Теперь

      — Теперь-то ты жалеешь? О том, что обеспечил меня такой жизнью?       Линали холодна и несчастна. Её слова звучат сухо, а взгляд так и не обращается к порогу спальни, у которого до сих пор топчется супруг, впервые не решающийся смело шагнуть вперёд. Она смиренно восседает в кресле и смотрит только на тополь, увядающий за окном, а её хрупкая тонкая ладонь постоянно медленно оглаживает живот, вызывая внутри Тики какие-то странные — доселе неведомые! — нервные спазмы.       Ему становится нехорошо, хоть этого и не скажешь. Лёгкий намёк на улыбку, как и всегда, блуждает на лице, однако во взгляде нет ничего, что похоже на задор.       — Тебе станет легче, если я отвечу согласием? Навряд ли.       Тики выдерживает паузу, чтобы не выдать себя слишком тяжёлым вздохом.       — Но да. Я жалею. Если бы… если бы я только знал, к чему приведёт наш брак, я бы отступил и не стал тебя мучить.       — Вот как.       — Именно так, милая, — он не может не вплести в своё фамильярное обращение едкость, из-за чего вдруг слышит чужую усмешку. Тяжёлую и неподъёмную морально. Вонзающуюся в сознание до кровоточащих ран. — Мне не всё равно на тебя, Линали, как я уже говорил много раз. И если я что-то сейчас могу для тебя сделать, то всенепременно исполню это. Клянусь.       — Чем именно клянёшься? Закопанным телом своего несостоявшегося отпрыска?       У Тики дёрнулись уголки губ.       У Тики разошлась вовсю пульсация в правом запястье, из-за чего он невольно накрывает его левой ладонью.       Линали же продолжает смотреть в окно и будто бы начинает сливаться с той безликой, чёрствой, унылой серостью, которая за ним царит. Она тускнеет всё быстрее, обращаясь в кучу пепла — прямо как в её кошмарах. Спокойная, но не умиротворённая, гордая, но едва ли осознающая, что вообще проявляет эту самую гордость, впервые источает убийственную надменность. Супруг рядом с ней начинает чувствовать себя недостаточно значимым и влиятельным. Сие вызывает опасения, однозначно.       — Ты, я думаю, уже давно и прекрасно понял, что я не хотела рожать для тебя ребёнка.       Конечно же, так и было. Негативное отношение к процессу вынашивания младенца и зачастившиеся приступы подавленности лишь глупец воспринял бы просто в качестве преждевременного волнения, очередной женской причуды.       — И дело даже не в Аллене, уж поверь, — то, с каким пренебрежением она назвала имя своего первого (и единственного?) возлюбленного, заставило Тики по-настоящему изумиться, — дело именно в тебе. И я не ошиблась.       — Прости, милая, но я тебя не понимаю. В чём именно ты не ошиблась?       — В том, что пережить такое ради тебя — буквально высшая мера наказания.       Тики решается сделать один шаг вперёд. Но не больше. И не закуривая от раздражения, как бывало не раз и не два: доктор ведь сказал, что в нынешнем состоянии девушка не сможет нормально переносить табачный запах. Поэтому Тики старается показать себя с самой смиренной и благопристойной стороны, продемонстрировать готовность слушаться там, где это необходимо, и посвятить всего себя ухаживаниям за своей прелестной и несчастной женой. Другое дело, что та начинает его откровенно пугать. И даже не тем, что заговорила впервые за прошедшие две недели, а что именно она твердит.       — Если бы я только знала… — выдыхает Линали явно через улыбку, это слышно, — если бы я только ведала о том, через какие страдания моя мама проходила, выпуская на свет сначала брата, а потом меня, я бы начала просить прощения у неё как можно раньше! Если её так же, как и меня, буквально разрывало изнутри…       Тики не видит точно, на что супруга показывает — ему только и остаётся, что глядеть на согнутую в локте часть руки. Однако медленное её опускание подсказывает немало; кажется, Линали переживала в ту злополучную ночь самую настоящую пытку, и это ещё мало сказано.       — Я раскрывалась, как могла, но он никак не выходил, — продолжает она, переходя на ещё более интимные подробности. — Подо мной было уже очень горячо и влажно. Лишь потом, когда всё закончилось, я узнала, что это кровью залило кровать.       — Линали.       — Меня резали без моего на то разрешения, представляешь? Высокородная дама, а не способна за себя постоять! Это просто немыслимо. Я не для того выходила замуж за знатного человека, чтобы со мной обращались, как со свиньёй… Да-да, дорогой мой супруг, мне всё равно понравилось моё положение. В некоторых его аспектах. Вот только оно не защитило меня от разрыва моего…       — Линали, пожалуйста, перестань.       Можно подумать, что Тики лишь отыгрывает нежный тон, однако он оказался совершенно искренний.       — Перестань, тебе не нужно нервничать.       — Я тоже просила их перестать, из-за чего меня связали по рукам и ногам. Благо, что хоть тогда младенец пошёл легко.       Мужчина отворачивается, чтобы перевести дух. Он в замешательстве и с рассказа, и с самого себя, своей реакции. Довести его хоть до какого-то душевного тремора… Нет, Линали никогда не была на такое способна! Эта милая маленькая пташка, которой можно было удачно так скрутить крылья и соединить их вместе золотой цепью!.. Она не готова была сражаться с тем, кто ею обладал по собственному эгоистичному усмотрению.       Теперь же Тики предстаёт перед собственным маленьким кошмаром. Беда ещё в том, что он слишком заядлый реалист — по этой причине он не в силах успокоить себя фантазией, что происходящее является сплошным розыгрышем.       Линали рассказывает больше. И ещё больше. На сей раз не делается попыток её прервать, однако слушать поток мерзостей, обозначающих тот самый пресвятой процесс деторождения, становится вконец отвратительно. Тики аж ловит себя на мысли, что жена многое додумывает, чересчур преувеличивает и вообще наполовину сейчас соврала, как вдруг она именно это ему и высказывает.       Заявляет: «Ты сейчас не воспринимаешь мои слова всерьёз, ты попросту не способен на это».       И ведь снова. Снова она произносит фразу через улыбку.       — Не представляешь, какое облегчение ко мне пришло, когда я освободилась от своей девятимесячной ноши. — Покачав головой, Линали слегка склонила её набок, словно в задумчивости. — Наверно, именно это заставило внутри меня зацвести идее: о том, что я всё-таки могу быть матерью, могу растить своё дитя, даже с таким отцом рядом, как ты. И пытаться ему показать, что все твои ласковые подачки — проявление самых низменных пороков.       — Ты говоришь так зло обо мне, — Тики не выдерживает и тихо усмехается, бросая недолгий взгляд на ковёр и заведя обе руки за спину. — Господи, Линали, ну не настолько же я монстр, каким ты меня описываешь!       — Затем внезапно мне сказали, что ребёнок мёртв. Сказали без всякого сочувствия.       Тики вновь замолкает. Сглатывает. Ведь теперь слова супруги становятся для него куда ближе и горше.       Он-то сам хотел растить этого ребёнка. Своё дитя. Сына ли, дочь — не суть важно! А родись сразу оба, крепкие, здоровые и ослепительно красивые, так мужчина сиял бы от счастья каждодневно.       Он был готов. Он до сих пор готов!       Но судьба, эта отвратительная мерзавка, распорядилась иначе. Не в их пользу. Не в его.       — Внезапно мне тогда сказали… — голос Линали опускается до шёпота. Она подносит кисть к губам, будто пытается вспомнить, о чём вообще ведёт речь. — Внезапно. После стольких хлопков по нему. Которые становились всё громче и громче. И с каждым новым хлопком, знаешь, я всё сильнее представляла, как ты…       «Проникаешь в меня».       Бешенство! Самое настоящее бешенство вскруживает Тики голову, из-за чего перед глазами на несколько мгновений окружение темнеет, а он сам отшатывается обратно к двери. Хватается за дверной косяк, скрипя зубами и глядя Линали в затылок чуть ли не с ненавистью. Ведь как она посмела?! Говорить так, думать… Что-то немыслимое и ужасное себе фантазировать!       Он берёт себя снова в руки очень вовремя, потому как хочется её ударить. Со стороны Линали доносится смех: сбивчивый, нетвёрдый и прерывистый, источающий невероятно мощное безумие, которое охватило бедную девушку.       В комнате повисло молчание. Из-за этого стало лучше слышно, как на улице разгулялся ветер, как тополь своими облезлыми лапами-ветвями пытается поцарапать оконное стекло. Жалобно просится в дом, чтобы погреться, да? Нет здесь этого, нет, уважаемый тополь; хозяева сами все давно продрогли, покрылись корками льда, через которые им друг до друга не пробиться, как бы сильно этого ни хотелось.       А Тики, как ни странно, хочется, пусть хоть изведётся Линали своими ужасными рассказами.       — Я так понимаю, ты пришёл исполнить свой супружеский долг, ведь тебе, так или иначе, наследник нужен.       Наконец-то он улавливает в голосе что-то ещё, кроме тотального сошествия с ума.       — Отказываюсь. Я отказываюсь тебе впредь отдаваться.       — Линали, я вовсе не за этим пришёл сюда. — Мужчина осмеливается вновь шагнуть вперёд, даже несколько раз, даже почти коснувшись спинки кресла, но тут его хлещут самым беспощадным образом:       — Можешь упечь меня в дом умалишённых. Плевать. Можешь выгнать меня из дома, полностью опорочив моё честное имя. Всё равно. Можешь даже убить! И потом представить всё так, будто я совершила самоубийство. Уверена, тебе все вокруг поверят.       — Милая, пожалуйста, послушай…       — Найди себе другую, более подходящую супругу. Измывайся над ней, а меня больше не смей трогать. Не хочу. Нет. Не… Лишь бы вновь не испытывать всё это. Вот то. Всю боль. Тогда было больно, очень. Не хочу. А попробуешь взять силой, так потом тебе не придётся…       Тики пулей вылетает из спальни. Он в гневе.       И… в отчаянии.