Подуй, и пройдёт

Сначала Тёма решил, что виновата аллергия на мыло: на работе всё было в порядке, но, стоило прийти домой и залезть под душ, спина начинала нещадно зудеть. Только то, что до ноющей полоски кожи между лопаток дотянуться удавалось с большим трудом, наверное, пока и спасало Тёмину спину от того, чтобы быть изодранной в кровь. Он сменил мыло три раза — в последний, запихав пацанскую гордость подальше, купил «Детское нежное». Нихера не помогло, чесалось только сильнее — Тёма изворачивался перед зеркалом, разглядывая место, где когда-то было несколько кровящих проколов от инопланетного костюма. Они давно заросли, Тёма сто раз бы забыл о них — если бы не зудело, не ныло, не пульсировало так, что хотелось прижаться голой кожей к куску льда. Вот и сейчас, плюнув на то, что под холодным душем после уличного солнца легко заработать ангину, а то и воспаление лёгких, Тёма направил лейку себе под лопатки. Правда, плюнул и выключил почти сразу: сильный напор больно бил по коже, будто голой спиной тёрли об асфальт, а слабый только заставлял ёжиться от холода, особо не принося облегчения. Вылезши из ванной, Тёма аккуратно, чтобы не потревожить ноющую кожу, завернулся в полотенце, уставился на своё отражение в запотевшем стекле — хмурое, всклокоченное. Вот же угораздило. Пришелец этот, Хэкон, говорил, что Артёму ещё повезло: инопланетная техника не рассчитана на человеческую нервную систему, ему могло мозги поджарить начисто, отрубить всякий контроль. Или организм мог просто не выдержать, шарахнул бы инсульт или инфаркт. А ведь Тёма бы точно залез в этот костюм ещё раз, рванул бы на разборки с инопланетными роботами, с Хэконом, с Юлькой-изменщицей. Если бы случайно после ментовки не пересёкся с Лебедевым у его подъезда. В ответ на холодно-удивлённое «Ты что, не понял меня — к Юле больше не приближайся» из Тёмы попёрло потоком — обвинения, страхи, попытки на ходу хоть как-то разобраться, что происходит. Он и про костюм выболтал, и про то, что пацаны уже готовы с битами на эту грохнувшуюся тарелку идти. И что он, Тёма, влёгкую может это всё сорганизовать, и никакие ребята в камуфляже его не остановят. И про Юлю, которая сперва позвала мстить пришельцам, а теперь с кем-то по концертам обжимается. Когда Тёмин поток слов наконец иссяк, Лебедев какое-то время смотрел на него молча, сканируя его лицо пронзительными тёмными глазами. Тёме, выдохшемуся, уже особо не было разницы, в обезьянник его опять отправят, или в психушку, или просто резким точным движением заедут под рёбра, выбивая дыхание. Лебедев сказал: «Разберёмся». И ещё сказал, чтоб Тёма к нему в машину садился. Тёма, сам себе тихо удивляясь, сел. И вот — Хэкон, починивший свою развалюху, улетел и, кажется, обещал вернуться, завалы во дворах почти разобрали, а с Юлей Тёма даже потихоньку опять начал разговаривать. Он знал, что её теперь пару раз в неделю возят в какое-то государственное учреждение в глухом лесу, за колючей проволокой, и поэтому сильно не матерился, когда Лебедев показал ему бумаги с печатью, где чёрным по белому значилось, что он, Артём Романович Ткачёв, отныне является «лицом, находящимся под наблюдением», а осуществлять это самое наблюдение поручено как раз-таки полковнику Лебедеву. Не так плохо всё было-то, на самом деле. Лебедев приезжал раз в неделю, иногда — с ребятами в белых халатах, прикладывавшими к Тёме всякие приборчики, что-то усердно записывавшими. Чаще Тёма видел на пороге одного Лебедева, вёл его на кухню и поил чаем, попутно отделываясь от дурацких вопросов вроде «Как ты спишь?», «Не возникают ли у тебя приступы неконтролируемой агрессии?», «Не замечал ли ты за последний месяц ухудшения памяти?» Про сны, тягучие, тревожные, чёрно-красные, из которых Тёма вырывался с колотящимся сердцем, подскакивая на постели, он, понятно, распространяться не собирался. И держал язык на замке — до тех пор, пока Лебедев, грея смуглые пальцы над дымящейся чашкой, не стал вспоминать свою бессонницу после боевых командировок. Внутри прям как будто что-то щёлкнуло, отпустило, и Тёма, хмыкая, отпуская шуточки, всё выложил Лебедеву как на блюдечке. Сны, кстати, с того вечера постепенно поутихли, приходили реже и словно бы выцветали, раз от раза теряли остроту. Но то ж сны, а тут реально какая-то, нахуй, медицинская аномалия. Проболтаешься — потащат, чего доброго, в лабораторию, запрут под замок, иглами истыкают, а потом припечатают: у вас, гражданин Ткачёв, в спине Чужой растёт, и придётся нам вас держать в четырёх стенах, пока он из вас не вылезет и вы не истечёте кровью. Бред, понятно… а всё ж таки говорить никому не хотелось. Тем более Лебедеву. Тёма и так при нём чувствовал себя странно: вроде и легко, и говорить можно всё, что на ум взбредёт — выслушают, не пошлют, не скажут, что по Тёме психушка плачет. И в то же время иногда казалось, будто перед Лебедевым он сидит голый, и не прикрыться, не спрятаться. Глаза у него такие, что ли, сука… рентген прям. Лебедев как раз сегодня должен был прийти, Тёма специально по дороге домой купил чай с жасмином, не в пакетиках, как обычно, а нормальный, недешёвый, душисто щекочущий ноздри. Вроде полковник упоминал, что жасминовый ему нравится. Оторвавшись от запотевшего стекла, Тёма несколько раз провёл полотенцем по волосам, стряхивая мокрые капли, натянул чистую футболку, шорты и зашлёпал на кухню резать бутерброды. Обычно Лебедев приходил с еженедельной проверкой в Тёмин выходной, но на сей раз всё пошло наперекосяк, клиент — а вероятнее, не клиент, а Питон — перепутал даты, и Тёма успел закончить с работой меньше чем за час до времени. Бегом домой, и в ванную, и теперь вот наконец можно было бы выдохнуть, если бы не спина, опять начавшая зудеть под душем и никак не успокаивавшаяся. Ладно. Снимать футболку перед Лебедевым точно не придётся, а зуд — это всё-таки не конец света. Тёма как-нибудь перетерпит, только и всего. Зря он, правда, эту футболку натянул, она жёсткая и прилегает плотно. Лучше бы синюю, но она до сих пор в корзине, надо было вчера постирать. Так-то она вроде и ничего, выглядит прилично, не сильно потная, Тёма бы её без вопросов надел, но ходить перед Лебедевым в несвежем — это как-то… Может, зелёную? Она старая, выцвела давно, растянулась, зато мягкая. Короткий звонок в дверь прервал Тёмины раздумья, и он, махнув рукой, поплёлся открывать. — Здрасьте, Валентин Юрич, — пропустил Лебедева, подтянутого, в камуфляжной полевой форме. — Вы прям как будто с учений. — Еду на инспекцию, — обронил он, — домой сегодня заходить уже не будет смысла. — Как Юля? — Держится, — Лебедев аккуратно снял сапоги, сунул ноги в приготовленные тапочки. — Ну, давай, Артём, с самого начала по списку: самочувствие, температура, давление, сон и так далее. — Самочувствие — заебись, тридцать шесть и шесть, давление не мерил, ибо похуй, во сне вижу белые берёзки, — осклабился Тёма. — Устраивает? Лебедев поморщился — привычно, беззлобно. — Давление при мне померяешь, остальное устраивает. Вопросы какие-то по самочувствию есть? Странности? — Странностей нет, — хмыкнул Тёма, — есть вопрос. Задавать? — Слушаю тебя. — Вот когда девка девку хочет, это лесбиянство, правильно? Когда мужик хочет мужика, это пидорство. — Гомосексуализм, — поправил Лебедев. — А с чего ты… — А когда человек хочет инопланетянина, — перебил Тёма, — это как называется? Зрачки Лебедева чуть расширились, вливая черноту в карюю радужку, и Тёме захотелось садануть себя по губам. Кто его, блядь, за язык тянул, ну вот кто? — Извините, Валентин Юрич, — выпалил он, поспешно делая шаг к нему, — у меня стебаться в мыслях даже не было. Простите. Я просто хотел спросить… ну, раз Юлька ваша с инопланетным парнем встречается и вы вроде как не запрещаете — вы, наверное, вообще не загоняетесь, типа, кто с кем спать должен? Ну, типа, раз человеку с пришельцем можно, то и девке с девкой… и парню с парнем? Лебедев поднял брови. Тёма качнулся с пятки на носок, ещё раз. Очень хотелось потереть взмокший, ноющий лоб, но он упрямо держал руки вдоль тела, сжимая ладони. — О сексуальной жизни моей дочери я никогда не любопытствовал, — сухо, с расстановкой произнёс Лебедев. — И тебе не советую к ней лезть с вопросами. Если говорить в целом — да, мне безразлично, кто с кем спит, если по осознанному согласию. — Вот и заебись, — выдохнул Тёма. — А что, — карие глаза глянули с интересом, — ты ждал от меня осуждения? — Да мне вообще похуй, — Тёма дёрнул плечом, — просто по приколу спросил. Пойдёмте, Валентин Юрич, бутерброды на столе. Вам, наверное, перед инспекцией поесть надо. Или вас кормить будут? — Скорее уж поить, — вздохнул Лебедев, заходя в ванную помыть руки. — Аа, — протянул Тёма. — Ну вы там это, смотрите… какая нужна мера. — Опасаешься, что моё здоровье не выдержит гарнизонных возлияний? Тёма хмыкнул. Действительно: кто бы говорил. Правда, после хэконовского скафандра Тёма как-то быстро обнаружил, что на пьяную голову сны приходят более тяжкие и душные, и с тех пор обычно ограничивался банкой пива в гараже с пацанами. — Ну, я готов, — Лебедев, сбросивший камуфляжную куртку, оставшийся в салатово-зелёной водолазке, подошёл к Тёме. — Веди меня, боец, к бутербродам. — Специально побольше сделал, — хмыкнул Тёма. Похоже, за день на службе полковник и впрямь оголодал: ел быстро, аккуратно, как всегда, и на смуглом лице, задумчивом, расслабленном, Тёма мог без труда различить удовлетворение. Особенно когда полковник отпивал горячего чаю и смуглая гладкая кожа на шее приподнималась и опускалась, пока он делал глоток, и карие глаза чуть прикрывались тяжёлыми веками, острыми чёрными ресницами, и Тёма слышал тихий выдох. Чашка негромко стукнула о блюдце, спокойный голос застал Тёму врасплох: — Что с тобой? — В смысле? — Тёма растерянно поднял голову, и Лебедев свёл лопатки под плотной тканью водолазки, демонстративно выгнул широкую спину, потираясь. — Ты всё время делаешь вот так. — А, да… укусил кто-то, наверное, — буркнул Тёма, чувствуя, как щёки заливает жаром. Врать Лебедеву он с некоторых пор очень не любил. И Лебедев, сука такая, наверняка это чувствовал — он смотрел на Тёму, подперев подбородок ладонью, и Тёма зло тряхнул головой. — Да блин, это не важно, Валентин Юрьевич! — Уверен? Нет. Нихуя Тёма не был уверен. Под столом он стиснул пальцы чуть ли не до хруста, и голос, наверное, звучал по-идиотски просительно: — Не хочу я им ничего показывать! Они скажут, больница, анализы, ещё куча всякой херни, я потом из этого дерьма и не вылезу, будут меня в лаборатории держать… — Можешь показать мне, — сказал Лебедев. — Я не медик, но я не раз видел повреждения различной этиологии и, возможно, помогу тебе определить, опасно это или нет. Тёма сглотнул. К спине, как назло, прилило горячей волной, и у него уже не было сил сдерживаться, не давать себе тереться о шершавую ткань. — Обещаю, что не буду звонить врачам раньше, чем обсужу это с тобой, — добавил Лебедев, и Тёма сдался с тихим «похуй». Отодвинул стул, проскрежетавший ножками по полу, и зашагал в комнату. Рывком опустился на диван, не заботясь, зашёл ли уже Лебедев, и сдёрнул футболку, замер с голой, в момент покрывшейся пупырышками спиной. Сзади почувствовалось движение, продавленный диван опустился ещё ниже под новым весом. Несколько секунд не происходило ничего. Потом кончики пальцев, тёплые, твёрдые, аккуратно дотронулись между лопаток — Тёму прошибла дрожь, и они тут же отдёрнулись. — Больно? — тихо произнесли ему в затылок. Тёма мотнул головой. — Н-ничего. Просто… Что там, ужас? — Покраснело немного, — задумчиво произнёс Лебедев, — больше я ничего не вижу. Ни царапин, ни припухлости. Пальцы вновь осторожно коснулись, скользнули сверху вниз — сперва едва задевая кожу, потом — надавливая сильнее. — Что ты чувствуешь? — Когда вы трогаете — н-нормально, — пробормотал Тёма, — не хуже. — А вообще? В чём выражается твой дискомфорт? Тёма опустил голову, сжимая пальцы в кулаки, чувствуя, как жаром и стыдом обдаёт с головы до ног. — Чешется, — выдохнул он. — Так, — спокойно отозвался за спиной Лебедев. — И как будто иголками покалывает, и горячо так, и прямо пульсирует… Валентин Юрьевич, — Тёма сглотнул, — оно, по-моему, с каждым разом сильнее. И от воды хуже становится. — От воды, — повторил Лебедев. — Давно это с тобой? — Месяц, наверное, — Тёма пошерудил босой ногой по вытершемуся ковру, — может, чуть больше. Сначала ж ничего не было, я не думал, что от этого скафандра во мне какая-то хуйня осталась. — Думаешь, дело в экзоскелете? — А в чём ещё? В этом самом месте он меня уколол, — Тёма шумно потянул носом, — потом следы долго не сходили. Лебедев что-то неопределённо хмыкнул. Опять пальцы коснулись посредине спины, прошлись, очерчивая какой-то не видный Тёме контур. Тёма стиснул зубы. — Валентин Юрич, — голос будто сел, высох, — оно не больно, но… — Сильнее чувствуется, — утвердительным тоном произнёс Лебедев. Тёма кивнул, уткнулся взглядом в колени. — Знаешь, похоже на психосоматику. Вроде фантомной боли: повреждения нет, а нервы передают ложный импульс. Хэкон говорил, что нервная система может отреагировать на перегрузку нестандартно, — рассуждал Лебедев. — Плюс ещё такая реакция на воду… Ты как-то пробовал избавиться от симптомов? Компрессы могли бы помочь, ромашка, скажем, или календула, — протянул он, — но если от соприкосновения с водой тебе хуже, может, и не стоит рисковать. Тёма передёрнул плечами, чувствуя, как ногти помимо его воли впиваются в обивку дивана. — Валентин Юрич, — выдавил он, — я, блядь, не знаю, хватит, сегодня как-то совсем хуёво, такого не было ещё… Вы идите на кухню, ладно? А я посижу и… и выйду скоро. Вздох за плечом был совсем тихий, но Тёме показалось, он его почувствовал всей своей зудящей спиной. — Артём, — негромко произнёс Лебедев, — давай-ка, ляг на живот. Попробуем кое-что. Если будет хуже, если захочешь прекратить — говори, не стесняйся. Тёма растерянно пожал плечами. Наверное, надо было обернуться, надо было спросить, что именно Лебедев хочет сделать, но смотреть Лебедеву в лицо было стрёмно, а между лопаток ввинчивалось, ныло, полыхало — Тёма с безнадёжным вздохом растянулся на диване, подтянул подушку, уткнулся в неё щекой. Если Лебедев хочет его трогать ещё, мазать, блядь, ромашкой или календулой — пусть. От этого пусть немножечко, но спокойнее. Думается уже не про зуд, изнутри вспарывающий спину, а про то, что пальцы полковника Лебедева вот прямо сейчас гладят, трогают, пытаются сделать легче… Блядь. Вот это, влажное, тёплое, мазнувшее между лопатками, точно не было пальцами. Мягко, едва притрагиваясь — вдоль позвонков, к загривку, а потом вниз, неотрывно, с силой прижимая, и вкруговую. Тёма задрожал, у него вырвался какой-то звук, жалобный, невнятный, и Лебедев, определённо, не принял его за просьбу прекратить. Влажные мазки то замедлялись — долго, тягуче, от загривка почти до поясницы, то ложились быстро и мелко. Тёму потряхивало, он уцепился за подушку, не сразу почувствовав, что руки Лебедева придерживают его — уверенно, твёрдо, за плечо и под коленкой. Спине было горячо и хорошо, всё ноющее, мучащее ушло, выпитое жарким ртом Лебедева, вот только в паху всё сжималось сладко тянущим, пульсирующим узлом, и Тёма ёрзал, пытаясь потереться об обивку, и мысль о том, что полковник вот прямо сейчас его видит, бесстыдно хнычущего, извивающегося, с голой спиной и мелко дрожащими ногами, вместо ужаса добавляла бесшабашного восторга. Губы, сухие, шершавые, мелко клюнули его куда-то над поясницей, а потом оторвались, и от прохладного дуновения на коже у Тёмы все волоски встали дыбом. И опять между лопаток полизывали, втягивали кожу, и спускались ниже, почти к рёбрам, и обдавали тёплым дыханием, чтобы тут же подуть, щекоча холодком — Тёма выдернул руку из-под подушки, протянул назад, проезжаясь бёдрами, пахом по жёсткой обивке, пытаясь поймать, дотронуться, но между ног скрутило сладко-острым спазмом, и он с сиплым стоном рухнул в подушку лицом, крупно вздрагивая, загнанно дыша. В висках стучало, под сомкнутыми веками плавали круги. Хорошо, как же хорошо, пусть бы так ещё. Руки-ноги ватные, пусто и легко голове. Тепло. Туман из головы медленно выветривался, он уже чувствовал, как влажно и липко в трусах, колени, стёртые об обивку, гудели. Он так и валялся мордой в подушку, а сухая, шершавая ладонь Лебедева лежала у него на спине. Вот это ж пиздец. Вот это он… как же он… как же теперь… Лебедев же не дурак… да тут бы и дурак всё понял… стыдно-то как, блядь, стрёмно, надо как-то оторваться от этой грёбаной подушки и посмотреть в лицо… Лебедев сейчас, наверное, поднимется, и свалит, и прощаться не будет. И не придёт больше. Тёма с силой втянул воздух ртом, сквозь сжатые зубы. Рука у него на спине напряглась, чуть сдвинулась. — Артём? Может, удастся всё свалить на грёбаный экзоскелет. Нестандартная реакция нервной системы, хуле там. Только вот Тёма всегда считал: накосячил — отвечай. Нехуй юлить и прятаться. — Тёма? — голос очень тихий. — Как твоя спина? — З-заебись, — выдохнул Тёма в подушку. — Прям совсем норм. З-знаете, как говорят — подую, и всё пройдёт… Он резко, рвано хохотнул, переворачиваясь на диване, смаргивая, пытаясь рассмотреть лицо Лебедева. — Я слышал другой вариант, — серьёзно отозвался Лебедев. — Поцелую, и всё пройдёт. Карие глаза смотрели мягко, внимательно, словно стараясь что-то отыскать в Тёминых чертах, а ладонь легла Тёме на затылок, поглаживая осторожно, бережно. — «Пожалею» тоже подойдёт, — буркнул Тёма, придвигаясь ближе, утыкаясь щекой в плотную зелёную водолазку. Лебедев обхватил его руками, откидываясь к стене и притягивая его к себе на грудь. — И это можно, Тёма. Под Тёминым ухом стучало размеренно, спокойно, почти в такт часам на стенке. Тёма устало, довольно вздохнул, устраиваясь удобнее в руках Валентина Юрьевича. Влажная ткань скользнула по коже. Надо было в душ, надо было закинуть трусы и шорты в стирку, натянуть что-нибудь чистое. Но вот прямо сейчас оторваться от Валентина Юрьевича и встать Тёма никак не мог. — Вы ведь ещё можете посидеть? — пробормотал он. Над ухом негромко усмехнулись. — Минут двадцать у меня есть. — А как же это вы придумали… такое? Валентин Юрьевич помолчал, рассеянно поглаживая Тёмино плечо. — Я исходил из того, что неприятные ощущения все у тебя в голове. А значит, чтобы отвлечь от них, раздражитель должен быть по-настоящему внезапным. Не то что бы я ждал именно такой реакции, но — сработало ведь? А то шутка ли — месяц терпеть… Тёма кивнул. Очень хотелось спросить у Валентина Юрьевича, будет ли он теперь приходить чаще, не только на проверки. И захочет ли он в следующий раз ещё чего-то такого, близкого? Тёма бы постарался, чтобы Валентину Юрьевичу было хорошо, не хуже, чем ему самому сейчас. И можно ли его теперь звать Валентином? Или вдруг он будет не против Вали? И понравился ли ему жасминовый чай, а то, может, мятный купить? Сейчас обо всём об этом он спрашивать не решался. Но спросит обязательно, и очень скоро. На сей раз он не собирался терпеть месяц.