Далека дорога твоя (Long Is The Way, And Hard)

Кроули обожает шестидесятые годы. Он любит музыку, моду, фильмы тех лет, а больше всего ему нравится новое либеральное отношение к сексу. Людей никогда не было так легко соблазнить, как в шестидесятых, и это почти неспортивно, когда требуется так мало, чтобы склонить их на путь порока. И Лондон находится в самом центре всего этого, и в самом центре Лондона — Сохо. — Я работаю в Сохо, — говорит Азирафаэль, пристально глядя вперед через ветровое стекло «бентли» и поджав губы в таком до боли знакомом легком неодобрении, — и я кое-что слышу. Кроули приходится прикусить внутреннюю сторону щеки, чтобы не выдать своих мыслей. Что именно ангел слышал? Слышал ли он, что среди завсегдатаев некоторых мужских клубов с недавних пор объявился некий рыжеволосый человек, которого знают под именем Тони и который игнорирует большую часть постоянной клиентуры, питая слабость лишь к светловолосым, хорошо воспитанным, тихим молодым людям, любящим долгие разговоры? Это как раз то, что ценят Внизу: искушение и развращение невинных девственников, и Кроули улыбается, кланяется и принимает похвалы, и даже не мечтает сказать своему начальству, что, хотя некоторые из этих ангелоподобных юношей и были девственниками, ни один из них не был невинным. Последние двадцать лет Азирафаэль не уделял Кроули никакого внимания, и у того появляется слишком много свободного времени, а Сохо в шестидесятые годы оказался довольно привлекательной игровой площадкой. Самое приятное, что Кроули почти ничего не пришлось делать для этого. Или, по крайней мере, он ничего не делал сознательно. Иногда, когда он был особенно сильно пьян, то с долей веселой истерики задавался вопросом, не является ли его ментальная библиотека грязных фантазий об ангеле причиной внезапного изобилия секс-шопов и стриптиз-клубов, так плотно окруживших некий книжный магазин? А потом Азирафаэль поражает его в самое сердце, вручив термос со святой водой. Сознательно нарушив не только установки Сверху, но и свои собственные принципы. Фляга тяжелая, ее содержимое обжигает ладони даже сквозь двойной слой герметичной упаковки, и Кроули прикасается к ней с трепетной осторожностью. Он хочет сказать сотню разных вещей, но ему хватает мозгов понять, что Азирафаэль не желает слышать ни одной из них. И вместо этого Кроули предлагает: — Хочешь, я тебя куда-нибудь подброшу? У него были планы встретиться с одним парнем в определенном клубе; молодой человек готовился стать священником — до того, как Кроули начал ревностно знакомить его с удовольствиями плоти. Но прошло уже слишком много времени с тех пор, как он последний раз видел Азирафаэля, и Кроули ни секунды не раздумывает над тем, что выбрать. Он бы предложил ангелу поужинать вместе, но Азирафаэль и так явно чувствует себя не в своей тарелке, и Кроули не думает, что его удача простирается так далеко. Очевидно, его удача еще короче, чем он смеет надеяться, потому что Азирафаэль качает головой. — Куда угодно, — настаивает Кроули. — Куда ты захочешь. «Я скучаю по тебе», — хочет сказать он. Тогда, в 1953 году, он стиснул зубы и попытался извиниться в общем, неконкретном ключе, на случай если внезапная сдержанность Азирафаэля была вызвана реакцией на какой-то его неуместный и оставшийся им самим незамеченным поступок, но Азирафаэль сначала выглядел шокированным, затем виноватым, а потом и вообще отмахнулся от извинений Кроули, оставив того в еще большем смущении, чем прежде. Но Азирафаэль снова отказывается, и настроение Кроули скисает окончательно. — Не смотри так разочарованно, — говорит ему Азирафаэль. — Может быть, на следующей неделе мы устроим где-нибудь пикник. — Его улыбка теплая и светлая, как всегда, вот только сейчас она не доходит до глаз. — Пообедаем в «Ритце». В этом году они вообще не были в «Ритце». Странно, ведь ангелу, похоже, нравились те обеды; в начале двадцатого века они ходили туда по меньшей мере дважды в месяц. Кроули ничего не говорит. Значит, можно надеяться на пикник. Они могли бы отправиться на тосканские холмы в Италии; Кроули мог бы греться на горячем солнце и пить Санджовезе, смотреть, как Азирафаэль ест мягкую сливочную моцареллу, помидоры черри, с тонкой кожицей, лопающиеся от спелости, и блестящие черные оливки, макая кусочки хлеба в золотую лужицу оливкового масла, и они могли бы пререкаться о современной музыке. — Ты слишком быстр для меня, Кроули. — Азирафаэль проглатывает продолжение фразы, обрывая себя, и выходит из машины прежде, чем Кроули успевает спросить, что он имеет в виду, или даже сказать спокойной ночи. Кроули смотрит, как ангел уходит, опустив плечи, а неоновые огни ночных клубов и секс-шопов окрашивают его светлые волосы в розовый, потом в синий, потом в красный цвет. Он выглядит маленьким и несчастным, как человек из более мягкого, медленного мира, внезапно вторгшийся в громкий и яркий. Кроули выуживает из кармана пиджака сигареты, закуривает одну от огонька адского пламени, и внезапно его охватывает отчаянное желание повернуть время вспять на двести лет. До войны, до Оскара Уайльда, до Парижа. До того, как все стало так сложно.