Третье мая. 1945 год. Берлин. Германия
Вот и пришел конец арийской расы. Нацисты проиграли, а над Рейхстагом гордо реет знамя Советского Союза. Фрицам не простят эту войну так просто, заставив платить высшую цену за дальнейшее существование. Множество солдат, воюющих за Вермахт, давно в плену. Их ждут многочисленные пытки или трудная работа, чтобы, как говорится, дошло до ума-разума. Те же, кого так и не поймали, бродят по разрушенному городу в поисках приюта и убежища. Только вот бессмысленно всё это, но, согласитесь, — надежда умирает последней. Так и думали наши любимые Ханс и Клаус Хоффманн. Два брата, прошедшие почти всю войну. Если бы не проигрыш, они вернулись на Родину героями… Обоим пришлось рано повзрослеть, ведь последствия Первой мировой отражались как и на семье, так и на самой стране. В возрасте десяти лет Клаус — старший ребенок — впервые пошел на работу. Да-да, именно десяти, ведь есть хочется всегда, независимо от возраста. Тогда мальчишка и подумать не мог, что у него появится брат. Это одновременно радовало семью, но в тоже время расстраивало. Ведь эти люди, пережившие голод и разруху, прекрасно понимали, что младший ребенок не будет жить в других условиях. Это невозможно! Вскоре, после смерти отца, старший ребенок поклялся защищать мать и младшую сестру, ведь семья была многодетной, а также оберегать младшего братишку, обеспечивая их всех. Это он и делал, днем обучаясь в обычной школе, а вечером идя на завод, убирая цеха. Бóльшую работу ему не доверяли… Тогда население опустошенной Германии ещё не знало нацизма. Люди просто работали, собирая последние марки на хлеб или молоко. Казалось, население вымрет. Но нет, пришли революционеры, превращая разруху в рай. Об этом не мечтал ни один немец. Но с другой стороны, как же приятно осознавать, что завтра ты сможешь проснуться, не думая о том, как и на что жить! Ближе к 35-му году государство стало одним из самых мощных в Европе, да и вообще в мире. Сидеть просто так — не было смысла, а миролюбивые лозунги: «Нет войне!», превратились в агрессивное: «За нацизм!». Многие шли в Вермахт по своей воле. Ну, а кого-то заставляли, грозя всем: жизнью, статусом, работой, друзьями, а порой и семьей. Благо, это не касалось семьи Хоффманов до начала 39-го года. Уже тогда Германия готовилась к войне. Это знал каждый ребенок, ведь не спроста по телевизору круглосуточно призывали в армию, а политики говорили о том, какой сильной станет страна. Клаус не хотел идти на войну… Он и так кое-как отвертелся от службы за счет друга. Ну не желал он больше видеть этот ужас! Правда заставили, говоря, что он — гражданин Нацистской Германии, а значит, обязан служить государству. В свои 24 года Клаус отправился на фронт, хотя долго не соглашался. Просто семья, жизнью которой пригрозили в случае неявки, была для него важнее собственного существования. Попрощавшись с матерью, братом и сестрой, он отправился в сухопутные войска, а через несколько месяцев уже пошел на Польшу. Ему не хотелось, но разве он тут решает свою судьбу? Но не будем забывать о младшем брате — Хансе. Он с детства мечтал стать врачом, правда понимал, что денег у родителей нет. Из-за этого почти всё время бедный подросток зубрил учебники, надеясь сдать предстоящую контрольную или экзамен на отлично, чтобы в конце концов получить аттестат. Да, кроме вечернего медицинского училища ему ничего не светит, но почему бы не порадовать свою родительницу хотя бы этим. Деньги же посылал им сам Клаус, вот только откуда он их брал в армии, не знал никто из семьи. Родственники не жаловались, наоборот старались найти какую-нибудь работу. Женщина пахала на заводе по две смены за мизерную плату, а за маленькой сестричкой ухаживал брат, успевая при этом учиться и помогать матери. И так жили многие семьи, иногда удивляясь тому, как тяжела их ноша, и надеясь, что когда-нибудь они выпутаются. Но кто же знал, что станет лишь хуже, но, давайте не будем прыгать вперед. После 39-го стало легче лишь отчасти. Клаус так и не вернулся на родину, ведь на фронте солдаты были нужны, а вот младшая сестра заболела. Не сказать, что на тот момент в Германии тяжело было найти лекарства, нет. Денег семья тоже бы не пожалела на это. Но диагноз есть диагноз, и через несколько месяцев девчушка скончалась. И вот, 41 год… Все кому не лень призывались в армию Нацистской Германии, а те, кто идти не хотел, получали сильный втык и шли. Таковы правила: живешь в этой стране — защищай её! Ханс не стал исключением, в свои шестнадцать, кое-как заканчивая девять классов школы, а после, чуть ли не пулей, летя на фронт. Сколько людей его отговаривало, брат был в их числе. Все просто знали, что это событие будет столь страшным, что уж лучше не лезть пока есть время. Но черт побери, как близка была идея стать медиком, пусть и полевым. Только вот Ханс не умел этого, но, как рассказывал брат, там всему научат. Изначально его привлекали сухопутные войска, но в последствии он изменил решение. Тогда-то то он и решился на вступление в СС! Ох, как престижно это было: носить эмблему этого подразделения. Эсэсовцы сами по себе отличались от обычных солдат крайней жестокостью и холодным умом. И если второе в какой-то степени было у Ханса, то первого он не имел, вернее не хотел, ведь понимал, насколько это ужасно. Через месяц-полтора братья и вовсе встретились во время одного из обходов. Оба были несказанно рады, но поклялись, что в случае чего обязательно будут вместе. Они любили друг друга и пережить ещё одну потерю близкого просто не смогли бы. И вот, началась война… Младший уже и не помнил, какого это — бояться, что завтра не проснешься. Сейчас все было именно так, правда их подразделению все равно не перепадало. Было страшно, а рокот артиллерии на фронте лишь усиливал панику. Конечно, бедного Ханса не считали за человека в силу возраста, но несмотря на это он нашел множество приятелей в армии, которые нередко помогали ему с документами или какими-то важными встречами. С братом он встречался каждый месяц, а если не удавалось в силу занятости, то писал письма — не больше пяти за тридцать дней, ведь перехватить их было очень просто, а лишней бумаги не так много. Оба ждали конца этого ужаса, и если один видел смерть наяву, то второй лишь представлял, как тяжело людям, сидя в удобном кресле безопасного кабинета штаба. Под 42-й стало полегче. Ханс уже привык находиться в армии, занимая почетную должность гауптштурмфюрера, указывая некоторым, несмотря на количество годов, проведенных на службе, но порой и подчиняясь. Сейчас он не мог представить свою жизнь без этих людей и до сих пор не мирился с тем жестоким обращением гестаповцев по отношению к обычным людям. А вот на фронте становилось все хуже… Хоть раньше нацисты и побеждали, подминая под себя остальные враждебные народы, сейчас завоевание резко остановилось. Русские научились давать отпор, изучив несколько тактик фрицев. Но это не значило, что фашисты сдаются, нет! Войска шли к Москве, и чем глубже проходили, тем ожесточеннее становились бои. И если немцы боролись лишь по приказу, то коммунисты защищали свою Родину, идя в бой с малым количеством боеприпасов и амуниции. Бились они как в последний раз и не так уж часто проигрывали. Об этом Клаус постоянно писал брату, иногда даже не дописывая письмо, ведь времени толком не хватало. Ханс боялся за жизнь родственника, ведь он и так остался почти один, а тут ещё это. Уж лучше бы Николаус (полное имя от «Клаус»)был партийцем или хотя бы солдатом СС, а не все это… Но время шло… Уже 43-й год… Переломный момент во Второй мировой. Теперь уже лидируют не фрицы, а русские, постепенно отвоевывают свои территории назад. Люди массово увольнялись из СС, понимая, что лучше бежать прямо сейчас. Из-за этого освободились многие должности, а наш Ханс получил более высокое звание. Как же он был рад этому, зная, с чего начал. Только вот высокое звание обеспечивало ему высокий риск нападения. Уже тогда он задумался о страже, правда решил чуть-чуть повременить. Клаус писал редко, видимо бои стали сложнее. Младший брат пробовал докричаться до него, но ответа из раза в раз не было… Пока в начале 44-го старший не написал лишь одну фразу, на мятой бумаге, слабо понятным почерком. «Мы обречены…», — гласила строка, наспех начерканная на белом клочке. И тогда бедный Ханс всё понял. Те люди, что бежали из страны ещё в далеком 43-ем, были правы, и это не паранойя… Русские и впрямь сильны, и ничто не способно их убить или замедлить. Немец тоже подумывал об этом, правда вся та макулатура, что свалилась на него под обязательством заполнения, мешала. Бежать было некуда и некогда. Для переезда в другую страну или хотя бы город нужно подготовить многочисленные документы. Кроме того, уйти со столь ответной должности просто так — невозможно. Его найдут, вставят по самое не хочу и заставят работать вновь. Начальство в любом случае найдет, чем пригрозить, ведь главное — затащить обратно. Так и приходилось бедному мальчишке проводить всю жизнь за письменным столом, расписывая ручку и буквально молясь, чтобы его не застрелили завтра. Хотя жить так — тоже не благодать. Уже начало мая. Хансу совсем недавно исполнилось девятнадцать лет. Он тоже хотел бросить всё, поехать в родной дом, встретив там всю свою, отчасти, мертвую семью. Обнять их всех и разрыдаться, а после пить горячий чай, заедая сладким пирогом и слушая пожелания на дальнейшую жизнь. Но это невозможно, и сейчас юнец лишь сидел в собственном кабинете, время от времени покручивая затекшие кисти рук и шею, заполняя изрядно надоевшие документы. Хотелось встать и прогуляться, но он знал, что штандартенфюрер ходит где-то рядом. Отсутствие Ханса точно заметят. Не в силах больше терпеть, юноша поднялся с собственного кресла, накручивая круги по комнате, а после подходя к окну и распахивая его. Ни свежий воздух, ни легкий ветерок не радовали его. Немец понимал, что всё это продлится ещё недолго, хотя их Великий фюрер кричал с трибуны о другом. Может, он просто старается воодушевить солдат, но ребенку понятно, на чьей стороне перевес… Оставалось лишь затянуть ремень потуже, продолжая работать, в надежде, что все обойдется. Клаус вновь не пишет, пугая брата. Что-то подсказывало ему, что родственник даже не читает эти письма. Неужели уже мертв? Или битвы настолько серьезны, что времени хватает лишь на еду и сон? Черт знает, но младший вновь подходит к столу, заветным почерком выводя строки. Он так ждет ответа… Нервно запечатывая письмо, фриц отправился на поиски того, кто сможет переслать бумагу, правда подчиненный нашел его раньше, да и не просто так, а с докладом. Не было сил у Ханса слушать всё это, он лишь делал вид, что ему интересно, а в душе надеялся, что монолог скоро кончится. В конце концов, просто кивнув и сказав тихое «Достаточно», нацист подошел к сослуживцу, буквально умоляя его доставить письмо. — Bitte… Das ist das letzte (Пожалуйста, это последнее)… — неуверенно сказал он, несмотря на то, что руководитель должен говорить четко. Скорее всего, людям надоело выполнять эти «недоприказы», но мальцу мало кто отказывал в силу возраста и понимания. У многих были родственники на фронте, о которых вспоминали чуть ли не каждую минуту. Поэтому пройти мимо многим не давала именно совесть. Но младший по званию лишь вздохнул, произнося тихое «Nein», так и не касаясь конверта. Ханс не стал спрашивать причины, ведь понимал, что сейчас не каждый решиться идти просто так на фронт, но солдат продолжил: — Diese Kompanie ist schon lange weg (Этой роты давно нет)… — отозвался мужчина, качая головой, а после, чтобы хоть немного успокоить побледневшего начальника, потрепал его по плечу, извиняясь и уходя. А юноша по прежнему стоял посередине комнаты, не смея сдвинуться с места, прижимая к себе написанное письмо, время от времени дергая рукой. Так что же это значит? У него больше нет брата? Он умер? Пропал без вести? Кто знает, но от подобных мыслей руки тряслись сами собой, и, чтобы хоть немного успокоиться, Ханс убрал письмо на край стола, вновь пододвигая к себе стопку документов и со стеклянными глазами заполняя их. Сил на вдох порой не хватало, не то что на какие-то эмоции. Начало июня, теплое лето. Нет тех радостных детей, что бегали по улицам в беззаботное время. Сейчас их родители либо на фронте, либо на заводе. Война принесла горе каждой семье, и это далеко не конец. Наш младший брат, изрядно замучившийся в душном кабинете, решает взять небольшой отгул и потратить эти свободные дни на себя. Он до сих пор не отошёл от исчезновения брата, а про мать было мало, что известно. Ни адреса, ни самочувствия. Кому писать-то? Не придумав ничего лучше, фриц просто приехал домой, почти всё свободное время проводя там в попытках отдохнуть или отоспаться. Делать большего — не хотелось. Да и не нужно, ведь скоро вновь заставят работать… И лишь под конец своего коротенького отпуска Ханс решил съездить в один из госпиталей, находящиеся на территории Берлина, чтобы проверить своего школьного друга. По крайней мере об этом говорили солдаты, ну а мальчишка на радостях решил встретиться. Им уж точно будет о чем поговорить, ведь то, что происходит на фронте, не всегда поддается огласке, а старший брат, рассказывающий об этом в письмах, давно пропал. По прибытии в больницу, нацист тут же побежал на поиски старого знакомого. Множество кабинетов, битком забитые полуживыми людьми, ведь раненых в последнее время очень много. Кто-то отделался лишь вывихом или переломом, а кто-то лежит с сильнейшей контузией. У всех разная участь. Заходя в очередную палату, Ханс сразу зацепился взглядом за знакомого. Большинство солдат, лежащих здесь, были изрядно удивлены вот такой встречей старых друзей, остальные же даже ответить не смогли — травма. Но болтали друзья недолго, ведь парень, уже несколько раз обходя кабинет по кругу, увидел ещё одного человека. Нет, он не мог спутать эту родную мордашку с кем-то ещё. Этот мужчина был несказанно похож на его брата. Возможно даже являлся им, но почему-то не верится. Некогда русые волосы Клауса, которые так привлекали Ханса в детстве, стали полностью седые. Что же он видел на этой войне? Болезненная бледность и худоба… Воевать — это не на одном месте сидеть. Вояки, видя с каким трепетом пришедший рассматривает мужчину, решили помолчать, только вот молчание прервал сам нацист, обращаясь ко всему коллективу. — Wie lange ist er schon hier (Давно он здесь)? — дрожащим голосом спросил паренек, медленно перебирая волосы брата. Солдаты сразу замялись. Никто толком и не был знаком с друг другом. Но голос подал один старик, сидящий у окна кабинета. — Ich bin seit ungefähr einem Monat hier. Zu diesem Zeitpunkt war er bereits hier. Aber morgen die ganze Zeit wachte er nur drei oder vier Mal auf, und selbst dann, als die Verbände gewechselt wurden (Я здесь около месяца. Уже к тому времени он присутствовал тут. За это время он просыпался лишь три-четыре раза, да и то, когда бинты меняли), — говорил мужчина, постоянно запинаясь и будто бы думая, что же ответить. — Mehr kann ich nicht sagen, tut mir leid, mein Lieber (Больше добавить не могу, мой хороший), — продолжил старичок, опуская голову к груди. Но получив более-менее удовлетворённый взгляд Ханса, слабо улыбнулся, закрывая глаза и, по-видимому, вновь засыпая. Этого ответа и впрямь было достаточно, ведь теперь эсэсовец знал, что его брат здесь — в Берлине, и в случае чего он сможет навестить его. Только вставал другой вопрос: а почему раненых отправляют именно сюда? Ведь граница так далеко, неужели им не лень перевозить народ просто так? Или русские подошли с востока так близко, что идти больше некуда? В любом случае юноша был несказанно рад встрече с родственником, постоянно касаясь рукой его груди, рук или тонких губ, плотно прикрытых от стресса. Жаль только, что глаз младший не видел, ведь, по его мнению, это было самое прекрасное в мужчине. Такие голубые и яркие, словно бездонный океан. Клаус сам по себе выглядел прекрасно и статно, доказывая всем, что арийская раса — самая лучшая из существующих. Ханс же от него отличался. Он выглядел болезненным и худым, несмотря на то, что толком-то и не воевал. Был ниже старшего на добрую голову, имея русый цвет волос, утончённые руки и запуганный взгляд. Казалось, юнец всего боялся, и отчасти это было правдой, ведь увиденное в детстве забыть просто так было сложно. Сейчас же сценарий повторяется, а мальчишка, понимая, что его ждёт, загоняется ещё больше, лишая себя сна и еды. — Danke (Спасибо)… — еле слышно прошептал он, натягивая больничный халат сильнее на плечи, хотя многие представители персонала умудрялись обходиться без этого куска ткани, вышел из кабинета, направляясь домой. Скоро нужно будет выходить на работу, а ещё несколько часов сна не помешали бы ему. Каждую неделю Ханс приходил в больницу. Пациенты менялись постоянно. Но сколько новых бы ни прибыло или убыло, мальчишка навещал именно брата. Хотя… Может, это и не он… Просто Клаус так и не открыл глаза, а этого ждал младший. Однажды ему всё же посчастливилось увидеть мужчину в бодрствующем состоянии. Оба долго не знали, что же делать, а после, понимая, что встретились спустя долгое время, бросились друг к другу, хотя старшему до сих пор было тяжело сидеть или ходить. Но это не главное, ведь они снова вместе. Впоследствии, после выписки брата, Ханс просто не пускал его на фронт, да и офицеры были того же мнения, ведь травма являлась слишком серьезной. Так и пришлось двоим братьям доживать последние деньки в Берлине, ожидая своей участи.***
Но, знаете, давайте вернемся к началу истории… Третье мая, Германия побеждена… Множество солдат, работающих на Великую Deutschland, либо пойманы, либо прячутся. В последнюю группу попали братья Хоффманы, уже который день прячась в одном из разбитых госпиталей. Им некуда идти, а если они и сдадутся, то смерть будет лучше того, что с ними сделают. Оставалось лишь ждать и надеяться, что всё обойдется. — Ich hab' keine Lust… Ich hab' keine Lust… Nein ich hab' keine Lust (Я не хочу, я не хочу, нет, я не хочу)… — словно мантру повторял младший, сидя в ногах старшего и тихо плача. — Sei ruhig (Будь спокойнее), — шептал Клаус, медленно поглаживая дрожащие плечи брата. Ханса всегда поражало то, каким спокойным может быть родственник. Отчасти он даже хотел походить на него, но сейчас малец не чувствовал ничего, кроме паники. — Ich habe keine Lust zu sterben (Я не хочу умирать), — ответил младший, поворачивая голову в сторону брата, тычась в его шею и мелко дрожа. — Alles wird gut (Всё будет хорошо), — нежно прошептал старший, гладя голову брата, а после напевая одну из мелодичных колыбельных. — Alles gut (Всё хорошо), — повторился Клаус, обвивая руками грудь юнца, прижимая его к себе, зарываясь пальцами в отчасти рваную форму, в попытке согреть. Нет, в мае не холодно, но из-за голода и недосыпа тело не получает много энергии, поэтому и не может согреться. — Wie viel Zeit haben wir wohl (Как думаешь, сколько у нас ещё времени)? — дрожащим голосом спросил Ханс, хватая ладони брата и сжимая их в своих руках. — Wenn wir weglaufen, gibt es viele (Если сбежим, то много), — тем же спокойным голосом отозвался мужчина, кладя голову на плечо родственника и будто бы ожидая дальнейших вопросов. — Wohin (Куда)? — удивленно спросил младший. Покинуть город не так-то просто, учитывая, что здесь везде советские солдаты, которые в лучшем случае застрелят их, а в худшем — покалечат и без того раненые тела. Пересечь границу и то сложнее. — Ich habe einen Freund in der Schweiz. Es wird ihm nichts ausmachen, uns zu akzeptieren. Es bleibt nur die Hauptstadt zu verlassen (У меня есть знакомый в Швейцарии. Он не откажется принять нас. Осталось только покинуть столицу), — сказал старший, вырывая одну из своих ладоней, а после утирая ей слезы младшего. На войне он видел многое. Что с ним только не было. И если Клаус был уверен, что они выживут, то юноша думал о другом. Ну привычка у него такая, разводить сопли на пустом месте… Только это не пустое место, и даже если у них что-то получится, то лучше не станет. Нацистов не любят, и если для брата было просто снять опознавательную повязку с рукава, чтобы стать обычным гражданином, то Хансу, носившему форму СС, было этого недостаточно. Ему досталось бы в любом случае, но нужно идти. Попытки бежать были приняты ночью. Тогда многие большевики стали мониторить территорию, но скрыться во тьме было проще, чем под светом солнца. Тут хотя бы с кошкой спутать могут по издаваемому шороху. Бредя по темным улицам, братья постоянно прислушивались. Казалось, что кто-то следует за ними, но каждый раз, когда они останавливались, становилось тихо. В конце концов они добрели до одного из домов, но завидев группу солдат остановились. Парни о чем-то оживленно говорили, даже не боясь выказать свое присутствие, громко смеясь. Пьяны они или в здравом разуме… Это не имело смысла, да и идти все равно нужно. — Zurück (Обратно)? — прошептал Ханс, поднимаясь на носочки, чтобы хоть как-то достать до высокого брата. Второй лишь покачал головой, идя быстрее, но как ни странно — тише. Пройти нужно любой ценой, а других дорог к этому месту у них нет. Куда они пойдут дальше? Будут прятаться в лесах? Попросят кого-нибудь отвезти их до границы? А чем заплатят? Вопросов было много, но размышлять о них не давал сам Клаус, сжимая руку родственника и таща его за собой. Нужно выбраться, а только потом думать. — Sie werden uns bemerken (Они заметят нас)…— ныл младший, но получив жёсткое «Заткнись», продолжил идти, стараясь успеть за братом. Шаг за шагом, и внезапно ветка. Хруст был таким явным, что даже та орда ребят оглянулась на звук, тут же светя на источник. — Оп, ещё одни! — радостно сказал один из солдат, нацеливая на беглецов автомат. — Lauf, Idiot (Беги, идиот)! — крикнул старший, буквально выталкивая Ханса до того, как начнется стрельба. По младшему, конечно, тоже попало, но ранение ноги ничто, по сравнию с грудью, а ведь туда прилетело Николаусу, тот, говоря о том, как сильно любит, упал на спину, поскользнувшись. Мужчина скорее всего умрет не от ранения, нет. То число пуль, что попали в него, за редким исключением пройдя на вылет, порвали многие вены и сухожилия. Следовательно, самой логичной смертью будет потеря крови, ну, а до этого ещё несколько десятков минут. Ханс хотел помочь брату, поднять, но времени развернуться не было, и через несколько метров он и сам навернулся, чувствуя, как всё ломит в левой ноге. Видимо, пули задели и её, и, при всем желании, встать он все равно не мог. — Teufel (Черт)… — прошептал младший, слыша, как хрустят его сухожилия, а после, падая на землю и расцарапывая кисти рук, стараясь хоть как-то смягчить падение. Он хотел подняться, но руки просто не держали его, из-за чего юноша просто положил голову на согнутые руки, даже не дыша, лишь ожидая конца. — Помер что ли? — послышался незнакомый голос. Ханс понимал иностранные речи лишь отчасти, и только из-за того, что в армии им выдавали небольшие словари, заставляя выучить отдельные слова или реплики наизусть. — Э, уважаемый… — сказал другой человек, имеющий более брутальный голос, чуть ли не рыча. Фриц по прежнему молчал, пока кто-то, буквально рывком не поднял его, дергая за воротник и слабо душа. — И что с ним сделать? — тот же голос… Видимо его обладатель стоял прямо за ним. Мальчишка боялся поднять голову. Он понимал, что будет хуже, поэтому лучше молчать, ожидая. — Да черт его знает. Застрели как второго и выкинь! — третий голос. Сколько же их здесь? Убежать от этой роты будет не так просто, а уж тем более с простреленной лодыжкой. — Это не интересно… — четвертый, более смазливый голосок, обладатель которого подошел вплотную к нацисту, сжимая руку юноши, чтобы не сопротивлялся, и хватая за подбородок, поднимая лицо. Ханс не мог сделать что-то другое, от чего он, поднял взгляд на противников. «Так их всего четверо!», — заметил юнец, бегло оглядывая окружающих. Все они выглядели не дружелюбно, и о какой вообще дружбе можно говорить, если Йоханн (полное от Ханс) принадлежит к той нации, что недавно уничтожала самих русских. — Предлагаю отомстить, — продолжил тот же солдат, сжимая челюсть до треска, заставляя беднягу тихо заскулить. — Ну уж не будем мы хуже фрицев… — с неким пренебрежением ответил старик, зарываясь пятернёй в волосы, поправляя седые пряди. — Как они нам, так и мы им! — крикнул тот брутал, стоящий позади Ханса, сжимая ворот одежды юноши, а свободной рукой со всей силы ударяя по животу, заставляя согнуться и чуть ли не прикусить собственные щеки, ведь они до недавнего времени были сжаты рукой противника. — Ну так что вы там делали с нашими жёнами? — смеялся тот пацан, смотря на нациста свысока и тихо смеясь, скручивая руки. Остальные двое стояли в стороне, постоянно перешептываясь. Да, этот народ презирает немцев с недавнего времени, но это не повод нападать на одного, обвиняя его во всех грехах. Хотя я думаю, вы не согласитесь со мной, также как и те солдаты, что в очередной раз ударили юнца в живот, выбивая из него смесь криков и хрипов. Избиения продолжались пару минут. Говорить нормально и стоять он уже не мог, просто вися на чужой руке. — А ну отошли! — грозный голос, и солдаты тут же обернулись в его сторону, сдавшись, как напуганные крысы. — Отошли, я сказал! — рявкнул неизвестный, после чего раздались быстрые шаги, а солдаты, завидев, по всей видимости, своего начальника, тут же отошли, откидывая бедного Ханса на землю. Подняться он даже не пробовал, просто раскинув руки в стороны, по-прежнему хрипя и стараясь отдышаться. Не ест, не спит, так ещё и избивают. Хотя не будем отрицать, что так жило население половины планеты, во время войны. — Я сказал вам — работать! Вы что тут забыли?! — кричал незнакомец, топая ногами, ведь грозный голос сопровождал именно подобные звуки. — Простите, мы просто хотели отдохнуть, — презрительная интонация, обладатель которой и был тот милый человек. Как же внешность обманчива. — Быстро! — рявкнул он, после чего послышался шлепок. Видимо кто-то получил… — Имя, должность… — ещё холоднее сказал неизвестный, подходя к Хансу и присаживаясь на колено, ведь голос был слишком близко. Нацист даже не поднял головы, по-прежнему лежа на животе и тихо вздыхая. Он мог перевернуться, мог что-то ответить, но та боль, что сковала его тело из-за пулевого ранения и нескольких сильных ударов в живот, ребра и другие больные места, не позволяла. Даже открыть рот не представляло возможности. — Имя и должность, — спокойнее, но с некой апатией сказал солдат, рывком переворачивая мальчишку. — О, да мы из СС. Теперь понятно, почему они не застрелили тебя просто так, — смеялся враг, рассматривая воротник националиста, переминаясь с одного колена на другое. — Имя, говорю! — не выдержал мужчина, пиная от злости Ханса в бок, правда несильно, так, чтобы разговорить. А юноша всё думал, стоит ли говорить? Они враги, да и после этого разговора ему все равно не жить. Не проще ли молчать? — Имя... — Hans (Ханс)! — прохрипел паренек, перебивая солдата, а после корчась, в попытках привстать на лопатки. — Йоханн значит… Ну что ж… Лет сколько? — продолжал мужчина, постепенно успокаиваясь, ведь ответ он отчасти получил. Только вот сам эсэсовец, смотря выпученными глазами на врага, время от времени дергая больной ногой, пытался понять, к чему этот разговор. Но так и не ответил, тихо вздыхая и падая на спину, медленно закрывая глаза. Потеря крови, голод, шок, недосып и болевой порог. Юнец не мог терпеть больше, теряя сознание. — Моя жалость меня погубит… — пробубнил солдат, в очередной раз пиная жертву в бок, убеждаясь, что это не притворство, и мальчишка реально без сознания. Правда тащить мертвеца в штаб русский не стал, нет. Проверив пульс и убедившись, что малец жив, он закинул его на плечо, небрежно унося. Про бедного Клауса, что лежал в нескольких метрах, русский даже не вспомнил, махнув рукой и сказав тихое «Земля пухом». По крайней мере синие губы и лужа крови не ассоциировалась у мужчины с чем-то живым.***
— Пацан, проснись! — тот же голос, а после сильный шлепок по щеке, заставляющий Ханса пискнуть, толком и не проснувшись. — Очнулся… Русский ферштейн (Verstehen/Понимаешь)? — продолжил мужчина, садясь на диван и разглядывая фрица. Видимо, это был дом или кабинет русского, раз он так просто притащил сюда нациста, без страха осуждения. — Да… — робко прошептал он, поднимая лазурные глаза на врага. Ханс знал, что славянская раса сама по себе красива, но в тоже время сильно отличается от идеальной, по мнению многих немцев, арийской. Но кто же знал, что всё так далеко… Нет тех привычных серебристых или хотя бы светло-русых волос. Только каштан… Непривычные взору зеленые глаза, слишком яркие для нормальной радужки. Четкие скулы, сильные плечи, истертые руки. Сколько же часов работает этот мужчина, что его тело приобрело такую форму? Нет здесь той элегантности, которой симпатизируют немцы… Но с другой стороны — разные же люди. Только вот те вояки, отчасти побитые и уставшие, не шибко-то отличались. Правда юношу мало волновал образ человека. Скорее его характер, голос, запах и взор. Подобное было неповторимо в отличие от внешности. Но прямо сейчас Ханс желал всё иначе, бегая взглядом, по одежде и волосам пришедшего, разглядывая. В тот день он не смог это сделать. Так почему бы сейчас не осмотреть. — Я говорю, лет-то сколько?! — стараясь докричаться до ушедшего из реальности паренька, говорил русский, щелкая пальцами и маша руками, привлекая внимание. — Zwanzig (Двадцать), — на автомате отвечая, не отвлекаясь от своего занятия и только после замечая довольный взгляд оппонента. — Мы и не таких расстреливали… — усмехнулся незнакомец, ударяя по колену, а после поднимаясь с кровати. — И это… Говори-ка ты лучше на русском, если есть возможность. Мы вашу дойчэ шпрахэ (Deutsche Sprache/Немецкую речь) не любим тут, — продолжил он, подходя к двери и желая уйти. Ханс лишь кивнул, понимая, что толком-то ничего не скажет, но раз нужно… — А как вас зовьут? — все же не выдержал он, произнося фразу с жутким акцентом, смеша этим незнакомца. — А тебе-то какое дело? — усмехнулся он, останавливаясь в паре шагах от двери и разворачиваясь корпусом в сторону звука. «И это говорит, докопавшийся до моего имени, мужчина?» — удивился Ханс, повторяя это про себя, в конце концов просто сжимая губы, не в силах привести аргумент своего любопытства. — Ваня, Иван, — все-таки сказал мужчина, с разворота пиная дверь носком ноги, выходя из комнаты, оставляя Ханса одного. — Ваньуа? — удивленно повторил юноша, стараясь произносить с такой же интонацией и дикцией, как ушедший. Слишком уж непривычное имя… Но такое успокаивающее… Фрицу вообще казалось, что самый нежный язык — это русский. И ему было с чем сравнить, ведь он часто слышал английский, родной немецкий, а порой и французский. Хотя многие и говорят, что русский ассоциируется у них с шипением змеи или собачьим лаем, так же как и немецкий, то Ханс так не считал. Почти каждая фраза напоминала ему колыбельную, в силу многих шипящих. Про агрессивно сказанные слова и вовсе говорить нечего. Да, они пугают, но не каждое слово, произнесенное на этом иностранном языке, способно вызвать толпу мурашек по коже. А вот русский так может, хотя сами коммунисты даже не догадываются о величии их языка, а возможно, просто не задумываются, считая чем-то обыденным. Юнец хотел бы понимать, а главное — красиво говорить на этом языке, но, как сказал его «спаситель», ему дана лишь неделя, а после он пойдет либо на тот же расстрел, как враг народа, либо на каторгу, а там уже точно не будет времени для отдыха. Оставшееся время Ханс провел один в комнате, покачивая здоровой ногой или разминая запястья. Иван приходил часто. Старался кормить, что-то рассказывать, ну либо просто проводить побольше времени вместе. Казалось, мальчишка понравился ему, но как так могло произойти, ведь они кровные враги? По кой черт его вообще привели сюда? Что им нужно от него? Прошло четыре дня. Рана так и не заживала, хотя для этого нужно больше времени. Вставать ему категорически запрещалось, но если правило нарушалось, то Ваня, каким-то странным образом оказавшийся рядом, тут же ловил его, укладывая обратно. Прямо сейчас мальчишка лежал в кровати, держа руки на груди, судорожно вздыхая. До недавнего времени он даже не вспоминал про своего любимого брата — Клауса. Но понимая, что после неудачного побега он получил несколько пулевых ранений, а тот человек, принесший его сюда, не сказал ни слова о другом. Неужели Николаус умер… Как же ему теперь жить без брата, а главное — сколько? Как же хотелось встретиться… Обнять, побеседовать о чем-нибудь, кроме того, как жить, а после, со спокойной душой рассматривать памятники города или старый фотоальбом. Но брата больше нет… А все могло быть иначе… — Что ноем? — раздалось над самым ухом, пугая Ханса. Он, тихо вздрагивая, так и не смог ответить. Смысл фразы был ему непонятен, но юноша надеялся, что оппонент просто забудет. — Плачешь-то что? — как-то грустно сказал русский, касаясь мокрой щеки и стирая с нее очередную слезу. — Ich… — начал Ханс, но понимая, что не лишь он теряет родственников на фронте, и что это толком неинтересно нежелательному собеседнику, тут же замолчал, больно кусая себя за язык. — Не хочешь — не говори. Я не за этим пришел, — начал Иван, усаживаясь на диван рядом с немцем, а после вновь касаясь его лица, крутя из стороны в сторону, рассматривая скулы, губы, глаза… Юноша лишь дернулся, вырывая свое лицо из чужих кистей, а потом еле-еле сдерживая смех, ведь боль потревоженной лодыжки отдавала чуть ли не во всём теле. Русский лишь усмехнулся, пододвигаясь к юнцу и вновь беря его за подбородок, но на этот раз нежнее и осторожнее. — Как думаешь, сколько тебе осталось? — монотонно спросил Иван, сначала щипая нежную кожу, отпуская и смотря выжидающе. К чему он клонит? Ханс, понимая, что ответ требуется именно сейчас, лишь покачал головой, выказывая свое незнание. — Вот и я не знаю, но если о твоем проживании в этом доме узнает кто-то из моих сослуживцев или начальства, то по голове нас не погладят! — с усмешкой добавил солдат, закидывая ногу на ногу и будто бы наслаждаясь страхом фрица. — Но зачьем всо это? Зачьем я здес и что ты делаешь? — с диким акцентом сказал юноша, но во время произношения вёл себя абсолютно серьезно. Он и правда не понимал, к чему был весь этот концерт, если реально было убить в первый день. — Ты не такой, как они. Не похож на тех озлобленных немчур, что ждут от этого мира больше, чем могут дать. Звучит глупо, но поверь, я не лгу, — отозвался он, видя удивленный взгляд фрица. — Не похож? — неуверенно повторил он. Подобное Ханс слышал впервые, и, сказать по правде, был не то что польщен, а мягко говоря ошарашен. — Мгм, кстати, если тебе интересно, то это мой дом, выданный начальством на момент пребывания в Берлине. Не думай, что всё будет спокойно. Дверь никому не открывать, ни с кем не говорить, в окно не высовываться! — под конец сказал мужчина, явно намекая на то, что заметить нациста здесь будет очень просто. Люди не оставят это просто так, узнав, кто же живет в доме у Ивана, а поняв, что это какой-то немец, уж точно не станут молчать. Либо начальники накажут, либо находящиеся здесь солдаты лично придут в здание, оставив несколько пуль в теле нациста. Большее ему не светит. — И сколько мьне жить тут? — постепенно успокаиваясь, спросил немчура, с неким любопытством рассматривая своего спасителя. — Могу выкинуть прямо сейчас, так что не беси! — рявкнул солдат. Как же быстро менялось его настроение, удивляя этим Ханса. — Харашьо, — сказал юноша, кивая головой в подтверждение своих слов. Вскоре Иван ушел, а мальчишка вновь остался один, думая, что же потребует с него этот человек, укрывавший от тех самых «Искоренителей фашистской чумы».***
Уже месяц прошел с внепланового переселения фрица в чужой дом. Как ни странно, за всё то время он лишь единожды слышал осуждение своей нации или выбранной религии, и то когда его сожитель, а по совместительству и опекун вспомнил былых товарищей. Правда он не стал как-либо стыдить нациста, просто побубнив и успокоившись. Странные эти люди — русские. Порой Иван пропадал, уходя на несколько дней. Ханс знал о том, какой сложной бывает работа, будь то физический труд или умственный. Когда же солдат приходил, то пересекались они максимум раза три в день. Ваня чаще всего заполнял какие-то бумаги, не подпуская к ним Ханса, боясь, что тот может быть шпионом. Только вот как русский себе это представляет — вопрос интересный. О работе хозяин дома тоже мало, что рассказывал, точно также как и спрашивал о занятиях Йоханна. Кроме имени, они вообще ничего не знали друг о друге, ведь оба находились в разных комнатах и почти не общались. Но Ханса с каждым днем все больше и больше мучил вопрос: «А какова будет расплата?». В этой жизни нет ничего бескорыстного, но казалось, что Ваня просто забыл о нём, позволяя ходить как угодно по территории дома, всячески заботясь, а порой даже позволяя выйти в город, правда под собственной опекой и только ночью. Но этого было достаточно, ведь раньше мальчишка даже не мечтал о таком, думая лишь о том, как выжить. Сейчас все изменилось, но что-то все равно ни так… Да, Иван безусловно хороший человек, добрый, в меру строгий, но все же он не заменит Хансу брата, что так любяще обнимал его каждый вечер. Порой хотелось прижаться к нему, просто сесть или лечь рядом, обнимая. Нацист хотел внимания, хотел общения и прикосновений, будь то даже неизвестный человек. Но подойти и попросить в открытую было стыдно. Как славянин отреагирует на такую весьма необычную просьбу? Так и приходилось бедному юнцу растирать собственные плечи, имитируя прикосновения. Ему так одиноко… Сегодня же был особенный день, вернее… Фриц не видел такого за все время пребывания. Вместо улыбчивого русского в дом пришел угрюмый мужик, топая ногами и буквально клацая зубами от злости. Нацист долго не решался, стоит ли поговорить и не перепадет ли ему за это. Но все же жажда общения была выше, из-за чего национал-социалист быстро встал с кровати, идя на цыпочках, боясь потревожить. Ханс вообще всего боялся, но особое место в его страхах занимали именно громкие звуки, злые люди и смерть кого-то близкого. Он видел всё из этого, чего ему теперь страшиться? — Ваньуа? — произнес он тихо, слабо открывая дверь и легонько просовываясь в щель. Сколько бы мальчишка не находился здесь, произносить это имя правильно он уж точно научится не скоро. Но с другой стороны, этот тихий, местами дрожащий голосок так радовал коммуниста, что он, чаще всего вновь улыбался, усмехаясь тому, как фриц коверкает русские слова. Но сейчас все было по-другому и мужчина даже не повернул голову в сторону пришедшего. Ханс долго думал, стоит ли идти дальше, ведь он никогда не был в этой комнате, а заходить сюда ему запрещали. Встречались эти двое в основном на кухне или в садике, находившимся за домом. Правда после войны там уже ничего не осталось от тех прекрасных цветов, а дом и вовсе пришлось реставрировать. Но сейчас он не хуже прежнего. — Вань? — повторил пришедший чуть громче, все-таки проходя в комнату, идя так тихо, но как ни странно нагнетая своим присутствием. — Да что?! — не выдержал русский, резко разворачиваясь в сторону юноши, пугая его и заставляя отшатнуться. — Что случилазь? — все же поборов страх удара, спросил Йоханн, прижимая локти к телу и подходя ближе. — Ничего, — нервно усмехнулся мужчина, стараясь отвернуться от пришедшего, только вот немчура осторожно схватил его за подбородок, слабо поднимая голову и смотря так внимательно, но доверчиво. Казалось, что он хотел помочь, но русский, не желая рассказывать кому-то что-то из своей личной жизни, лишь хмыкнул, сильно ударяя по той самой руке, вернее запястью, возможно даже ломая, но все же заставляя фрица отстраниться, выдавливая из него тихий вскрик и взгляд полный ужаса. Ханс боялся своего «спасителя». Да, этот человек помог ему, приютив и сделав так много всего, что за это нужно не бояться, а благодарить. Но с другой стороны — Иван сильнее мальчишки раза в два, выше и в принципе смелее. Йоханн мог с легкостью представить, как этот самый «опекун» хватает его за ворот рубашки, поднимая над землей, но не смотря на это даже не меняясь в лице. Ханс бы так сделать не смог… Благо только, что русский обычно пребывает в веселом или спокойном состоянии, стараясь не конфликтовать. Да и наверное стоит добавить, что эта самая многострадальная рубашка принадлежала тому же Ивану, ведь у фрица одежды толком не было. Правда все то, что любезно отдавал ему Иван было больше самого нациста, но он не жаловался, закутываясь в ткань, как в большой плащ. — Извини, личное… — уже спокойнее ответил славянин, поднимаясь и стараясь схватить фрица, который с каждой секундой отходил всё дальше, покручивая больное запястье. — Лийчноэ? — удивленно спросил Ханс, сгибая голову к одному из плеч, но по прежнему не позволяя касаться себя. Этого слова не было в словаре, из-за чего мальчишка не понял смысла. — То, что касается только меня, — объяснил коммунист, потирая переносицу и стараясь успокоиться. Йоханн не виноват в этом, да, подобные ему убивали род русских, но как ни странно, Ваня не чувствовал к нему какого-то презрения. Этот юноша, всем своим пугливым, но милым видом, не походил на серийного убийцу. Иван вообще удивлялся, как Ханса взяли на работу в СС, ведь там лишь жестокие люди, но юнец не такой. — Рассказать мьне, пожалусто… — попросил он, смотря так грустно. Хансу не хватало общения, да и он бы никому ничего не сказал. Некому… — У тебя была возлюбленная, что клялась ждать до последнего? — начал славянин, клацая зубами от злости. — Нэт? — скорее спросил, чем сказал немец, смотря внимательно, выжидая. — Тогда не поймешь… Но знаешь, осознавать то, что тебя променяли на кого-то, а после спокойно уведомили об этом в письме, прощаясь, не очень-то приятно, — произнёс он, потирая руки от злобы, а после топая ногой, подходя к письменному столу и со злым лицом рассматривая необходимые документы. — Я жалеть тебя, но не смочь помочь… — толком не сформировав фразу в силу слабого знания языка, отозвался юноша, осторожно касаясь плеча русского здоровой рукой, аккуратно поглаживая. Терять кого-то, а уж тем более понимать, что этот кто-то просто променял тебя на другого — неприятно. Несколько минут молчания, и Ханс удалился в другую комнату, понимая, что делать ему там пока нечего. Под вечер Иван и вовсе ушел из дома, не говоря ни слова. Йоханн и не нуждался в ответе, оставаясь в другой комнате и медленно перелистывая русские и немногочисленные немецкие книги, стараясь хоть чем-то занять себя. Ночью заметно похолодало, несмотря на то, что сейчас лето. Закутавшись в тонкое одеяло, нацист вновь принялся читать, время от времени отвлекаясь. Спать его никто не заставлял, да и не хотелось, поэтому, тихо наблюдая за пламенем свечи, Ханс ожидал прихода русского. Ему просто было интересно, куда же ушел его «спаситель», а главное, когда он вернется. Ближе к полуночи послышался топот. У фрица был очень чуткий слух, несмотря на то, что окна были полностью закрыты. Ханс просто чувствовал, что кто-то приближается. И он не прогадал, ведь через несколько секунд послышался шорох со стороны двери, скрежет, тихие ругательства и грохот. Йоханн просто прислушивался, временами вздрагивая, а в момент дерганья дверной ручки и вовсе пискнул, зарываясь в одеяло и ожидая, пока этот кто-то зайдет. Таким русского фриц не видел никогда. В Германии ходили слухи, что русские любят спиртное, но что так сильно, напиваясь до беспамятства… Юноша просто не понимал, как так можно, а главное — зачем? Да, Ивану наверное было обидно, ведь некогда любимый и дорогой для него человек предал его, но чем это-то поможет? — Мразь… — послышалось шипящее из коридора, а после раздался очередной грохот, будто бы массивный предмет упал на пол. И что-то подсказывало мальчишке, что этим чем-то был именно Ваня, потерявший равновесие. Осторожно скидывая одеяло с себя, Ханс медленно отправился на источник звука, наступая не на полную стопу, идя тихо, словно кошка. В коридоре на полу сидел тот самый Иван, качаясь из стороны в сторону и находясь, как минимум в невменяемом состоянии опьянения. Немец мог просто уйти, но, в конце концов, он же обязан своим нынешним существованием этому человеку, и донести его до кровати не сложно. Кое-как приподнимая это «чудо», нацист понес его в одну из комнат, даже не старавшись разобрать пьяное ворчание, на не совсем понятном русском. Он просто кинул мужчину на кровать, укрывая, а после удаляясь. Ему здесь делать больше нечего, да и книга оказалось достаточно интересной. До самого утра Иван не просыпался, временами похрапывая, выбивая из фрица тихие смешки. Все-таки за русскими интересно наблюдать. Ближе к полудню кто-то даже стучался, но Ханс, понимая что лучше не лезть, так и не встал с кровати. Он думал, что день пройдет именно так, пока из коридора вновь не раздался топот. «Проснулся», — подумал немец, поворачивая голову в сторону звука. И не прогадал, ведь в дверях стоял злой Ванька, кое-как стоявший на ногах. — А ну поди сюда… — грозно сказал он, качая головой из стороны в сторону, тихо пыхтя. Что оставалось бедному нацисту, ведь этот коммунист мало того, что выше его, так ещё и сильнее, да и кто знает, что взбредет в пьяную башку? Ханс лишь повиновался, кладя книгу на кровать, где недавно сидел, а после быстро подошел к хозяину дома, выпрямляясь, как на строевой линейке. — А знаешь ли ты, какие бабы твари? — начал русский, видимо так и не отошедший от опьянения и этой темы. Йоханн лишь усмехнулся про себя, вспомнив подобные пьяные рассказы своих друзей. Все-таки алкоголь делает людей похожими. «Нет», — помотал головой мальчишка, считая, что выслушать будет лучше, чем игнорировать или спорить. — А я знаю… Вот так делаешь все для них, а они другого находят! — грозно, но с долькой обиды сказал мужчина, отцепляя руку от дверного проема, по всей видимости намереваясь ударить ею по чему-то, но не удержался, хватаясь за рубашку Ханса и падая вместе с ним. Оба приземлились достаточно болезненно — Иван отбил себе спину, ударяясь затылком и тихо шипя, но по-прежнему не отпуская теперь уже рваную рубашку нациста, а сам фриц, выворачивая ногу во время падения, свалился на больную руку, ведь гематома от недавнего удара так и не зажила, неудобно устраиваясь на груди русского, жмурясь от неприятных чувств. — Черт, — отозвался мужчина, отпуская рваный край одежды и кладя голову на пол, смотря в потолок. — Простите… — прошептал Ханс, упираясь руками в грудь «спасителя» и, несмотря на боль в лодыжке, стараясь подняться. — А знаешь что? — начал славянин, больно хватая мальчишку за одно из запястий. Вновь усаживая на себя, немного приподнимаясь и заставляя Йоханна покраснеть. Юноша молчал, просто слушая и надеясь, что его многострадальную руку в скором времени отпустят. — Мне всегда было интересно, какого же это, да и плату за молчание я так и не взял, — прошептал он, больно сжимая теперь даже не руку, а талию, прижимая парня не то что к себе, а просто не позволяя двинуться. — О чем вы? — спросил Ханс, удивленно распахивая глаза, пытаясь уловить хоть нить здравого смысла в словах мужчины. — Расслабься, мой хороший… — грубо усмехнулся коммунист, без усилий поднимаясь и беря фрица на руки, унося в одну из комнат. Сколько бы мальчишка не пытался докричаться до него, бил руками и всячески вырывался, его не отпустили, вернее, просто выкинули на кровать, тревожа больные конечности. — Ich hab' keine Lust (Я не хочу), — прошептал нацист, чуть ли не плача, отползая назад. Ему было плевать на то, что произойдет дальше. Он боялся именно боли, ведь терпеть это порядком надоело. Ну, а Иван чуть ли не прыжком уселся на кровать, придавливая своим весом бедного немчуру. — Keine (нет)… — шептал нацист, пока его одежду рвали, кидая остатки на пол и по-прежнему не отпуская жертву. Видимо за годы войны Иван изголодался по чужому жаркому телу так сильно, что его не волновало то, возьмет ли он женщину или мужчину. Хотя Ханс отчасти был похож на даму из-за невысокого роста, худобы и отросших волос, напоминающих каре, но это не значило, что он желает подобного отношения к себе. Только вот доза алкоголя, содержавшаяся в крови русского, диктовала иные правила. Жаль только, что под градусом Ванька становился совсем другим. Не было той приветливости и здравого рассуждения. Была лишь строгость и жесткость, и даже сейчас мужчина не попытался успокоить свою «жертву», просто хватая тонкие запястья, сжимая их до хруста, выбивая из второго тихий скулеж, и держа их на уровне головы немца. — Запомни, пока ты здесь, ты подчиняешься лишь мне, — прошипел солдат, тычась носом в шею паренька. Ханс слышит это впервые, но фраза уже вызывает у него какую-то фантомную боль. Ну, а мужчина продолжает, быстро снимая брюки эсэсовца, выкидывая их куда-то за рубашкой. Фриц даже не сопротивлялся, дрожа будто бы осиновый лист, дергая время от времени сжатыми руками, не смотря в сторону своего мучителя. Казалось, он скоро выпадет из реальности, только вот колкое чувство, разливающееся по всему телу, заставляя содрогаться в конвульсиях, не позволило. Тогда Ханс не сдержал крика, выгибаясь так, что хрустнула не только больная спина, но и скованные руки. Глаза невольно закрывались, а дышать становилось нечем. Вновь боль, но уже не такая резкая, сравнивая с укусом или порезом. Так оно и было… Иван нещадно кусал бледную шею, свободной рукой придерживая на данный момент желанные бедра, быстро вбиваясь. Немцу было больно, было страшно, но ком, собравшийся в горле, не позволял кричать. Лишь слезы, заводившие Ваню так сильно, бежали рекой по его щекам, украшая. Да, Ханс прекрасен, и русский думал об этом давно. Стал бы он тащить врага к себе просто так? Конечно нет, и тайным желанием подобной милости было именно это. Ваня вообще считал, что плачущие люди — самые прекрасные создания этого мира. Увидеть подобное для него стоило буквально всех благ этого мира. Да и сейчас мужчина был свободен, безбожно трахая свою жертву. Теперь-то он не обязан хранить верность кому-либо, позволяя развлекаться себе и своему телу. В какой-то момент он даже пожалел юношу, прогибающегося под собой, благосклонно отпуская посиневшие запястья, отводя руку на грудь немца, прощупывая каждую часть нежного, немного худого тела. Даже получив какую-то власть над своими руками, нацист не сопротивлялся, покорно опустив их, временами тихо постанывая, дергая головой от невыносимой боли. Слишком плохо, слишком тошно, слишком мерзко. Вспомнит ли это Иван после выветривания алкоголя или нет, не волновало Ханса. Он лишь надеялся, что мужчина отпустит его в скором времени, закончив мучения. Сколько прошло времени — фриц не считал. Но все же был рад тому, что член «спасителя» наконец-таки покинул его тело, осквернив. Нацист даже подумать не мог, что в последствии станет прогибаться под кем-то. Он не хотел воевать, и, возможно, даже не заслужил такой участи, но что есть, то есть. Славянин же, застегивая одежду, которую даже не удосужился снять, быстро чмокнул еле живого паренька, покачиваясь, но все же покидая комнату. А Ханс просто лежал в постели, не в силах двинуться. Чувство того, как что-то течёт по ногам, что-то горячее и липкое, не радовало его. Хотелось просто встать, приняв душ, выпить горячий успокаивающий кофе, забыв об этом. Но все будет не так, и мамы здесь нет. Йоханн давно взрослый, жаль только, что так и не научился отстаивать себя от каких-то мужиков-извращенцев. Но сил думать об этом просто не было. Фриц лишь прикрыл глаза, вспоминая родной дом, родственников и знакомых. Он любил их, и даже когда шел на войну, понимая, что придется платить за это, не забывал, надеясь о встрече. Горячий, но такой больной износ перешёл в раздирающий холод, а парень, не в силах даже двинуть конечностями, лишь беззвучно рыдал. Рыдал от боли — душевной и физической, от осознания того, как отдался кому-то, не желая, а главное, сколько еще раз придется это повторить. Сбежать нельзя, ведь его найдут, и это может быть даже не Иван, а любой другой советский солдат, в лучшем случае застрелив врага народа. Думать больше не хотелось. Ханс лишь прикрыл глаза, издавая что-то вроде горького гортанного стона, отключаясь. Организм требовал энергии, которую только что высосали до последнего из молодого тела. Как долго продлится его сон? Спал он долго, часов десять точно, из-за чего проснулся лишь ночью, да и то, благодаря голоду. Немчура долго не мог понять, где же он, пока глаза не привыкли к темноте. Это его комната, уже привычная за последние дни. Может все, что было недавно, лишь глупый сон? Глупый, но такой страшный, желательно неповторимый. Но нет, боль в руках, а также вывихнутой лодыжке имелась. Правда теперь он лежал чистый, на новом постельном белье, в бинтах и другой одежде, принадлежавшей Ивану. Кое-как усевшись, медленно двигая больными конечностями, невесомо обнимая больную поясницу и вновь всхлипывая. Есть хотелось сильно, но Ханс даже не представлял, как он пойдет на кухню, ведь ноги буквально не сгибались, да и обойти спящего Ивана будет сложно. Но голод не тетка, и мальчишка, осторожно сползая с кровати, отправился за едой. Идти было тяжело, ведь болело буквально всё, от поясницы, до той же вывернутой ноги. Ваньки дома, видимо, не было, ведь иначе, все то пыхтение и постоянные полупадения немца давно бы разбудили его. Наконец-то доходя до комнаты, нацист, буквально повиснув на дверном проеме, пытался найти в себе силы идти дальше. На столе, как ни странно, стоял ужин, холодный правда, но все-таки съедобный. Видимо, хозяин дома хоть немного дорожил жизнью своей «игрушки», решаясь покормить её после «развлечений». Правда у Ханса не было желания есть все это. Глотнув немного холодного чая, на редкость вкусного, где славянин только взял его в пораженной Германии, заедая все это яблоком, оставленным, видимо, на десерт. Есть больше не хотелось, вернее не нужно. Так уж, чтобы рефлекс побороть. Дальше Йоханн вновь отправился спать, надеясь, что не застанет русского в ближайшие несколько часов. Прошло несколько дней с того пьяного дебоша. Немец по прежнему не попадался на глаза русскому, сидя в комнате без желания выходить. Когда Иван был в доме, он боялся даже открыть дверь, ожидая его ухода. Ведь Ханс не знал, что заставило его «спасителя» поступить так с ним. И возможно всё это повторится. В любом случае, это не нравилось нацисту. Боль вообще мало кому нравилась, поэтому уж лучше переждать. Ванëк тоже не лез к фрицу, порой останавливаясь у комнаты, думая, стоит ли зайти, но в конце концов бросая эту идею, уходя на заполнение каких-то бумаг. Солдат не отрицал, но всем телом и душой желал этого мальчишку. Да и подобрал он его лишь за красивые глазки. Он вообще сам по себе терпеливый человек. Нужно — будет ждать, ну либо получит силой. Правда избивать это пугливо-дрожащее существо он не хотел. Хотел лелеять и ласкать, несмотря на то, что это враг народа. Странные чувства он испытывал к пареньку, но и когда ему разонравились девушки? Эти элегантные длинные пальцы, постоянно сжатые в замок и прижатые к груди, тонкие полуоткрытые от удивления или интереса губы и голубые глаза понравились бы любому. Иван не был исключением, и черт знает, сколько бы он ещё молчал о своих чувствах. Но прятать Ханса ему даже нравилось. Наблюдать за тем, как он любознательно изучает книги и чужеземный язык, как улыбается, своей неповторимой, еле заметной улыбкой, а временами и жмется всем трепещущим телом к самому русскому, было приятно. Да, Ваня предал свой народ, пригрев змею на груди, но этот человек уж точно не сделает ему что-то плохое. Не похож он на других лицемерных эсэсовцев. Жаль только, что он так отымел его, еще и во время опьянения. Сам не помнит ни черта, да ещё и изувечил. Как теперь с ним заговорить, что сказать? Или вновь взять силой? Но тогда вся та симпатия, а если быть точным — благодарность, исчезнет бесследно, оставив лишь желание свободы и мести. Каждое утро коммунист приходил в комнату фрица, рассматривая не зажившие гематомы. После, с тихим вздохом Иван покидал комнату, идя на кухню и оставляя что-то вроде завтрака, стараясь приготовить как можно вкуснее, а после уходя на патрулирование захваченных земель, возвращаясь лишь ночью. Жаль только, что Ханс съедал лишь половину, если не меньше. Сегодня же мальчишка даже не притронулся к еде, пугая этим славянина. Пойти и накормить, пусть насильно, было глупой идеей. Но стоять у двери больше мужчина не стал, без стука заходя к комнату. Йоханн даже не обратил на это внимание, стеклянными глазами рассматривая страницу новой книги, написанной на чистом немецком. Иван давно понял, что и как любит читать его прелесть, поэтому старался хоть иногда радовать этим паренька. — Ганс, — сказал он твердо, коверкая слово на русский манер, вместо привычного «Ханс». Это хозяин имени все равно понял, пугливо поднимая голову и смотря на хозяина дома, сжимая в руках книгу так сильно, что страницы начали мяться под напором пальцев. — Я хочу знать чуть больше, чем твое имя, — спокойно сказал пришедший, медленно подступая к «жертве», пугая немчуру. Подойдя чуть ли не впритык, русский тут же схватил бедолагу, правда не сильно, а так, чтобы тот не сбежал. — Nein (Нет)… — тихо прошептал парень, хлопая глазами так быстро, будто боясь заплакать. — Сядь ближе, я не трону тебя, — сказал он, отпуская руку и усаживаясь на противоположный край кровати, где, скрестив ноги, и находился нацист. Несколько секунд фриц просто пытался понять смысл фразы, а затем, потрясывая головой и все-таки подползая к мужчине, неуверенно присаживаясь. Русский его тут же схватил, прижимая к груди. Немец даже не дернулся, боясь сделать хуже. — Давай поговорим, — предложил мужчина, осторожно касаясь шеи и головы юнца, поглаживая и отпуская. Националист лишь кивнул, неуверенно смотря на «опекуна», но постепенно привыкая, расслабляясь. — Фамилию свою хоть назови, — улыбаясь, попросил коммунист, нежно перебирая отросшие русые локоны. — Хоффман, — отозвался нацист, недоверчиво смотря на коммуниста. Он хотел отодвинуться, боясь обжечься вновь, но тело, глупое и доверчивое, ластилось к теплой руке, дрожа. — А кто был тот парень, бежавший с тобой тогда? — продолжал уточнять русский, с каждым словом ухмыляясь, но все-таки давя на больное. — Мой брат, — произнося картаво, но так нежно и любяще, дрожа от обиды и злобы, ведь родственника больше не вернуть. А Иван, понимая, что беседа идет куда-то не туда, резко замолчал, вновь прижимая юношу к себе, стараясь успокоить. Так и провели они несколько часов за беседой, говоря на столь разнообразные темы, узнавая много нового и неожиданного. Так хорошо фриц чувствовал себе редко, и теперь он может довериться хоть кому-то. Сколько продлиться этот милый разговор, а главное, чем закончится?***
Еще месяц, вот и настал теплый июль. С каждым днем Ванька проводил все больше и больше времени дома, просто наслаждаясь тишиной или разделяя его с фрицем. Работы становилось все меньше, а коммунист подумывал отвезти Ханса к себе на Родину. Эту тему он обговаривал лишь раз, правда немец лишь качал головой, говоря, что родился на этой земле, также как и его родные, и также как и они — умрет здесь. Спорить было бесполезно, но русского тянуло домой. Да и знаете, жить так было не интересно, хотелось показать Йоханну Москву и, родной для Ивана, Ленинград. Хотелось познакомить с родителями, правда они не будут рады, узнав кто это и кем он приходится для их сына. Столько всего хотелось, правда что-то держало немчуру в этих землях. Может гордость? Возможно, но все же русский не хотел быть тут. Тема износа так и не поднималась между ними, как и возможный дальнейший половой акт. Не за это солдат полюбил фрица, но видеть его обнаженное тело было бы приятно. А говорят, что не было секса в Советском Союзе… Но как-то раз, не в силах уснуть под июльскую грозу, слушая рассказы друга, рассматривая, как качаются деревья из стороны в сторону, Ханс все же согласился, боясь о дальнейшем. Тогда Ваня буквально светится от радости, но для переезда требовалось не только желание. Новые документы, которые русский упрашивал у знакомого товарища чуть ли не на коленях, ведь укрывать врага тот не хотел. После требовалось найти того, кто согласиться на перевозку этих двоих, ведь до России-то далеко, да и прижились здесь уже коммунисты, уходить не хотелось. И вот, уже третий день, как они стараются пересечь границу между двумя государствами. Йоханн покорно сидит в машине, не говоря ни слова. Он толком-то и не знает русского, время от времени шепча что-то на ухо своему «опекуну», прижимаясь к мужчине. Нацист полюбил его, по-крайней мере, научился доверять, понимая, что человек делает для него то, за что толком не берет денег. Прямо сейчас он сжал руку русскому, ведь машина остановилась на посту. Множество солдат подошли к машине, желая проверить документы. И вот рядом уже стоит постовой, записывая что-то в блокнотик, спрашивая обо всем Ханса. А тот даже ответить не может, сжимая руку мужчины до хруста, так и не поднимая головы от страха. — Эй, товарищ, — не выдержал офицер, пиная немца в плечо, правда не сильно, лишь бы внимание обратил. Мальчишка только поднял голову, по-прежнему не говоря ни слова, плотно сжимая губы. Постовой аж ойкнул от взгляда юноши. Холодный, но такой прекрасный и одновременно пугливый. Служивый буквально остолбенел, но сейчас в чувства его привел Иван, начиная разговор. — Простите, товарищ, сказать я вам забыл. Друг он мой – Фёдор. Контужен правда после войны сильно, не говорить, не слышать не может, — ответил коммунист, мило улыбаясь. Где же он научился так искусно врать? После показал паспорт «Федора», вместе со своим, спрашивая, нужно ли что-то ещё. Постовой лишь извинился, приподнимая фуражку в знак прощания и уходя. Лишь тогда фриц смог вздохнуть спокойно, отпуская онемевшую кисть русского, прижимаясь к нему. — Не бойся, все будет хорошо, — мило прошептал Ваня, перебирая волосы «друга», успокаивая. Ханс лишь неуверенно кивнул, вновь смотря в окно, жмясь ближе. Что только не видели эти двое за время езды. Однажды даже наткнулись на пленный отряд фрицев, а Йоханн, плача, допрашивал русского, почему он выбрал его. Коммунист же, тихо смеясь, говорил, что немчура идеален, и что если бы они встретились раньше, то Иван сделал бы всё, чтобы укрыть мальчишку от этого ужаса. Но что есть, то есть и сейчас, уже находясь рядом с Ленинградом, оба активно рассматривали величавые здания, удивляясь. Ханс видел всё это в первый раз, да и настолько он любил чужую культуру, что проигнорировать все это не мог. Ваня же ликовал, что смог вернуться живым, а главное с компаньоном. И этот любовник, пусть и мужчина, раз в сто лучше той невесты, что выбрал коммунист до войны. Он благодарен, а главное — влюблен. Все слишком хорошо, но оба надеялись, что на этом ничего не закончиться. Отоспавшись после долгой и тяжелой дороги, русский вернулся в свой дом, полученный благодаря военной должности. Он уже около десяти лет воюет, получив множество наград, никогда не подводив свой отряд. Иван никогда не сожалел, о том, что пошел на фронт, ведь теперь нашел там это «чудо». Даже несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, оба привязались друг к другу, не желая отпускать. — Запомни, хороший мой, если кто спросит — молчи, — строго наказывал старший, ведя любовника по мостовой, рассказывая о жизни. Людей пока было мало, поэтому Ханс мог отвечать русскому, не пряча своего акцента. Не любили здесь немцев. А если быть точным, ненавидели. Досталось бы не только Хансу, но и Ване, что уже столько времени укрывает фрица. — Но как же? — удивленно спросил нацист, разводя руками. — Молчи! Твой голос должен слышать лишь я! Ты только мой! — повышая тон, но это лишь от чрезмерной и, возможно, не совсем здоровой любви, говорил солдат, сжимая талию немца. Он не хотел делить ни с кем свою любовь, желая получить его всего и без остатка. Да, это неправильно, аморально, и вообще подобное не может быть между двумя представителями одного пола и разными по нации, но русский любил его. А от осознания, что может потерять, злился лишь сильнее. Но Ханс не сопротивлялся, обнимая дрожащими от нервов пальцами своего спасителя. Несколько десятков минут летней прогулки, и оба вернулись домой, выделенный начальством. Находился он вдали от других домишек, да и квартирным не являлся. Это было даже лучше, ведь мужчинам бы никто не помешал и ничего бы не узнал. Минута, и Йоханн уже прижат к стене, даже не сопротивлявшись, но отвечая на горячий поцелуй как-то боязно и неуверенно. Иван, стараясь хоть как-то расслабить свою любовь, осторожно подхватил его под бедра, унося в спальню. Оба ждали этого момента, откладывая до последнего, боясь покалечить друг друга. Нежно кладя любовника на кровать, медленно, но так страстно расстегивая хлопковую рубашку эсэсовца, славянин медленно шёл к своему желанию. Наконец-то оголяя тонкую бледную шею, сладко целуя, порой кусая, но все же выбивая столь желанные стоны из оппонента, Ваня продолжал играть с мальчишкой, блуждая руками по юному телу, гладя бархатную кожу. — Ваньуа! — проскулил немчура, сжимая длинными пальчиками рубашку мужчины. — Быстрее… — продолжил он, задирая голову, открывая вид на шею, по прежнему не закрывая губ, позволяя целовать сколько и как угодно. Русский не сдержался, касаясь сначала невесомо, а после так страстно, обжигая желанием. Обоим нравилось играть, хоть это и было запрещено, но разве любящее сердце что-то сдержит? Хоть Ханс и отдавался кому-то по собственному желанию впервые, не умея толком этого, но все же стараясь. А Иван лишь смеялся. Смеялся на столь невинные, но такие милые попытки, на слова, акцент, движения. Старшему нравилось абсолютно все в партнере, но останавливаться на одной рубашке он не хотел, раздеваясь вместе с ним, постепенно становясь все алчнее к любовнику, получая ещё больше отдачи. Очередной стон, такой развратный, но желанный, а нацист уже выгибается, расставляя стройные ножки перед доминантом. Ему страшно, страшно, что все будет как в первый раз, но нежные движения говорят об ином, заставляя провалиться в пучину удовольствия. — Это неправэльно, — прошептал он на выдохе, чувствуя, как влажные пальцы, намазанные одним из эфирных масел, входят в его тело. Это он старался доказать скорее себе, дергаясь в приятных спазмах. А русский лишь кусал собственные губы, сдерживая себя, но желая взять парня без растяжки. Ханс не создан для войны. Он живет лишь ради любви, любви жесткой, но страстной. Такой, которой будет отдаваться без остатка, срывая голос в мольбах и стонах о большем. Не выдерживая, Ваня вытаскивает пальцы из желанного нутра, кидая последний взгляд на фрица и убеждаясь, что юноша не против, резко входя, выбивая громкий стон боли. Йоханна вновь порвали, но эта боль будет лишь напоминать о страстной ночи, ожидаемой в течении долгого времени. Славянин больше не сдерживался, аккуратно, но крепко держа бедра любовника, вбиваясь в него. Он ни разу не остановился, замедляя темп лишь тогда, когда немец, не в силах терпеть больше, умолял его, ссылаясь на боль. Иван понимал это, но на большее опять же не хватало. Вскоре боль ушла. Тело привыкло, оставляя лишь удовольствие, граничащее с безумием. Это запретно, но осознание того, что подобным можно заниматься когда угодно, доверяя свое тело возлюбленному, дурманило голову. Черт знает, сколько они веселились, но под утро, Ханс не смог подняться с постели, целуя возлюбленного на прощание, а второй в свою очередь собрался на работу. Расставаться никто не хотел, но так нужно. Что бы сейчас не произошло, они всегда будут вместе, даже в новой войне. — Не бросать меня, прошу… Я не выдержать уход ещё одного дорогого мне человека, — начал фриц, кладя голову на грудь возлюбленного, слушая его мерное сердцебиение. — Не брошу… — улыбнулся коммунист, гладя голову немца, шепча, как сильно любит. Их жизнь больше никогда не станет иной. Они никогда не смогут больше отстраниться, держась за руки до последнего. Даже если их заставят, любви не прикажешь. Ради друг друга они пойдут на смерть. Так будет всегда и до последнего…