Между нами миллиарды звезд,
Уютный тёплый свет ночника падал на могильный линолеум из полуоткрытой двери, и оттуда больше не тянуло вонью безнадежно больного. Стервятник сидел на подоконнике, свесив больную ногу вниз и прижавшись лбом к ночному стеклу. Ральф поискал, куда бы сесть, но на стуле были навалены траурные тряпки Большой Птицы, и он посчитал невежливым сбрасывать их на пол, поэтому присел на кровать. Он смотрел в янтарные глаза Стервятника, удвоенные оконным стеклом, и не знал, что сказать. Все слова казались пустой шелухой, которые, если их озвучить, упадут и покатятся с трескучим грохотом иссушенными скорлупками по полу. «Янус прав, — думал Ральф, рассматривая согбенную спину в безликой могильной пижаме. — Волосы чистые, и потолстело это пугало, что ли? Хотя вряд ли можно наесть килограммы на больничном супе и каше за две недели». — У меня к вам просьба, — Птица сполз с окна и добрёл до кровати. — Говори. Руки Стервятника выглядели непривычно, а пальцы, которыми он вцепился в кроватную спинку, казались невозможно длинными и худыми. Ногти отстригли, кольца-серьги отобрали, как и другие побрякушки. Но косметику стая поставляла вожаку исправно, глаза были накрашены, даже гуще, чем обычно. — Обнимите меня, — Стервятник стоял, чуть покачиваясь, словно невидимый ветер из ниоткуда тянул его исхудавшее тело. Почему-то ему показалось, что это безобидная просьба, хотя и странная. Многие дети Дома избегали любых тактильных контактов, в том числе и с членами своих стай. В случае со Стервятником избегали его, сам Птичий Папа тоже старался лишний раз ни к кому не прикасаться. Кровать тихонечко скрипнула, когда Ральф встал. Он прижал тощего Стервятника к себе, грубовато обхватив руками его плечи и спину. Чучело огородное, мешок с костями, корабельный остов, выброшенный на скалы. Стервятник просунул руки Ральфу под пиджак, и теперь чуть слышно сопел куда-то за ухо, воткнув острый подбородок в плечо. Высокий, вытянулся за лето. — Сильнее, — пробормотал Стервятник. — Обнимите сильнее. Сильнее? Раздавлю же мощи святейшего Папы, поломаю, что я потом стае твоей и директору скажу? — какая-то ерунда лезла в голову. Ральф дышал в висок, чувствуя щекой, как бьется тоненькая жилка, и невольно улыбнулся, волосы пахли ромашкой, детским мылом и чуть-чуть лекарством. И даже через кожу перчатки он ощутил удивительно сильное трепыхание сердца этой измождённой пташки. — Что смешного? — привычно проскрипел Стервятник, слегка отстраняясь и теперь глядя в глаза. — Раздумал умирать? — Решил не портить вам статистику на прощание, — Птица стоял практически нос к носу с Ральфом, ухватившись за его рубашку. — Зачем вам очередной мёртвый вожак перед увольнением? Ральф скосил глаз в окно, где виднелось их отражение. Поза была какая-то неоднозначная, сам Р Первый разжал руки, а вот Стервятник продолжал держать его в своих костлявых объятиях. От поста послышался зов медсестры, созывающей могильных жильцов на уколы, и желтоглазый отступил на шаг, но все равно остался стоять интимно близко в нелепой пижаме с короткими рукавами. — Придётся тебе подождать немного, — Ральф изобразил волчий оскал, чтобы разрушить неуместный комок теплоты, возникший в груди. — Мне ещё по милости Акулы тут почти месяц загорать. Вечерами он смотрел на сумку, задвинутую в угол за шкаф, и спрашивал себя: точно хочешь уйти? И нехотя признавался себе в том, что былая решимость уйти и забыть пятнадцать лет домовской круговерти, как затяжной кошмар, дала весьма ощутимую трещину. — Не будь тряпкой, делай, что решил, — пробормотал Ральф, сидя на диване, помнившем и вечерние шахматные партии с Лосем, и ночь, когда умер Тень, а его брат пытался заглушить душевную боль страданием тела и криком. Мысли от увольнения перескочили к делам стай, а конкретно — к вожаку Третьей комнаты. Янус выпустил Стервятника обратно в Дом. Ральф не знал, что пообещал тот главврачу, но теперь привычный сутулый силуэт в чёрном мелькал в коридорах и с кислым видом торчал на уроках. Не хотелось в этом признаваться, но возвращению Стервятника он был рад. То, что в Гнезде опять есть вожак — это его отпускной билет, индульгенция, знак того, что он смог сделать для Дома хоть что-то. Он не будет думать о том, что станет со Стервятником или с другими, когда настанет их день Выпуска, не в его власти изменить или повлиять на события. Но и смотреть на то, что придумают эти, самые сильные из его воспитанников, он тоже не обязан. Ральф встал, вытащил сумку из угла и стал складывать вещи, аккуратно сворачивая брюки и рубашки, пытаясь уместить всё и сразу. Он не хотел, чтобы в Доме осталось хоть что-то, принадлежащее ему. Ничего не должно напоминать серым стенам о его существовании, он сможет забыть, и Дом тоже его забудет. Не сразу. В этот раз пять месяцев ушло на борьбу с самим собой, безумными снами и странным ощущением, что его ждут и тихо зовут на пустых улицах по имени. Ральф проиграл, поддавшись смутной тревоге и вживленному в мозг чувству долга. Но теперь он выдержит, потому что потерпеть надо ещё совсем чуть-чуть, и возвращаться будет просто некуда. Они должны забыть друг о друге, попрощаться и забыть. Навсегда.Между нами радиации яростный дождь...