Бабочки в животе

      Странно…       Закат цвета старого синяка припечатал силуэт Ноя к каменному полу. Безликий, неизвестный, и только алый огонёк норовит поцеловать его в губы — выдаёт. Третий апостол затягивается так глубоко, что остаток сигареты сгорает дотла и оседает на губах тлеющими искрами, остывает.       Конец представлению.       Неторопливо, не быстрее человека на прогулке, Тики идёт ко мне, отчеканивая каждый шаг и оставляя позади шлейф из плотных серых лент.       Как же странно…       Он бесцеремонно вторгается в личное пространство и выдыхает мне в лицо горячий дым.       — Теперь мечом ты не помашешь, — проговаривают серые губы в зольных пятнах. — Жаль, а ведь я хотел ещё немного поразвлечься.       Колючий ком стоит в сдавленном цепью горле.       — Что… что ты несёшь?       На его породистом лице нитью вытягивается улыбка. Страх ныряет за ворот плаща, вышагивает ногами-иглами и облизывает нутро холодным языком. Отчего-то живо вообразилось, как длинные пальцы Тики глубоко входят под рёбра, выворачивают их — одно за другим, словно клавиши отсыревшего рояля, мягко, почти по-матерински касаются сердца, норовят украсть последний удар и запускают внутрь рой бабочек-лезвий.       Ной прижал к стене сильнее, чем цепь, выталкивая из меня стон. От кисловатого едкого запаха сигарет кружится голова.       — Ну, — сдавленно хриплю в ухо апостолу, — прочтёшь злодейский монолог, или ты не по этому дерьму?       Не отвечает — смеётся.       Его колено резко поднимается и упирается мне в пах, слегка надавливает, массирует и снова ослабляет давление. Больно, но вместе с тем…       Хорошо?..       Чушь, бред! Я не в себе от чёртового дыма.       Вытягиваюсь на носочках, отстраняясь от наглых прикосновений, но он надавливает на плечи и снова насаживает на колено — жёстче, больнее.       — Твою мать, Ной, пошёл бы ты нахер!       Останавливается, смотрит.       — Скажи мне одно: такая выскочка в Ордене? Сколь неэффективна система, где нет порки и наказуемых. Привязать бы к колодке и сечь пучком розог по голым ягодицам, пока другие, более крепкие фанатики держат в святом распятии, вцепившись в запястья и щиколотки. — Янтарный оголодавший взгляд скользит по моему телу, оценивает. — У тебя не было должного воспитания, нет и итонской дисциплины, мальчик. Поэтому ты такой… слабый.       Злость подступила к горлу бранью и дёрнулась в уголках губ. Разумеется, — чего ещё ждать от мрази, — его это позабавило.       — Не смей, даже не вздумай усомниться… Ты знаешь, на что я способен! Я тебя... я чуть не…       — Нет-нет, — перебил Тики. — Свои «чуть» вливай в уши дурашек. — Внезапно в его улыбчивых глазах заплясал огонёк, злой и жадный, скандирующий «моё». — А со мной… — Он снова с силой навалился, прибивая всем телом к стене. — …будь серьёзен, если не хочешь сдохнуть, как трусливая псина Суман.       Хочу ответить, но лишь хриплю, придавленный к жёсткому камню. Нахальный Ной горячо шепчет в ухо, как убивал, расчленял, скармливал тизам своих жертв, какими жалкими те были, а он их давил, порол, казнил. Кажется, его это распаляет, заводит, и он впивается обожжёнными губами мне в шею, кусает, играясь палитрой чувств — от тянущей боли до постыдной страсти.       На вид холоден, но по факту горяч как ад. Жжётся крапивой, старается высосать сквозь поцелуй всё без остатка, слизывает грязь и пот с моего тела.       Его руки лезут под плащ, играют на коже. А вокруг тишина, с редкими сверчками в ней, хрустом камней под каблуками третьего апостола и фоновым шумом засыпающей в осени рощи. В этой пещере, с видом на лиловое небо в высоком проёме, реющий ветер не затихает полностью. Он танцует вместе с ним: вот пальцы дёрнулись в сторону рёбер, прошлись по ним, отыгрывая каждый сантиметр незримой партитуры, — и ничуть не щекотно, не больно — очень нежно, до мелких электрических импульсов; вот его рука легла на бедро, сжала и настойчиво потянула на себя — звякнула цепь, вырвался стон, — и по щелчку узы ослабили хватку.       — А ведь невинности можно лишить и иначе, экзорцист.       Тики ласковый, как кот, смотрит на меня сквозь разрез диковатых глаз цвета бренди, а через миг он обезумевший зверь, который давит, рвёт, оставляет кровоточащие отметины на том, что принадлежит ему. И этот запах… сладко-горький, словно ягоды паслёна, раздавленные в густой джем. Причудливая смесь табачного дыма и… аромата его тела? Как же тобой надышаться, сучоныш, когда ты… ТЫ…       — Стой! — опомнился я от смелого прикосновения, что нырнуло между ног.       — Ха? — искренне удивился мучитель. — До этого не противился, был податлив, как нагретый воск, готовый таять и стекать под ноги.       — Я не… — Растрёпанные волосы упали на лицо, закусываю губы и чувствую, как капля крови щекочет подбородок. Так стыдно — стою с раздвинутыми цепью ногами, как безотказная портовая шлюха.       — Что «не»? Что тебе мешает сказать, как есть?       Длинные пальцы ловко расстёгивают ширинку и касаются лобка, больно упираются в него острыми костяшками. Вместе с тем Ной проводит языком по ключице, оставляя влажный след, и прикусывает её, вызывая почти температурный жар.       — Не…       — Мм?       Его рука опускается ниже, обхватывает меня ТАМ, смыкается плотным кольцом и сдавливает.       — Нет…       — Почему? Я думал, мы поладили, — и улыбается, скалится белозубой улыбкой конченого ублюдка. Будь ты проклят, Тики Микк! — Так что же… тебе… мешает…       Он трёт мою промежность, и с каждым словом жёсткий и грубый материал перчатки проходится по нежному месту, раздражает и натирает его — кожа саднит, рука двигается в такт своему пульсу. В такт моему пульсу…       — Я не… я… ах! — как жалко звучит мой голос, а всего-то и нужно было, что раздвинуть перед кем-то ноги. Какая же блядь. — Я… не…       Ухмыляется, смеётся: для него это игра. А вместе с тем шипит и порыкивает, словно дикая кошка над живым лакомством.       — Следи за мной внимательно, мальчик, смотри во все глаза, что я с тобой делаю.       И я слежу, глядя в его аристократичное лицо, точно сошедшее с портретов Гейнсборо в его серебристо-голубых тонах, пока кровь в висках — молотом по наковальне, колотит бешено и неровно.       Одной рукой он резко бьёт меня по лицу, второй сжимает тестикулы и тут же запечатывает рот грубым поцелуем. Давлюсь собственным криком. Боль расходится снизу вверх, дёргаюсь, как червь, насаженный на крюк, но он не отпускает, сдавливает и крепко целует, пробивая крупной дрожью всё моё существо.       Именно такой дисциплине ты желаешь научить — повиновению через боль?       Ещё одна режущая секунда, и Ной разжимает руку, чтобы вцепиться ею в новый кусок плоти — бедро. Он впивается в него глубоко, будто пытается проткнуть кожу, достать до тазовой кости, а затем продавить и её, до хруста, до трещин. И продолжает целовать, кусая губы, оставляя во рту стальной привкус крови, чтоб я пропитался ею, криком и принял своего мучителя.       А потом отстраняется.       — Позволь мне… — Так странно слышать в голосе палача мольбу. — Позволь попробовать тебя на вкус. — Плавно, как змея, сползает по мне, расцеловывая каждую часть тела, которую проходят его губы. Вновь крепко сжимает ладонями бёдра. — Ощутить твой запах… — Останавливается напротив моего члена и принимается обнюхивать как сладость, слизывать прозрачные капельки предсемени, норовя впиться в плоть. — Срывать твои стоны, как дикие цветы.       — Сумасшедший…       — Да ну? — Его лицо враз искажает недовольная гримаса. Разочарование? — Что ж, статус обязывает.       Микк складывает руку в форму тугого тюльпанного бутона, а когда длинные пальцы размыкаются, на них уже трепещет чёрный мотылёк в вибрирующей пурпурной дымке. Он мягко улыбается и направляет тиза к моей промежности, туда, где находится самая нежная часть мужского тела. Пальцы с бьющейся в них бабочкой легко касаются места аккурат под простатой, проходят сквозь кожу и замирают.       — Давай проверим, сколь хорошо ты умеешь повиноваться, почётный член Чёрного Ордена, — зло выплёвывает он последние слова.