рядом с остывшими контейнерами с карри и пакетами лекарств. Чую тошнит от вида еды, а может от голода и головной боли, но первым делом он ставит чайник на кофе. Потом вспоминает, что дома нет сахара, и начинает думать, стоит ли вообще страдать и пить несладкий кофе, если можно не страдать и не пить. Мысли сложные, длинные, они пропитаны его тошнотой, болью и усталостью. В какой-то момент он обнаруживает себя сидящим за столом, в десятый раз пытающимся прочитать выписку из больницы, но не понимающим ни единого слова. Чайник давно закипел и выключился. Вместо кофе Чуя все-таки заваривает себе чай, ковыляет к холодильнику, готовый сожрать даже кусок масла, если он там найдется. Но натыкается на ровные рядочки баночек йогуртов, упаковки молока, пару коробок яиц, на свежие овощи, заманчиво демонстрирующие свои глянцево поблескивающие бочка. Чуя так хочет есть, что хватает помидор и от одного запаха у него текут слюни. Бутылка молока стоит высоко, выволочь ее менее пострадавшей рукой становится целым испытанием, и Накахара проклинает вчерашнего спасителя, сначала накупившего всякого, а потом разложившего все как-то через жопу, но с душой. Кто вообще догадается лезть в чужой холодильник в чужом доме, будучи практически никем?! То, что самаритянин-Дазай — ненормальный, не утихомиривает гнев и даже наоборот распаляет. Кто вообще выпустил этого неадеквата на улицу?! Чуя пыхтит все время, пока перетягивает продукты с верхних полок и раскладывает в привычном ему порядке, качаясь на костыле и практически не обращая внимания на боль в руках от неудобного положения — уж лучше потерпеть боль, чем корячиться, сначала не зная, как поднять упавшее, а потом — как подняться самому. Примятый помидор моется трясущейся от усталости рукой, парень машинально вспоминает, какое число месяца было на календаре вчера и когда нужно будет платить по счетчикам, а помидор уже затапливает кислотой рот, брызжет соком на руку, течет по пальцам. Хочется рычать и урчать, терзая его, и к моменту, когда от помидора остается только хвостик, Чуя перепачкан так, словно только что загрыз человека, как вампир в кино. Чай, кофе — все идет к черту: Накахара заливает в кружку молоко, подливает горячей водички, чтобы не греть, и пьет с жадностью умирающего в пустыне. Ему так глубоко, так сильно насрать, сочетаются эти продукты или нет — важно то, что голод утихает, живот оттягивает тяжесть, растущая с каждой секундой, и в голове чуточку проясняется. Лекарства по списку принимаются им кропотливо, в соответствии с рекомендациями — даже если рана на ноге не заживет через секунду, он готов многое отдать, лишь бы утихла омерзительная тупая пульсирующая боль в колене. Стоящий на столе карри ему все еще не хочется, и он решает заняться тем, что точно важно — дозвониться хоть кому-нибудь из педагогов и сообщить о том, что попал в аварию. Как в таком состоянии добираться на учебу и с нее, не имея личного водителя с машиной — вопрос, от которого хочется искренне заплакать еще раз. Чуя будет думать, что родился в счастливый час под счастливой звездой, если ему позволят учиться дистанционно хотя бы пару недель, пока коленка не заживет. Если разрешат после отработать конспектами и дополнительными заданиями — он не поленится сходить в ближайший храм после выздоровления и прикупить там благовоний. Все зависело от того, получится ли дозвониться и к какой договоренности они придут. Приходится ковылять обратно в комнату на поиски телефона, брошенного вчера на зарядке и позабытого. Чудо, что телефон вообще вернулся заряжаться — после вечера, Накахара с большим удовольствием позабыл бы, что у него вообще есть телефон, оставив тот в машинке, между скомканного грязного белья. Соблазн поменять симку чертовски велик, и он даже задумывается об этом на целых две минуты, пока с сожалением не отвергает идею. Слишком многое у него привязано к этому номеру. Даже просьбы заглянуть в ящик и заняться переводом приходят на мобильную почту. Куратор группы не берет трубку, что Чую не удивляет ни секунды — в свой законный выходной, мужчина едва ли желает видеть хоть какое-то упоминание о своих учениках и коллегах. Секретариат нет смысла беспокоить по той же причине. Звонить декану Чуя не решается — начинает с сообщения на телефон, надеясь, что это не будет слишком смело с его стороны. Декан казалась женщиной, которая носила свою власть, как известные модницы — меховые шубки. В ожидании ответа — или его отсутствия — Чуя занимается своей ногой. Под бинтами мерзостно. Гематома растеклась во все стороны от раны и окончательно проявила себя. Сине-лилово-черный космос с красноватыми и желтыми отливами у краев никак не относился к ране на коленке, уродливо стянутой швами, и не был даже вполовину так красив, как описывался внутренним голосом. Между краешков стянутой раны сочилось что-то желтовато-мутноватое, прозрачно-непрозрачное. Знать, что это такое, Накахара не очень хотел, предпочитая помазать найденным в аптечке раствором и замотать заново, хорошенечко пришлепнув сверху новыми марлевыми салфетками. Все эти медицинские манипуляции возвращают Чую к простому факту: время уже давно не полдень, а Огай все еще не вернулся домой. Он не позвонил и не предупредил, что задерживается, не скинул сообщение. Он просто не пришел, и Чуя почему-то ощущает, что ожидал чего-то такого. Что этим все кончится. О нем забудет даже тот, кто раньше никогда о нем не забывал, или забывал не так, как остальные. Чуя не знает, что в итоге заставляет его давиться слезами и комом в горле — жалость к себе, обида, боль или… иррациональное чувство правильности. В конце концов, все вернулось на круги своя: он один и никому не нужен, о нем не помнят даже те, кого он называет семьей, и с чего он ждал, что любовник окажется исключением — совершенно непонятно. Однако воспоминание об этом имело и свои плюсы — Чуя очень надеялся, что гребаный заботливый маньяк забудет о нем тоже, если не забыл сразу, как только вышел из подъезда. Это чуточку дарит ощущение облегчения — можно не бояться звонков в дверь и не ждать появления визитера. Можно ничего не ждать и ни на что не надеяться — проклятье на месте и работает, как часы. Уже чуточку спокойнее Чуя вспоминает о существовании печки и жарит одно яйцо с сыром, используя формочку для кексов. Эту неуклюжую пародию на яичницу, что у него получилось сделать, он режет и подсаливает, раскладывает по хлебу и полноценно завтракает с надеждой, что лекарства помогут и от головной боли тоже, потому что периодические головокружения не могли не пугать своей внезапностью. Тошноту после еды он игнорирует, проверяет телефон, включает погромче звук звонка. Обустраивает постель так, чтобы не дергаться и не ходить никуда лишний раз — стаскивает перекус в комнату, запасается водой, перетаскивает ноутбук и телефон поближе. Дождь за окном даже не думает утихать, поливает город своими порывами, как из пожарного шланга, и Чуя немножко сочувствует соседям, живущим сверху — для них этот грохот наверняка звучит в тысячу раз хуже, чем для него, не говоря уже о возможных протечках, размокших швах и других неприятных особенностях жизни на последнем этаже. Самым сложным оказывается придумать, у кого просить конспекты за минувший день — в выходной практически нет надежды, что кто-то ответит на сообщение, и повезет, если только к вечеру следующего дня одногруппники вообще вспомнят о чем-то кроме гулянок и своих фотографий с них. Где можно гулять в такой дождь, Чуя тоже старается не думать, чтобы не завидовать — ему и прогулки до туалета сегодня будут с трудом даваться. Улегшийся-усевшийся и подложивший освободившуюся подушку под больную ногу, Чуя откидывает голову назад уже через три минуты попыток как обычно использовать ноутбук. Тяжеленный гипс мешает жить больше, чем даже до этого, тянет руку вниз. От этого болит локоть, плечо и лопатка. Попытки рутинно заниматься переводом в свободное время проваливаются — ему нужны словари, заказанное письмо буквально состоит из нагромождений канцелярита и речевых штампов, и перевести это, не подавившись оборотами, Чуя просто не в состоянии. Ему хочется адаптировать это бюрократическое бесстыдство, но так нельзя, и в конце концов, юноша откладывает ноутбук, который хочется отбросить в истерике, и устраивается на боку, сжавшись в комочек, насколько ему это доступно. Нога от смены позы начинает пульсировать, это не столько именно больно, сколько противно, и хочется почесать опухшую, воспаленную кожу в синяках. Накахара кусает уголок подушки, закрывает покрасневшие и припухшие глаза — последствия слез дают о себе знать без задержек. < i>И неожиданно для самого себя — он засыпает.</i>***
— Tenno — Light
Он просыпается в своем гнезде из подушек, одеяла и вещей, и не сразу понимает, что случилось. Лицо горит, во рту сухо, ощущения отдыха так и не появилось. Нога противно ноет, тело затекло, в гипсе все чешется. Кажется, все, что могло опухнуть, опухло еще сильнее, начиная с лица. Чуе холодно, и он натягивает одеяло, понимая, что согреться не получится — он мокрый от пота, но тело замерзло, и погода на улице вовсе не спешила делаться лучше. Порывы ветра врывались сквозняками, заставляя задуматься о необходимости достать из кладовки обогреватель, теплые вещи и носки — вот только натянуть на повязки все, что он обычно надевает такой ситуации, получится едва ли. Хочется в горячую ванну и еще быть здоровым, но чего нет, того нет, и от сна хотя бы тошнота успокоилась, даже если победить головную боль так до конца и не вышло. Сколько времени узнать помогают часы на телефоне — на улице не было светло и утром, это настолько бесполезный ориентир, что Чуя не удивляется внезапному желанию вздремнуть. Пара часов сна — и он из целеустремленного куска мяса превратился в мясо вареное. Ощущение простуженности давит на голову, закладывает уши, уплотнением взбухших лимфоузлов откликается под нижней челюстью. Ощущение простуженных мышц шеи быстро спускает его с небес на землю — все еще хуже, чем было утром. Забавно, как условно небольшие травмы способны отравлять жизнь — Чуя ощущает себя уставшим снова уже через несколько минут, и не успевает остановить слезы, пошедшие просто от усталости и гнева. Аппетит, и без того невеликий, после слез пропадает окончательно. Хочется поспать еще немного, и Чуя кутается в одеяло, словно маленькая птичка строит себе домик, высунув наружу только холодный нос да пылающее лицо. Нога в тепле пульсирует только сильнее, но выставить ее с замерзшей стопой? Накахара не настолько отогрелся и не настолько у него болит нога. Синяк — горячая, пылающая зона — чешется все сильнее, и Чуя едва сдерживает желание полезть туда руками. В конце концов, он все-таки выставляет ногу наружу, лишь бы охладить и унять этот зуд, и сжимает одеяло в кулаках, думая, что выздоровление будет совершенно невыносимым процессом в его и без того невыносимой жизни. Для него определить свое состояние довольно просто — внешние раздражители сообщают ему весьма точно, что он совершенно плох. Музыка, включенная на ноутбуке, больше раздражает, чем успокаивает, яркий свет экрана режет глаза, до трясучки доводит даже едва слышный шелест процессора, а тепло, слабо расходящееся от техники, не греет ничуть, и едва ли должно греть. Чуя понимает, что нужно встать и что-то с этим сделать. Умыть лицо, привести себя в порядок, выпить таблетки. Однако он так устал. Он вымотан больше, чем полностью. Он хочет, чтобы его не трогали, никто и никогда. Мори больше не вернется. Никогда не войдет, не наклонится над ним, не поцелует. Не скажет, что принес вкусненькое, и на работе сегодня случилось такое, о, милый, если бы ты знал, какие люди идиоты, как тяжело иметь с ними дело. Чуя, наверное, тоже был идиотом в его глазах. Камисама, они ведь даже никогда ничего не планировали всерьез, и признание было только со стороны Чуи. Огаю нравилось с ним спать, и они были такой семьей с игрой в женатиков лишь в голове Чуи. Только для одного Чуи. Как бы ни хотелось, чтобы Огай вошел и сказал ему, что просто после смены поехал вести пары или дополнительные, Накахара даже не может соврать себе на этот счет: Огай всегда предупреждал его о таких вещах. О собрании на работе, на которое ему нужно поехать, о срочной операции, на которую его вызвали ассистировать. Про пары в выходной, когда ни у кого нет пар, Чуя ничего не скажет — если бы Огай сказал что-то в этом духе, если бы соврал про принятие отработки у кого-нибудь, Накахара даже не видя никаких лент на его руках уже через секунду подумал бы, что тот завел себе любовника или любовницу. Он не знает, как справляться с этими мыслями в своей голове. Он понимает, что так сильно любил Мори — и теперь так больно. Он ненавидит это. Ненавидит эту боль, ненавидит, что Мори сделал ему больно, и ему стыдно за это. Стыдно за себя, стыдно, что он ошибся, что доверил свое сердце не тому человеку. Что позволил себе надежду, с удовольствием занялся самообманом. Он ощущал себя героем какого-то ситкома, где он — та самая героиня, хранительница очага, мать двоих детей, а ее муж — не тот, за кого он себя выдает. Мелодрама, комедия — отличные жанры для фильма, если смотришь это кино со стороны, и знаешь точно, что все будет хорошо, даже смешно местами, и главный герой обязательно справится. Вот только Чуе претило мстить, и ничего смешного не происходило. Не стучались в двери неведомые союзники, и если он сейчас упадет без сознания, то и кошка египетской породы не сядет ему на грудь и не запустит его остановившееся от горя сердце, превращая в супер-героя с когтями из драгоценностей с бриллиантами. Чуя плакал, уже даже не помня, который раз только за этот день, и думал: неужели правда может быть так больно? Стоило ли ради этого влюбляться, если приходится так страдать по итогу? Как вообще выживают люди, которые способны начинать отношения по три раза за месяц с совершенно разными людьми, расставаясь с предыдущей сердечной близостью? Или в том и суть, чтобы не зацикливаться на ком-то одном? В своем выборе, кому отдавать сердце, виноват только он сам — но как же тяжело было теперь понимать, что подарка не оценили и не приняли, предпочитая бросить и растоптать. В чем виноват Чуя? Неужели в прошлой жизни он так нагрешил, что расплачивается в этой? Если бы можно было вырезать себе сердце из груди — он бы прямо сейчас этим занялся. Лишь бы не болело, не сводило с ума, не мучило его так сильно. Момента, когда он словно бы отключился, уснув, Чуя даже не заметил — плакал, пока плакалось, а потом как-то вдруг понял, что не дышит, запаниковал, толком не проснувшись, сделал глубокий вдох — и легкие расправились. Страх сжал нутро когтистой рукой — Чуя ощутил, как застучало сердце, разгоняя кровь. Он не дышал достаточно долго, чтобы и самому ощутить потребность вдохнуть — и проснуться. Сон, который чуть не стал вечным, совсем как он и хотел. За окном снова стучало. Стало совсем темно, и он следил глазами за бегающими по потолку тенями — отсветами фар в окнах дома напротив. Солнечные зайчики без солнца, ха-ха. Дышать полной грудью, когда внутри бушует адреналин, было таким удовольствием, и даже нога болела как-то… жизнеутверждающе. Чуя уже ощущал такое пару раз, когда от усталости забывал дышать во сне и просыпался в панике, одновременно делая вдох. Но впервые это потребовало пробиться через странное оцепенение, впервые он ощутил эту задержку между мыслью о необходимости дышать — и исполнением самого вдоха. Это испугало его, и когда стало трясти — Чуя снова укутался в одеяло, гладя в никуда, забывая даже моргать. Это не мог быть шок после травмы, и он не понимал, что с ним происходит. Что с ним не так? Почему все вечно не так — и он в центре этого «не так»? Звонок в дверь заставил улегшийся было испуг взметнуться с новой силой. Сердце застучало в горле. Он никого не ждал, и ни на что не надеялся, но вот сейчас… Извращенной частичкой души ему хотелось надеяться. Что неопределенность позади. Что сейчас все разрешится. Что это Мори — все-таки вернулся в нему. Потом пришла мысль, что Мори мог вернуться за вещами и… попрощаться. Лично. Лицом к лицу, как взрослым людям. Слезы уже не спрашивали разрешения — катились из глаз, и Чуя не хотел вытирать их. Он соскребал себя с кровати, как впервые пытался приноровиться к костылям, имея руку в гипсе, тащил свое дрожащее тело к двери — автоматически. Перед тем, как открывать замок — вытер лицо рукавом, вытер нос салфеткой, найденной в кармане вчерашней ветровки. Некстати вспомнился еще и Дазай. Ну, сомневаюсь, что это может быть он, — совершенно искренне подумалось Чуе, не заглядывающему в глазок из-за отсутствия возможности вообще в него заглянуть… Затылок Дазая, сидящего на корточках и почесывающего Кота, становится первым, что Накахара видит, открыв дверь. Чуя едва справляется с инстинктивным желанием закрыть дверь обратно, и подавляет дрожь, когда мужчина и кот смотрят на него практически одинаковыми взглядами. — Привет, — говорит шатен, выпрямляясь, и машет рукой. В другой у него оказываются зажаты ручки магазинного пакета, и Чую начинает потряхивать с новой силой. День наваливается, как утром наваливался минувший — Мори, неудачи, разочарования, слезы, бессонная ночь, авария, больница, боль, слезы, муторные поездки туда-сюда, разбитое сердце, зажатое в кулаке, режущее все вокруг своими осколками, беспокойство, страх, потрясение, усталость. Чуя не успевает даже пикнуть, прежде чем начинает оседать, и помнит только какое-то странное выражение на лице гребаного заботливого маньяка. А потом уже ничего не помнит вовсе.***
— Nuver, squeeda — Collapse
Чуе трудно сказать, что происходит дальше. Он будто бредит или видит сны, а может и все одновременно, и то осознает, что плачет, то по венам разливается радость и он не может ее сдерживать — смеется тоже. Боль приходит и уходит, его качает на волнах, и вальс слышится сам собой. Он бормочет счёт, не желая открывать глаза, лишь качается под этот ритм, и легкость во всем теле такая потрясающая, что он почти верит, будто бы научился летать. Хочется улыбаться, блаженство бесконечно, и Чуе кажется, что он разом пьян и счастлив. Ничто не тревожит, никакие происшествия не волнуют разум, и перестать ощущать себя сжатым в сведенном судорогой кулаке — блаженство, достойное пары минут радостного плача. Эйфория подобна бесконечному падению, в котором знаешь, что в любой миг можешь открыть крылья и поймать воздушные потоки упругими перьями. Открывая глаза, Чуя уверен, что умер и уже попал в Чистый мир, настолько ему хорошо. В реальности его ожидает просторная светлая комната, белая почти полностью, на первый взгляд чистая настолько, что почти противоестественно. Комната без истории из вмятин, черточек и пятнышек. Пугающая незаполненность, которая возводит покой в абсолют. В ней он совершенно один, но едва ли это продлится долго — у этой мысли нет обоснования, но уверенность в собственной правоте от этого не слабеет. Попискивают приборы, немного мерзнет одна из рук — чуточку повернув голову, Чуя совершенно спокойно отмечает, что из нее торчит приклеенная к коже трубочка капельницы. Венозный катетер, так, кажется, называется эта извращенная приблуда. Судя по следам на руке — это не первый уже его катетер, и даже не второй. Небольшие синячки, расплываясь гранями по светлой коже, выглядят почти красиво — они похожи на звездные скопления и туманности — бледные переливы лилово-розового, желто-коричневого и темно-фиолетового-синего, красноватого, которым хочется придумывать названия. Чуя смотрит на них очень долго, не замечая ни времени, ни атмосферы вокруг, и собственное спокойствие не пугает и не беспокоит. Чуя наслаждается этой онемелой отстраненностью, и прикрывает глаза, не желая реагировать даже на стянутые сухой коркой пересохшие губы, на странный зуд в районе груди. Он погружается в состояние между сном и явью, когда устает смотреть на равномерно светло-серое небо за большим окном, кажущееся подсвеченным ослепительным белым светом откуда-то с изнанки. В собственном воображении он может вообразить себя самым ярким пятном в этом равномерно бело-сером мире. Словно кадр фильма сфокусировался на нем одном, выделяя его, и Чуя даже слышит откуда-то ту музыку, которая и должна звучать в такой момент. Может, он и не главный герой какого-нибудь фильма, но даже у второстепенных персонажей имеется своя минутка славы. С драматичной музыкой на фоне, фигурой в полный рост и лицом крупным планом. В памяти ярко и сильно поднялись воспоминания недавнего сна, и Чуя вдохнул поглубже, проваливаясь в сон, будто наяву ощущая ту свободу и безграничную высоту, которую он был способен играючи покорить, свой восторг и легкость в процессе. Если ангелы правда когда-то существовали, то Чуя мог понять, почему они были так опьянены своими возможностями, что массово пали после. Нельзя сначала даровать такое великое счастье быть, а после накладывать на него какие-то ограничения.***
— Theo Aabel, Nuver — Expedition
Когда он просыпается в следующий раз, за окном уже темно. Вообще-то череда пробуждений и провалов могла бы выбесить и более терпеливого человека, чем он, но Чуя ничем, кроме лекарств, не может обосновать свое бескостное спокойствие. Капельницы больше нет, рука заботливо укрыта подоткнутым одеялом. Лампа в изголовье включена, и потому рыжий почти сразу замечает новые предметы в помещение — удобное мягкое кресло, пригодное для сна и бодрствования в ожидании, и человека, вольготно устроившегося в его мягких объятиях. Знакомый придурок, господин Дазай Осаму, выглядел непривычно сосредоточенным и незнакомо хмурым. Мандарин в его руках источал одурительный, чисто мандариновый аромат всякий раз, как он сдирал очередной участок шкурки, будто нарочно полосуя кожицу как можно более тонкими полосками. Запах был прекрасен и одновременно невыносим — Чуя ощутил всю степень своего голода и жажды, и неожиданно сглотнул набежавшую вязкую слюну так громко, что Дазай поднял голову. Тени у него под глазами прозрачно намекали, что пока Чуя отдыхал, мужчине до отдыха было еще очень далеко. — Привет, — тем не менее бледно улыбнулся шатен, и ухитрился расслабиться всем телом в этом своем кресле еще немного. Крохотные зажатости, которые Чуя не смог бы в другое время обнаружить, даже реши он найти их руками, исчезли. То, насколько Дазай владел своим телом, пугало и впечатляло одновременно — не будь Чуя свидетелем, он бы ни за что не догадался, насколько внутри мужчина на самом деле напряжен и как сильно сдерживает себя. Это заставило его задаться вопросом, где же работает этот человек, и тут же — навсегда отказаться от идеи спросить, если ему не захотят рассказать об этом с самого начала. Мори вот рассказал ему все и сразу, ничуть не скрываясь — и лучше бы Чуя этого никогда не знал. Многие знания — многие печали, это он для себя уяснил твердо. — Ты как? — Где мы? Вопросы прозвучали одновременно, слились в шум, но были услышаны обеими сторонами диалога. Чуя упрямо задрал подбородок — пока он не узнает, что случилось и где он находится, он даже думать не хочет, как себя чувствует. Были у него нехорошие мыслишки и подозрения, с чего все так завертелось, и почему пришли замечательные наркотические сны — яркие, красочные, запоминающиеся и такие реальные, буквально чуть-чуть не хватает руками потрогать, чтобы в них поверить. Дазай, капитулируя, поднял ладони перед собой, демонстрируя не до конца почищенный мандарин. — Сначала вода и выпить неясную жижу, которой тебя тут пичкали, потом — рассказ, — распределил порядок мужчина, взяв на себя организацию всего, о чем он сказал до этого. Накахара согласно моргнул, и уже через минуту обхватил непослушными губами трубочку, опущенную в бутылку с водой. Небеса свидетели — даже простая вода никогда в жизни не казалась ему такой вкусной, как конкретно эта, конкретно сейчас. В животе заурчало, но к щекам даже привычного жара не прилило — Чуя пил, старался, ощущая, что даже это действие отнимает силы, но не останавливался, пока длины трубочки не перестало хватать. После этого Дазай переместил трубочку в другую бутылку, с непонятной бело-кремовой жижей, консистенцией напоминающей милкшейк, только не холодной совершенно и со странным запахом. Распробовав, Чуя сморщил нос — на вкус было сладко до приторности, но догадаться о том, что ему пичкают питание для тяжело больных, не составило никакого труда. Дорогая бурда равно могла пригодиться парализованному, а могла помочь бодибилдеру поддерживать объем накаченных мускулов. Учитывая, что лишних трубок ни из носа, ни изо рта не торчало, Чуя решил быть паинькой и употреблять в пищу, что дается. Счет перед Дазаем, который Накахара мысленно воображал себе с и без того потрясающей цифрой в графе «итог», обзавелся дополнительным нулем на конце, перед запятой. — Отлично, посидишь немного — и попробуем скормить тебе мандарин, — мужчина улыбнулся, когда Чуя расправился с тремя четвертями всей порции, и с отвращением отвернулся, не в силах терпеть вкус и дальше. Изголовье кровати поползло вверх, и Чуя прочувствовал свою слабость на совершенно ином уровне, когда понял, что не может толком сидеть сам без мерзенького холодного пота над верхней губой и чудовищного телесного бессилия. — Анемия, железодефицит, — негромко, но внушительно сказал Дазай, когда вновь устроился в своем кресле и сцепил пальцы замком, уложив поверх живота. — Плохо зашитая и наспех обработанная рана в приемном отделении больницы. Удар головой, трещина в лучевой кости предплечья, постоянно получающая нагрузку из-за костылей. Беготня и кажущееся всесилие сразу после травмы, адреналин, сменившиеся слабостью и упадком ресурсов организма к следующему дню. Ресурсов, которых не было изначально, — опомнившись, Дазай придвинулся и принялся по одной подсовывать в рот Чуе дольки мандарина. Чуя, слушающий чем дальше, тем дольше, ощущал все меньше желания есть что-то, пока последняя долька не встала у него поперек горла, будто застряла там совсем. Рассказ Дазая был гениален в своей простоте. Нездоровый в принципе и дополнительно заболевший от переживаний, Чуя нахватался тут и там новых травм и нервных потрясений, и когда наконец-то оказался в одиночестве и покое, продолжал истязать себя мыслями денно и нощно. И если начиналось все с простуды и нервного истощения, дополненными анемией и железодефицитом, то закончиться угрожало осложнением сотрясения, инфекцией в ране, заражением крови, пневмонией, сепсисом, гангреной, ампутацией, смертью. — Нужное подчеркнуть, недостающее вписать. Из маленькой проблемки с травмой после аварии, все вылилось в экстренную вакцинацию от столбняка, двумя чистками раны под наркозом, переливанием крови, вливанием трехвалентного железа и витаминов внутривенно, двумя сменами антибиотиков, специфическими препаратами для улучшений нейронной проводимости мозга, и это только то, что я вспомнил не напрягаясь, — Чуя в ответ поежился. Дазай одарил его улыбкой, и прищурился как-то совсем уж подозрительно нехорошо.— Ultra Sunn — Keep Your Eyes Peeled
— Доктора еще очень волновал вопрос, не бьют ли молодого человека дома и не следует ли пригласить милых полицейских для заведения дела о насильственных действиях сексуального характера в отношении гражданина. Пришлось врать, что ты из тех увлекаемых молодых людей, которые в постели любят пожестче — для проверки далеко ходить не нужно, последствия разнузданного сексуального аппетита твоего партнера пришлось лечить закладыванием мази внутрь, — вот теперь Чуя ощутил, что медикаментозное спокойствие лопнуло, как мыльный пузырь. Кровь бросилась в белое от предшествующей части рассказа лицо, и Накахаре захотелось закричать без слов, лишь бы перебить Дазая, лишь бы заставить замолчать. Большего стыда нельзя было и вообразить. Мало того, что о его сексуальной жизни теперь знало и судачило целое отделение, если не целая больница, так еще и знал этот мерзкий сукин сын, не способный дать человеку просто тихо и бесшумно умереть! О том, что медики не любят представителей меньшинств, которые от своего меньшинства страдают и вынуждены искать помощи, Чуя знал. Даже медики, которые как Огай — сами со себе были меньшинством, — других мужчин, попавших в щекотливую ситуацию, не любили. Не любили они заодно и женщин. Все эти истории про застрявшие внутри бутылки, на которые «случайно» присели почтенные мужи за сорок лет, про морковки, сломавшиеся в процессе мастурбации и про колпачки от дезодорантов, извлекаемые из влагалища, Огай рассказывал сквозь кровавые слезы и бессильные вопли в небеса. Поэтому Чуя знал, и мечтал рассыпаться пылью прямо здесь. Мечтал — и ненавидел, понимая, что так не получится. Не заметить, как аппаратура, отслеживающая жизненные показатели, начала биться в истерике, было совершенно невозможно. Чуя заплакал, поразившись, как легко это случилось — без соплей, без щипания в глазах. Слезы просто хлынули из его глаз, и если ранее он подозревал, что сломался, то вот теперь — он сломался гарантированно. Жгучий стыд, вина и нежелание здесь быть — все переплелось в жгут и захлестнуло шею удавкой. Он задыхался, хватаясь за горло, не в силах вдохнуть — потом он придумает для описания этого состояния емкие слова «истерика» и «паническая атака», но это будет потом и будто бы не с ним. Сейчас он не заметил мгновения, когда перестал задыхаться и начал кричать, и более-менее очнулся лишь спустя некоторое время, трясущийся, сжатый в объятиях, от которых болели ребра, рыдающим и жалобно воющим, а его гладили по спине, укачивали, усадив поперек колен. Как он оказался вне кровати, как избавился от переплетения проводов, как угодил в ловушку рук — он ничего не помнил. Он вновь был пуст, и вокруг толпились люди, а он цеплялся за Дазая, и говорил так монотонно, что сначала и сам не понял, что это его голос говорит: — Ненавижу тебя. Ненавижу тебя. Ненавижу тебя. Ненавижу тебя. Нена… Дазай продолжал качать его и уговаривал быть тише не менее монотонным «ш-ш-ш», сквозь которое икающие признания ненависти звучали еще более нелепо. Чуя сжал в кулаках его пиджак на спине, спрятал мокрое лицо — а хотелось кричать и драться, и вырвать сердце из груди. Для разнообразия — из чужой. В конце концов — Чуе ввели что-то через катетер в руке, и он заснул, не успев ничего понять.— Kanisan ft. Dario Lessing x Claudia Lessing — watercrystals
А проснулся уже совсем не там, где был до этого — новая комната больше похожа на просто комнату. Такая могла быть где угодно — в отеле, в доме, оформленном под европейский стиль. Кровать мягкая, но обычная, с пахнущим лавандой постельным бельем, с мягким легким одеялом, с подушкой, которую он подгребает, чтобы удобнее обнять — и от этого просыпается. Вчерашний день — еще один кошмар в череде других кошмаров, но Чуя уже не надеется ни на что. Он укрывается одеялом с головой, утыкается лицом в подушку, и лежит, не дышит, а потом кричит, со всем отчаянием, со всей болью, которую устал держать внутри без возможности выплеснуть. Приглушенный вопль остается достоянием только его памяти и кровати, и Чую это полностью устраивает, когда он высовывает голову, а потом и вовсе решительно отбрасывает одеяло, чтобы замереть в недоумении. Больная нога больше не болит. Не тяжелит руку гипс — вчера он этого даже не заметил со всеми обрушившимися на него новостями. На коленке — симпатичная повязка, и чувствуется, как стягивают кожу швы, но от синяка, который сводил с ума своим зудом, не осталось и следа. Рука — ослабленная, тонкая, похудевшая, но совершенно точно уже полностью здоровая. Вопрос, сколько он валялся на больничной койке, становится чрезвычайно актуален, и Чуя очень хочет получить ответы. Одежда ждет его, словно его пробуждение было предсказано — с учетом медицинского знания о длительности действия снотворного при введении индивидууму с заранее определенным ростом и весом, искать предсказателя придется недолго. Натянув поверх вполне больничной пижамы халат вместо того, чтобы возиться с приготовленными джинсами и футболкой, Чуя почувствовал себя каким-то английским лордом, отдыхающим в санатории. Роман Артура Конан Дойля — только без чарующих ноток самой Англии в истории. Дверь открывается бесшумно, выпуская его из уютного, но все равно заточения. Куда и зачем он ковыляет, оберегая коленку, Чуя не знает — просто не придумал. Не придумал одновременно и причину никуда не идти. Никаких лестниц, один этаж — маленький домик имел всего пару комнат, кухонку и санузел, и именно в кухонке, зрелищем неясно знакомым, Накахара поймал колдующего над кастрюлькой Дазая. — Привет, — сказал тот, обернувшись с улыбкой, гораздо более приятной, чем та, что была на его лице вчера, если вчера действительно было для него минувшим днем, в не двумя или тремя днями. Чуя машинально заметил уменьшившиеся мешки и тени под глазами, и немного успокоился на этот счет. — У меня скоро аллергия на это слово начнется, — поделился он мыслью, согласуя вместе с ее изложением — приветственный кивок. Рыжий вообще не очень-то и любил все эти устные приветствия, предпочитая кивки и взмахи рукой, или даже двумя руками. — Тогда мне придется придумать что-нибудь другое, — безропотно согласился мужчина, и попробовал варево на соль. Чуя отсюда чувствовал запах риса, и думал, что если это опять карри — есть он не будет, даже если заботливый маньяк привяжет его к стулу и начнет кормить с ложечки. Не зная, что говорить и как спрашивать после случившегося, он садится на стул и просто смотрит на чужую спину. Дазай в мятой просторной кофте — скорее объект для записи видео с последующей выкладкой на Ютубе, нежели человек, которому будет уместно задавать вопросы дерзким тоном и предъявлять претензии к своему спасению. Чуя мнется, подбирая слова, не зная, как начать, желая и не желая знать все одновременно, когда прямо перед ним ставится тарелка с воздушным омлетом. Горстка риса на краю, тонко нарезанный огурчик, много омлета и ложечка, воткнутая в порцию вместо палочек — возмущение исчезает, не явив себя, когда Чуя обнаруживает, что у него дрожат руки. С палочками он бы накормил пол вокруг своего места, угостил бы коленки, столешницу — что угодно, кроме самого себя. От того, что о нем заботятся, а он в принципе недоволен, опять стало невыносимо стыдно, и Чуя оставил разговоры, вопросы и мысли до окончания завтрака, если это был именно он. — Предвосхищая твои тревоги и волнения, — сказал Дазай, расправившийся со своей порцией в два счета и привлекший к себе внимание уставшего есть Чуи. — С твоим деканом я поговорил. После выписки на ближайшие полгода ты учишься из дома, посещая только действительно большие и важные контрольные и тесты. Почти половину предметов сдаешь в электронной форме, пересылая на почту куратору. Твоего отца я тоже предупредил, хотя он у тебя и… странненький, — то, как расплывчато Дазай описал узко зацикленный на Чуе провал в памяти родителя, было великолепно в своей ниочемности. — Он, кстати, на правах родственника подписал мне бумажки, так что для большей части человечества — я социальный работник, с которым у тебя договор. Поэтому мы старые друзья, и поэтому никто не увидится, зная, что мы тут вдвоем, и не подумает ничего такого, о чем не думал ранее. С тем, что мы любовники, и животное, растерзавшее тебя — это я, я уже смирился, и тебе советую сделать так же. Чуя, сжавший руки в кулаки еще на словах о декане, просто прикрыл глаза, и дышал на счет. После реплики о любовниках, ему захотелось уйти и больше никогда не показываться людям на глаза. Жгучий стыд и горе боролись между собой, пока Чуя не заткнул их ложкой с омлетом, и не заел огурчиком, просто не в состоянии снова давиться слезами и чувством моментально возникшей тошноты. — Твой отец просил передать так же, что твоих клиентов, ждущих перевода, он уведомит лично, и пока ты сам не известишь их, что готов продолжать работать, никто тебя беспокоить не будет. И о деньгах тоже можешь не беспокоиться, — неожиданно о чем-то вспомнив, Дазай принялся искать в карманах просторных штанов какой-то предмет, и примерно через минуту перед Чуей на стол аккуратно лег мобильный телефон, сверкающие пленочки на котором говорили о его новизне даже больше, чем пустота вместо содержимого. — Вот. Примерно такой же, как тот, который был у тебя до аварии. Я проверил, симка работает, контакты сохранились, поэтому я и смог связаться с твоим отцом и решить вопросы с деканом. Твой старичок, прости уж, но совершенно не был пригоден для использования. — А кто-нибудь еще… кто-нибудь звонил? — прикусив губу, Чуя водил пальцем по пленке на экране, гоняя значок блокировки туда-сюда, и с волнением ждал ответа. Дазай помедлил, беззвучно шевельнул губами, но в конце концов покачал головой, опустив ресницы. — Нет, никто, кроме декана и отца, за все три недели, — сказал он. — Я пытался найти в контактах маму, но, наверное, она как раз на телефоне была сохранена, и… там без вариантов, но я если бы знал, что ты ждешь, я бы твоего отца попросил, чтобы он ей передал… Чуя его уже не слышал. Слезы — совершенно ненормально огромные, горячие и горькие, капали на стол. Не радовало совершенно ничего — ни собственное выздоровление, ни то, что его проблемы, трудности и беды, решились мановением руки доброго волшебника, у которого будто никаких других дел не было, кроме как сидеть с ним. Чуи не было дома три недели — даже немножко больше, если верить дате, написанной на экране смартфона. За все это время, Мори ни разу ему не написал и не позвонил, и однозначно не был дома. Мори бросил его, бросил, оставив все свои вещи на откуп, и едва ли стоило ждать, что интересовался его судьбой у куратора или одногруппников. Мори бросил его, и Чуя рыдал, словно впервые узнал об этом, думая, сколько же еще первых раз у него будет, сколько еще последних надежд разобьется о реальность. Неведомо как снова оказавшись в объятиях Дазая, он ненавидел себя за слабость и за слезы, и одновременно с раздражением — был ужасно благодарен этому человеку. Не будь его рядом, кто знает — быть может, Чуя уже лежал бы разлагающимся трупом в своей квартире, так и не дождавшись прихода доктора Мори, от которого в свое время надеялся напоследок получить помощь. А может быть, не будь этого человека — Чуя уже с гарантией был бы пеплом в урне с прахом. Потому что разоряться на похороны самоубийцы — бессмысленное занятие, и никаких почестей самоубийцам не полагается — ни прижизненно, ни посмертно, как правило. — Я что, ошибся, и стоило позволить доктору пригласить милых полицейских для заведения дела? — пробормотал Дазай Чуе в самое ухо, и Накахара чуть не подавился собственным всхлипом, перебитым истерическим смешком. — Нет, — пробормотал он. — Меня просто кинул, как мимолетного прохожего, человек, сильнее которого я никогда никого не любил. Просто не пришел домой. Вместо него все время притаскивался ты. — Тогда точно нужно было позволить доктору пригласить милых полицейских, — не согласился с ним Дазай, и Чуя вдруг начал смеяться, пока не перешел на истерическое хихиканье, которое, в свою очередь, опять перешло во всхлипы. Так и не решив, на кого он бы жаловался «милым полицейским» — на неверного любовника, или на дотошного ныне опекуна, — Чуя вернулся на свой стул, и спустя пару минут уже захихикал снова: сидящий рядышком Дазай один за одним чистил мандарины и подсовывал дольки ему под руку, пока на столе не собралась целая армия рыжих долек, и ее не пришлось изничтожать с особой жестокостью, засовывая по одной дольке в рот и тщательно пережевывая. — Сколько мне вообще еще придется здесь торчать? — вздохнул Чуя, когда с мандаринами они разобрались, а Дазай успел пересказать ему еще какие-то новости, которые Накахара слушал в пол-уха, не отвлекаясь от пережевывания. — Сколько захочется, — мужчина пожал плечами. Чуя уставился на него немного непонимающим взглядом, и тот снизошел до нормального объяснения. — Я, как действительно жестокое животное, терзающее юного аманта не зная жалости и меры, после того как основные травмы зажили, а наблюдение перестало быть нужным круглые сутки, снял один из домиков при больнице — она очень частная, и сюда нельзя просто взять и приехать на машине скорой. Только с высочайшего дозволения, и ради этого дозволения я проплясал по любимым мозолям всех, кто был неосторожен и подставил мне их под ноги. Зато, тут имеется место, чтобы остановиться сопровождающим, и потом пациенты могут перейти из палат общих в домики, если желают уединения и отдыха от шума и толп. Так что когда ты очнулся — я воспользовался возможностью, и просто забрал тебя оттуда, чтобы не пропустить следующего твоего пробуждения. Не волнуйся, кстати — все, что происходит на территории, остается на территории, и никогда не покидает ничьего рта. Твоя репутация никак не пострадала — никто, кроме осматривавшего тебя врача и оперирующей бригады, ничего не видел, ничего не знает. А капельницу собрать, из витаминок — многого ума и великих знаний не надо. — Подожди, — притормозил Чуя этот поток шума и норовящих обессмыслиться слов. — А кто тогда занимался, я не знаю, уходом, чистотой, и… гигиеной? — вывернувшись и пропустив слово «интимной», Чуя, краснея широкой полосой, уставился на Дазая. Дазай в ответ глянул на него весьма снисходительно. — Ангел мой, скажи мне, чем новым я должен был там поразиться? Числом шрамов, причем безобразным, после драк? Тебе, кстати, кое-какие из них поправили там, по ходу дела — чтобы потом проблем с подвижностью не было. Тем, что ты не по девочкам, и причем ого-го как не по девочкам? Так это, между прочим, и по походке заметно было, с самого начала, даже если брать в расчет ту уродливую повязку, которую они тебе наложили на ногу в приемном отделении. Или, может быть, ты думаешь, что меня открытие, что люди испражняются? Поверь мне, вообще не новость, но если тебя утешит это — мыл и убирал не я, я контролировал качество работы… Чуя, сгорающий от стыда в очередной раз за неведомо уже сколько времени, закрыл лицо руками и замотал головой. Хотелось кричать в подушку снова. На этот раз — от того, как звонко и методично денежный счетчик отщелкивал ему сумму долга за все, что этот человек для него сделал, пока Чуя валялся и прикидывался овощным. «Богат, этот придурок — ненормально богат, и со связями», — пришел к единой мысли Накахара, и в полном отчаянии отнял руки от лица. По его прикидкам, на все его лечение, уход, восстановление и все блага уединения, дорого стоящие где угодно, должно было улететь никак не меньше миллиона за эти три недели. У Чуи при всем желании, даже с учетом приятных оплат за его труды по переводам, никогда даже близко не было таких денег. — Кто ты такой, черт возьми, — не то взмолился, не то взорвался Накахара, резко отняв руки от лица и перебив неостановимую болтовню Дазая. В ответ мужчина пожал плечами, и улыбнулся — определенно — лукаво. — Мое имя — Дазай Осаму. И это все, правда. Чуя проглотил поднявшийся по горлу рык, и решительно сложил руки на груди, передернув плечами. Он определенно не хочет знать, где, кем и на кого работает этот человек. Меньше знаешь — крепче спишь. — А какого черта Дазай Осаму хочет от моей более чем скромной персоны, — плохо скрывая раздражение уточнил Чуя, и едва не взвизгнул, когда мужчина, пылко глянув, вдруг бескостно стек со стула и опустился перед ним на одно колено, неожиданно ловко сцапав его ладонь своими двумя загребущими ручонками. — Любовь зла, — совершенно обыденно, но с трагичным выражением лица поведал Дазай. — К моему ужасу, Накахара Чуя-сан, я ничего не смог поделать с тем, что влюбился в вас с первого взгляда, и готов служить вам в болезни и здравии, в радости и в горести… В этот раз, Чуя не стал сдерживаться, и завизжал с большим удовольствием, надеясь, что этот крик убьет кошмарного соискателя его взаимности на этом же месте. — Нет так нет, — невозмутимо сказал Дазай, когда у него перестало звенеть в ушах, и поднялся с колена, возвращаясь на стул. — Не то, чтобы меня этот отказ мог как-то смутить или остановить, но теперь я знаю точно, что сердце милого мне молодого человека временно отягощено привязанностью к другому, недостойному этого чувства, человеку. И я подожду. Я очень хорошо умею ждать, — Осаму яростно кивнул самому себе несколько раз, и с самым скучным своим видом поднялся. — По расписанию у тебя прием таблеток. Поскольку за щечку из шприца давать их больше не надо — они на столе в твоей комнате, со всеми инструкциями. Чуя, у которого от вопля заболело горло и связки, поднялся, и со всей возможной скоростью сбежал, куда ему так любезно указали бежать. Не хлопнув дверью лишь оттого, что не было никакого желания радовать мужчину новыми проявлениями своей эмоциональной натуры, Чуя все же закрыл ее на замок, и повалился на кровать спиной вперед. Еще почти десять минут, даже сквозь закрытую дверь и заглушку из подушки, Дазай из кухни слышал, как Накахара бессвязно кричит, и если рыжего все происходящее повергало в какое-то эмоциональное отчаяние, то Осаму точно знал, что он делает. У него была цель, и были препятствия. К несчастью для препятствий, они уже, по факту, были пережитком прошлого, и виноваты в этом были тоже сами. А впереди была еще долгая жизнь, и — безоблачное будущее.