— 1 —
— Вы хотите мне что-то сказать? У Энтони тяжелый взгляд, опущенные, налитые свинцом веки скрывают большую часть радужки и искажают ее цвет: Дженнифер знает, что она светлая, но не может избавиться от ощущения жара тлеющих в глазницах, как в мангале, углей. Ее трясет. Она способна сдержать слезы, их вообще больше нет – она давно не плачет, лишь жалобно скулит, как и минуту назад, в разгар своей короткой истерики; но унять дрожь не хватает сил. Голову клонит, уводит в бок, спазм кривит шею, и Дженнифер чувствует болезненный хруст позвонков. Он отдается во всем теле картечью, гематомы на ее лице вспыхивают, кровь в них кипит и пузырится, сухой, вымученный стон рвется из горла наружу, к языку, но ей удается вовремя его прикусить. Дженнифер молчит. Она обещала Эллиоту, что не нарушит социальное равновесие, загнанной в угол змеей шипела, что упоения от одного осознания всемогущества собственной мести будет достаточно; ей хватит только мысли о том, что ее желание, произнесенное вслух, сотрет в порошок урода, засунувшего свой грязный член в нее на парковке, и она забудет обо всем, что случилось в тот день, как только вновь обретет возможность ходить, не припадая на правую ногу. Эллиоту она сказала слишком много. Тони – ничего. Он не должен знать, а она не имеет права думать иначе, не имеет права пользоваться им, его влиянием и его возможностями, хотя бы во имя себя самой или того, что от нее осталось. Правосудие не защитит ее, но это не значит, что мафии будет позволено мстить, нет, она не даст превратить свою жизнь в бессмысленную, жестокую череду вырывания одного ока за другое; она не преступница и не убийца, ни косвенно, ни прямо. А то, кем на самом деле является ее пациент за дверями кабинета, не играет роли – пусть Сопрано будет хоть Господом Богом, она не посмеет выпрашивать у него кары за чужие грехи. «Нет». Она приоткрывает рот, чтобы выдохнуть ответ, но он костью застревает поперек глотки и режет изнутри, нещадно царапает и скребет слизистую. Зубы Дженнифер клацают совсем как у ротвейлера из ее сна, и рана на губе начинает сочиться сукровицей. Дженнифер может уничтожить человека одним словом, но она не должна. Энтони глубоко дышит, не отрывая от нее глаз, его грудная клетка расширяется яростно, ребра расходятся, и Дженнифер кажется, что она слышит стук взбешенного, злого сердца. Он медленно опускает подбородок, зловещая тень падает на его скулу, и это становится для нее концом. Она ненавидит себя, когда вопреки всему всхлипом выплевывает бесформенное, безвольное: — Да.— 2 —
Дженнифер не хочет портить отношения с Ричардом, но и видеть его не может – себе она клятвенно обещает, что это наваждение пройдет, и они снова сойдутся, но не сейчас, а потом, когда синяки с лица и тела исчезнут. Он понимает – он всегда думает, что понимает ее, – и бережно сжимает ладонь на прощание, абсолютно уверенный, что вернется в их дом в конце месяца. Она не знает точно, предстанет ли он к тому моменту перед ней прежним мужчиной, отцом ее сына и человеком, с которым она решила начать все сначала, или будет, как и сейчас, жалким, отвратительным трусом, кричащим в телефонную трубку на копа вместо того, чтобы сжать яйца в кулак и отомстить за нее, но она совершенно точно будет его ждать. Больше ждать все равно некого. Джейсона удается отправить обратно в колледж не сразу – в конце концов ей приходится гадко врать о том, что она чувствует, будто пойдет на поправку быстрее, если никого рядом, особенно мужчин, с ней некоторое время не будет. Это его ранит, он обижается сначала на нее, затем на себя, после отчаянно борется с приступом тревоги и страха, даже повышает на нее голос, словно давно начавшаяся сепарация от матери вдруг перешла в самую острую, конфликтную фазу, но уступает ей. На пороге, переложив сумку с вещами из одной руки в другую, он обнимает ее, неловко похлопывает по спине, чуть выше лопаток, и спрашивает: — Ты справишься? — Я буду в порядке, — кивает Дженнифер. Она привычным, уверенным жестом заводит за ухо прядь волос и улыбается – ей нравится думать, что она достаточно сильна, чтобы переломить свой слабый голос и силой воли заставить его звучать твердо. — Все будет хорошо, Джейсон. Он отстраняется, вглядывается в нее с сомнением несколько долгих секунд, но уходит, шаркая ногами по мокрому асфальту, как его и просили. Дженнифер закрывает за ним дверь и выдыхает: она рада, что ему не придется больше страдать от невозможности ей помочь и от ее вида – побитого, оскверненного и грязного. Слабость матери сокрушительна для ребенка, она почти всегда вызывает в нем вину, с которой невозможно справиться, потому что нет никаких реальных предпосылок для ее возникновения, а она меньше всего хочет, чтобы в ее семье появился еще один человек, которому нужна помощь психотерапевта. Она остается совсем одна, и воцарившаяся в гостиной тишина вынуждает ее вспомнить. Когда она спускалась по лестнице, прижимая телефон к уху, было практически так же тихо – каблуки Дженнифер стучали, этот стук отражался эхом от стен и погибал где-то под потолком, но кроме него и ее нервных, торопливых слов, заглушающих нападки Ричарда, не было больше ничего. Росси шагал по-особенному, пружинисто, невесомо – Дженнифер уверена, что он явился в офис не для того, чтобы найти себе жертву, он не планировал насилие, а совершил его по наитию, по необдуманной и сиюминутной прихоти, однако его повадки будто изначально самостоятельно, без ведома сознания, подстроились под то, что только должно было произойти; она не заметила его, не услышала, как он вошел. Его образ, цвет куртки, штанов, курчавые короткие волосы – все это мелькнуло размытым силуэтом, который уловило боковое зрение, и исчезло, растворилось, оставив после себя неприятное чувство легкого испуга – она не была готова наткнуться на кого-либо тем вечером. Сейчас она думает, что была легкомысленной дурой, потому что не поспешила сесть в свою машину, не спрогнозировала опасность и не защитила себя. Но тогда в ее голове не было ничего, только отзвук собственного отчаянного крика. Попытка сбежать не привела ни к чему хорошему, и Росси повалил ее, как пластмассовый манекен из магазина одежды: он не был выше, но несомненно был сильнее, поэтому это не составило ему труда. Его превосходство со всех сторон казалось абсолютно очевидным, Дженнифер распласталась под весом его тела, позволила перехватить свои руки и сжать ноги, ей ничего не оставалось, кроме надрывного хрипа, и она до сих пор не понимает, чем заслужила помимо его члена между ног, проникающего внутрь, словно наточенный кухонный нож, еще и побои. Тем, что умоляла прекратить? Тем, что рыдала от мучений и ужаса? Дженнифер омерзительно думать об этом, но забыть не получается; еще хуже ощущать его движения и дыхание у виска, слышать треск разорванной юбки и вздрагивать от шершавых ладоней на бедрах снова и снова даже после того, как все уже закончилось. Фантомные боли не то, от чего можно быстро избавиться. На кухне ее начинает тошнить, затем рвет, спазмы стягивают желудок в узел, который пульсирует и ширится, выталкивая наружу остатки завтрака и слюну – Дженнифер мало ест и физически не может извергнуть из себя больше. Она неаккуратно вытирает кистью рот, рассеянно нащупывает на столешнице тряпку и опускается на колени, чтобы убрать за собой, но подняться уже даже не пытается. Ей так стыдно и гадко, что она впервые искренне думает, что лучше бы Росси убил ее на этой лестнице. Ее переполняет ненависть. За то, что все же не убил, он поплатится. Она бросает тряпку, вздрагивая от пронзительной трели телефонного звонка, и безуспешно сражается с иррациональной тревогой, которую он в ней мгновенно вызывает: вдруг звонят из участка? Может, Росси вернули назад и будут судить? А если звонит он сам? Что если он узнал, что она была в закусочной, где он работает? Где он признан лучшим работником месяца. Ее рука трясется, когда она снимает трубку. — Доктор Мелфи? — Энтони Сопрано молчит, дожидаясь ответа, но недолго; Дженнифер шумно выдыхает, и ему это заменяет ненужные слова. — Я хочу перенести запись. Они договариваются на следующую неделю, а после Сопрано прерывает связь – она то ли щелкает, то ли клацает в конце, как в шпионских фильмах при прослушке, и для Дженнифер все окончательно становится ясно: Джисуса Росси на днях убьют. Она облокачивается на столешницу сжатыми в кулак пальцами и зажмуривается до всплеска белоснежных звезд в глазах. Боже, что она натворила.— 3 —
Эллиот догадывается о чем-то, но не интересуется сразу – Дженнифер знает, что это профессиональная привычка: психотерапевты ищут суть проблемы, задавая множество косвенных вопросов, а не один прямой. Он сидит перед ней, накрепко сцепив руки на коленях в замок, и ставит носы ботинок в одну линию, прежде чем сказать: — Ты сегодня собрана и спокойна. Она поправляет пиджак и кивает. — Я думаю, у меня началась стадия отрицания. Дженнифер не лжет – все указывает на то, что первичная реакция на изнасилование пройдена. Она больше ежеминутно не вспоминает спуск по лестнице, парковку, удар о перила, побои и само проникновение; ей не кажется, что она грязный, запятнанный сосуд для спермы Джисуса Росси. Опыт, приобретенный ею против воли, стремительно теряет краски, уже нечего сгущать и размазывать по холсту широкими мазками – картина случившегося просто выцветает, и события того дня превращаются в чередования обыденных, рутинных сцен. Это простой защитный механизм – мозг переваривает кошмар, преобразует его в норму и упорно старается забыть, как часто забывает об автоматических действиях вроде ежедневного запирания двери. Дженнифер изнасиловали один раз, но ее собственное сознание создало иллюзию многократного повторения надругательства – и успокоилось. Эллиот обеспокоенно качает головой. — Слишком рано утверждать это. Я видел твое состояние на прошлом приеме и вижу сейчас – консервация не происходит настолько резко, ты и сама знаешь. — Он сглатывает – небольшой кадык под воротником фиолетовой рубашки ползет вверх и тут же опускается на свое прежнее место. — Что случилось, Дженнифер? Уголок ее рта дергается в подобии улыбки, глупой, ненужной, сбивающей с толку – ее не выходит унять, не получается укротить. Дженнифер глядит на Эллиота стеклянным взглядом, она понимает и то, что похожа сейчас на фарфоровую куклу из фильмов ужасов, и то, что Эллиота все это настораживает и, наверное, очень пугает, однако продолжает пристально всматриваться в него, ничего в сущности не видя. Что она может ответить ему? Что решила убить человека? Возможно, Росси еще жив, но жив совершенно точно ненадолго, и за всем, что с ним уже произошло или вот-вот произойдет, стоит она. Неожиданно Дженнифер понимает, что на самом деле беспокоит ее вовсе не совесть, а то, что ее признание вынудит Эллиота донести на Энтони в полицейский департамент – таков долг всех честных психотерапевтов. Своим она пренебрегает непозволительно долго. Эллиот не станет. Наконец, она выводит себя из состояния полной неподвижности, приподнимает голову, вздыхая, а после осторожно, вдумчиво говорит о том, что интересует Эллиота меньше всего: — Я работаю, как прежде, и говорю о том, что случилось, не вспоминая подробностей – что еще тебе надо услышать, чтобы признать это стадией отрицания? — Дженнифер слабо взмахивает кистью. — Делать вид, что ничего не было, у меня получается даже тогда, когда я этого не хочу. Прибавь сохранение основных проблем непосредственной реакции, особенно расстройство пищевого поведения, и получишь полную картину, как по гребаному учебнику! Она отчего-то распаляется, чувствует гнев кончиками пальцев, и проблемы управления им моментально списывает на очередной нездоровый виток своего психологического фона. — Дженнифер, — зовет Эллиот, откидываясь на спинку кресла. — Что? — вскрикивает она. — Синдром травмы изнасилования так и проходит, и своим сомнением ты не помогаешь терапии, а только откладываешь фазу принятия. Дженнифер протяжно проталкивает воздух сквозь зубы; ей не стоит опрометчиво срывать злость на людях, которые пытаются помочь. Она не может понять, почему и когда стала настолько неуравновешенной, но что-то глубоко внутри подсказывает: дело в Сопрано. Он поступает так те два года, что пользуется ее услугами, а она лишь перенимает его черты, замещает что-то в себе, вбирает его… Она поднимает глаза и натыкается на колкий, пронзительный взгляд Эллиота. На секунду ей кажется, что он абсолютно все осознал, пока наблюдал за ней, и от этого в солнечном сплетении неприятно щемит. Но он повторяет свой вопрос требовательным, строгим тоном, не терпящим возражений: — Что произошло? И Дженнифер принимает единственно верное решение в качестве ответа: новая порция беззастенчивого вранья, в которую она неумело вплетает тонкие нити правды. — Мне приснился орел. Большой, с огромными крыльями, он сидел на моей руке, которую я к нему протягивала. Он ничего не делал без команды, поэтому, когда появился Росси, прямо как в прошлый раз, он даже не посмотрел на него – он ждал моего приказа, а я… я сказала ему выклевать Росси глаза, не задумываясь ни на минуту. — Голос Дженнифер понижается до едва различимого шепота, и на Эллиота она больше не смотрит. — Это аквила, Эллиот. Боевой орел римских легионов. Эллиот сжимает пальцы, хрящи звонко хрустят. Он уточняет: — Орел – это Энтони Сопрано? Дженнифер безвольно сдается. — Да.— 4 —
Она долго не может заставить себя открыть дверь Энтони и пригласить его на сеанс – назначенное ему время уже идет, а Дженнифер только собирается с духом, чтобы подойди к входу. Сначала она думает, что лучшим вариантом было бы навсегда оборвать с ним связь, вернуть деньги и забыть о долгом, не до конца пройденном пути лечения его панических атак – она ведь именно так и планировала поступить как только узнала, что он вовсе не работник компании по утилизации мусора, а глава «семьи» северной части штата Нью-Джерси. Однажды у нее даже получилось, но тогда он сам нашел ее, впрыснул своим появлением в кровь наркотик и вынудил искать с ним встреч и дальше, чтобы пережить ломку. Конечно, Дженнифер знает слишком много о Тони, чтобы так просто поворачиваться спиной и к нему, и к его секретам – это чревато последствиями; но она верит, что он отпустит ее, если она действительно захочет уйти, и сделает все, чтобы никто больше не помешал. Но потом ей становится очевидно, что это позорное бегство и трусость, что она не имеет морального права так поступать, что она обязана встретить то, что он скажет ей сегодня, смело, ведь является и причиной, и следствием, и ответить по делам своим – это будет правильно. Она впускает его, радушно указывает на кресло, и гул сердца в ее ушах заглушает его короткое, сухое приветствие. Тони грузно садится, дорогие часы на его запястье сверкают; Дженнифер рассматривает его всего, с головы до ног, тревожно выискивая подтверждение или опровержение своей страшной догадки, но ничего не находит – Сопрано равнодушен, расслаблен и как никогда раньше безмятежен. Вопреки его мирному расположению духа в ней зреет комок отвратительной, пульсирующей тревожности, пальцами она то нервно теребит край строгой юбки, то раздраженно крутит пуговицу на кремовом жилете, и покорно ждет либо вердикта, либо рассказа о примечательных событиях личной жизни, произошедших с ним с последнего сеанса. Она не может понять, что желает услышать сильнее. Но Энтони непозволительно долго хранит молчание, лениво скользя уставшими глазами по ее лицу, по желтеющим, сходящим синякам – Дженнифер нутром чувствует, что он оценивает их, сопоставляет с тем, что было раньше, и, видимо, удовлетворяется увиденным, потому что в конечном итоге спокойно, растягивая слова, выкладывает: — Если вам интересно, то ему отрезали член. Сам судить не могу, но он говорил, что было больно или типа того – я не разобрал. Что-то каменеет внутри Дженнифер и тут же рассыпается пылью – она думает, что удачнее всего было бы назвать это страшным осознанием. Тони не их тех, кто станет шутить подобными вещами, пара содержательных фраз, сказанных им, отрезвляют ее на минуту, а после больно ударяют в затылок и погружают в едва осязаемый туман контузии. Она переваривает услышанное, успевая холодно, механически отозваться по старой привычке: — Я обязана донести на вас в полицию. Энтони возмущенно фыркает. — Среди мусорщиков рассказывают, — ехидно поправляет себя он, — что Джисусу Росси отрубили член, а он кричал, что это больно. Веселая байка, правда? Мне понравилась. Дженнифер натягивает улыбку, внешне отзываясь на издевательскую провокацию, но внутри оставаясь потрескавшимся старым памятником на древнем европейском кладбище – возможно, даже на итальянском; мосты сожжены, а Рубикон перейден, и она ничего уже не в силах вернуть назад: ни злополучный день преступления, ни жизнь Росси, ни свою не отягченную тяжелыми грехами душу. Тони наблюдает за ней уже без веселья. Дженнифер, наверное, производит гнетущее впечатление, и он напряженно ожидает от нее чего-то неадекватного или просто нетипичного, даже ставит локти на колени, принимая позу, наиболее подходящую для того, чтобы в случае чего-то встать и подойти к ней как можно скорее. Но Дженнифер справляется, пусть и не моментально – она сломленный, но взрослый человек, способный на прогнозирование последствий собственных действий, она усердно готовила себя и закаляла, и теперь может с легкостью избежать шока и тяжелой депрессии. — Спасибо, — искренне благодарит Дженнифер. Энтони удивленно приподнимает брови, но она не дает ему прервать себя. — Я знала, к чему приведет мое признание, и я не горжусь, что поступила так, как поступила. Я ненавижу себя, но благодарна вам. Это… искренне. — У вас проблемы посерьезнее моих, доктор. — Он подозрительно щурится, длинные ореховые ресницы скрывают выражение глаз. — Вам бы сначала себя вылечить, а потом уже брать деньги с пациентов. Дженнифер задумчиво прикусывает нижнюю губу, не зная, как правильно донести до Тони главную мысль, и решает сделать это без изысков, честно и прямо. — Я говорю вам все это, чтобы вы понимали: кроме благодарности мне нечего вам дать. — Она шумно выдыхает, глядя на него. — Особенно того, чего вы желаете. Глубокая морщина пролегает у него на лбу, а воздух сгущается. По коже Дженнифер пробегают мурашки, дыхание перехватывает – страх перед Сопрано она уже испытывала, бывало, что он ощущался куда сильнее, чем теперь, и небезосновательно, но отчего-то именно сейчас приручить ужас сложнее всего. Она думает, что это из-за того, что она находится в зависимом, подневольном положении, в котором выпустить чувства наружу не дают стальные, крепкие прутья вины, однако сама себе не до конца верит – что-то подсознательное, выращенное двадцать лет назад на лекциях университетских профессоров и подсаженное в кору головного мозга бесчисленными страницами диссертаций подсказывает, что все сложнее. Сложнее настолько, что она рискует никогда не понять. Дженнифер вздрагивает и роняет ручку на пол, когда горячая злость Энтони, доведенная до кипения ее намеком, выливается в крик. — Вы, блять, за кого меня держите? За такого же насильника? Пиздец! — Он сокрушает голосом стены, выплевывает слова ядом и кривится, будто его мутит от необходимости оправдываться в чем-то столь возмутительном. — Трахать вас силой я не буду, хотя до сих пор хочу, будьте уверены. — Грудь Сопрано опадает в выдохе, и Дженнифер видит, как пелена исступления сползает с него вместе с крупицей пота с виска. Он отводит глаза к столу, лишь бы не смотреть на нее, и виновато сжимает пальцы. Не заговаривает вновь, пока не убеждается, что может контролировать свой тон, а после тише и терпимее добавляет, всеми силами скрывая досаду от собственной неосторожности: — В смысле просто трахнуть, а не силой. И еще: я сделал то, что сделал, не для того, чтобы исполнить свои желания. Дженнифер слабо кивает несколько раз – нет смысла сомневаться в нем, как бы ни был велик соблазн поступить иначе. Она наклоняется, чтобы поднять ручку, и решает, что эта глава ее жизни должна быть завершена сегодня – больше в этом кабинете не будет ни ее слез, ни призрачной фигуры насильника, ни рассказов о его увечьях и смерти. Теперь – только работа. Но Энтони Сопрано упрямо возвращает ее к тому, от чего она и отречься полностью не успевает. — Почему, — вдруг спрашивает он, вытягивая ноги, — вы не сказали сразу о том, что случилось? К чему эта история с аварией? Дженнифер машинально пожимает плечами. Вопрос ведь вовсе не так звучит – правильнее было бы узнать, отчего она вообще ему пожаловалась, зачем подтолкнула к мести, из-за чего ступила на преступную тропу. Но такое никому помимо нее неинтересно, поэтому ей приходится невнятно, неуверенно ответить на то, что пользуется спросом: — Я думала, что сделала свой нравственный выбор. — В пизду вашу нравственность, — недовольно цедит Тони. — Очень нравственно было бы, ходи этот гондон безнаказанно по улицам до сих пор? — Он стискивает зубы с такой силой, что на линиях скул прорисовываются желваки, и его возбужденная, быстрая речь приобретает еще больше черт англо-итальянского торопливого говора. — Если что-либо неприятное с вами случается, Дженнифер, если у вас возникают какие-то проблемы, говорите мне. — Тони бьет выставленным большим пальцем себе в грудь. — Если у вас трудности, знать о них должен я. Это понятно? Сердце Дженнифер болезненно сжимается, удерживает кровь и грозит вот-вот разорваться. Она тихо, подавленно напоминает: — Энтони, я всего лишь ваш психотерапевт. Сопрано подтягивает брюки на коленях и медленно качает головой. — Нет, — отрезает он.— 5 —
Ричард приезжает после обеда, без предупреждения и беспокойства по поводу того, что его возвращению могут быть не рады. Дженнифер нервно вздрагивает, когда замок проворачивается в скважине со звонким металлическим хрустом, и еще долго пытается избавиться от ощущения того, что ее саму перемололи в кухонной мясорубке, а похожий звук издали вовсе не ключи, а ее треснувший в лопастях позвоночник. Ричард кидает на стул немногочисленные пожитки, обнимает бывшую жену, выискивая в ее лице удивление, а после, обнаружив его, лениво плетется в гостиную. Дженнифер провожает его тусклым, абсолютно некрасноречивым взглядом, который не отражает и толику раздражения, клокочущего внутри, но молчит, потому что приходит к выводу, что этим проявляет благодарность. Что-то же она должна сделать, чтобы выразить признательность за лишения, которые он перенес ради ее спокойствия – так почему не это? Больше нечего. С затаенной, пристыженной и несколько потушенной совестью злобой она решает, что большего Ричард и не заслуживает. Она бесконечно далека от мыслей о том, что знает его, как облупленного – это невозможно, и именно потому, что человек непознаваем, существует ее профессия. Но все же они жили вместе много лет, они родили сына, а в совокупности все это накладывает отпечаток самодовольства от предугадывания вещей, которые посторонним людям показались бы случайными. Дженнифер одергивает себя, когда думает о том, что так и знала, что он вломится в ее жизнь в самый неподходящий момент, в худший день из возможных, с тем самоуверенным выражением лица, которое больше всего ей не нравится, но все равно утопает в буре, что сама беспрестанно разводит в небольшом стакане. Она понимает, что ее распаляет не сам Ричард, а собственные мысли о нем, но остановить их не выходит, и Дженнифер принимается без всякого на то желания накрывать на стол. Она не кладет вилки, как подобает хорошей хозяйке, а бросает их, и Ричард на полуслове прерывает увлекательный рассказ о погоде в Ньюарке. Он впервые с момента прибытия спрашивает: — Все в порядке, Джен? Ее тошнит от этого вопроса. А еще у нее нет на него ответа – и никогда уже не будет. Именно это она ему и кричит, голос противно скрипит наждачной бумагой и повышается, стоит ей только увидеть, как Ричард морщится. Он с жутким, заунывным скрипом отодвигает стул, на котором еще минуту назад хотел сидеть и поглощать холодную пасту, а потом обхватывает длинными пальцами стакан и с силой бросает его на пол. Звон битого стекла аккомпанирует его колючим, едким словам. — Твои истерики переходят все границы, Джен. — Он пинает острые осколки в ее сторону носом начищенной туфли. — Ты взрослая женщина, тебе пора с этим справиться, а не мучить всех вокруг. Ты что, девственница? Росси тебе секс открыл? Не ври себе. Тебе пятый десяток, у тебя большой сын. Да, тебя изнасиловали и избили, и да, это ужасно, но это прошло, а ты хочешь, чтобы это длилось вечно. Нравится быть жертвой? Нравится, когда жалеют? Ей будто всаживают нож между лопаток. Дженнифер ударяет его, едва справляясь с бешенством – с размаха обрушивает кулак куда-то в нижнюю часть челюсти, покрытой аккуратной густой щетиной. Костяшками пальцев она ощущает плотный ряд нижних зубов, а затем тупую, саднящую боль, но не его, а свою – у нее слабая рука, и неконтролируемая вспышка гнева наверняка нанесла больше вреда ей, чем Ричарду. Но он явно испытывает дискомфорт, его голова дергается, по инерции откидывается назад, и пока он не успевает прийти в себя, Дженнифер выплевывает: — Пошел вон! Она хочет сказать ему что-нибудь еще, что-то острое, чтобы вспороть его живот, вынуть все внутренности наружу, а потом топтаться на них добрых полчаса, вбивая аккуратными каблуками прописные истины. Да будь она хоть девяностолетней старухой с шестью мужьями за спиной – это все равно было бы отвратительно, травмирующее, горько; это мука, которую женщина будет испытывать до конца своих дней, а не перешагнет, словно досадную неприятность, и не заживет как раньше. Но Дженнифер чувствует, что если откроет рот, то захлебнется в слезах, и поэтому плотнее сжимает губы – пусть Ричард все додумает сам, без ее помощи. Он дотрагивается до лица, обхватывает пальцами подбородок, натягивает кожу и смотрит на Дженнифер со смесью поражения и омерзения, с желанием плюнуть в нее и с высокомерным превосходством от того, что это намерение он все же не приводит в исполнение. Дженнифер знает, что это конец для них. Ричард знает тоже. Однажды они уже расставались, и второй раз выходит куда более быстрым и менее постановочным – Ричард просто хватает ту сумку с вещами, с которой пришел, и кидает на туалетный столик ключи. Дженнифер идет за ним по пятам, чтобы запереть входную дверь, но на самом пороге неуклюже отскакивает, потому что он поворачивается и оказывается к ней слишком близко – она даже чувствует его дыхание своим лбом. Ричард криво, неприятно ухмыляется. — Попроси своих дружков из мафии утирать тебе сопли, — язвит он, — в следующий раз. Она не отвечает, а он не ждет – уходит, ни разу не оглянувшись. Не проходит и минуты, как Дженнифер бросается к телефону, с усилием волоча негнущуюся ногу за собой, чтобы позвонить Энтони и отменить и все запланированные сеансы, и саму возможность их планировать – ей стоит порвать с мафией, как с мужем, быстро и по возможности навсегда. Слова Ричарда ее уязвляют, но не потому, что она в его глазах превратилась в подстилку «семьи» Нью-Джерси, а из-за того, что он высказал очевидное – она злоупотребила помощью Сопрано однажды, соблазн сделать это снова будет велик; это не она одна понимает. Видеть в Тони спасательный круг, а не пациента, тоже неправильно, поэтому от разрыва будет лучше и легче всем. Ее намерение вбирает в себя нерушимую волю, когда после неприятного щелчка раздается голос Кармелы. Дженнифер представляется и предельно вежливо просит позвать мистера Сопрано. Кармела недовольно, неприветливо хмыкает, но просьбу выполняет – пока Дженнифер не слышит ничего, кроме тишины на линии связи, она ловит себя на необъяснимом чувстве вины и стыда перед миссис Сопрано, но разобраться в коме неприятных эмоций решает потом. Тони подходит с шуршанием, каким-то шелестом и грубовато отзывается: — Да? Дженнифер моментально выпаливает: — Давайте больше не будем встречаться. Тони шумно вздыхает на том конце провода, и Дженнифер, прикрывая глаза, отчетливо представляет его вздернутые брови и сжатые в нетерпеливом раздражении губы. Он молчит, обдумывая ее слова, а она вдруг понимает, что это ненормально – видеть одного из своих клиентов, как живого, перед мысленным взором при любом звуке, который он издает по телефону. Развить мысль не выходит, она ускользает и тухнет, словно перегоревшая лампочка, стоит только Энтони отнять трубку от уха, прикрыть ее ладонью и крикнуть что-то Кармеле – Дженнифер не знает наверняка, что именно ей, но предполагает, что настолько взбалмошный тон по отношению к своим детям он не использует. Наверное, размышляет она, Тони просит жену уйти и не мешать ему в решении важных вопросов; так уж принято обращаться с супругами в семьях крупных мафиозных шишек, разве нет? Миссию по убеждению себя или развенчиванию вычурных стереотипов Дженнифер оставляет на вечер – она все равно будет одна, без хоть сколько-нибудь интересного занятия. Сейчас она сосредотачивает все свое внимание на напряженном прослушивании мерного шипения. Сопрано разводит шум, как Моисей воды Черного моря, когда задает насмешливый, риторический вопрос: — Что, снова бортуете меня, доктор? Она хмурится до появления глубокой, ровной полосы на лбу – из всего, что мог сказать Энтони, он выбирает именно то, что упрямым, неумолимым приливом волн подтачивает камень решительности Дженнифер. Забава в его голосе такая теплая, солнечная, беззаботная и беззлобная, что она сразу понимает – ее утверждение он не только не воспринимает как предложение, но даже всерьез с ним не считается. Хуже всего, что, в отличие от прошлого раза, она этому рада. — Прекращайте, — командует он с самоуверенной улыбкой, которую Дженнифер ощущает кончиками пальцев. — Я опоздаю завтра минут на пятнадцать, надо решить кое-какие вопросы в одной закусочной. До встречи, док. У нее не остается сил, чтобы вновь ненавидеть себя, когда она не произносит ничего против и покорно отключается.— 6 —
Он действительно задерживается, как и предупреждал, но больше, чем на пятнадцать минут. Дженнифер неподвижно сидит в кресле все это время, окутанная спокойствием, тишиной и одинокой атмосферой своего рабочего кабинета. Ее увлекает мелкий ворс коврика на полу, она смотрит на него, не моргая, и в какой-то момент твердо убеждается в том, что Сопрано не приедет сегодня – просто занесет потом деньги в качестве извинения за пропущенный сеанс. Не то чтобы он поступал так раньше, но это было бы вполне на него похоже, однако Тони все-таки появляется. Несколько запыхавшийся, излишне энергичный и самую малость – взбудораженный. Он заваливается на привычное место, скрещивает ноги в щиколотках, а пальцы сцепляет в замок. И молчит. Дженнифер выдерживает его взгляд, как ей кажется, с достоинством – упрекать его за опоздание непрофессионально, тем более заплатит он так или иначе за полный час, а говорить первой ей не о чем: время психотерапии – возможность высказаться для пациента, а не для нее, ей необходимо анализировать все прозвучавшее, делать выводы и проводить терапию. Но упрямство Тони мешает ей работать, и Дженнифер спустя еще пять минут подталкивает его. — Что нового, Энтони? — Ничего. Он отвечает с бессмысленным вызовом, как хулиган в школе, когда того справедливо стыдят за брошенный в затылок учителя клочок бумаги. Но Дженнифер знает, что подобным ребячеством он занимается, чтобы куда-то деть немотивированную агрессию, а потому никак не реагирует, лишь слабо пожимает плечами. Но что-то в нем будто… изучает ее. Не почти полностью сошедшие следы от синяков, не признаки прошедшего или грядущего града слез, нет; именно ее. Она замечает мелькнувшую в глубине его глаз искру неподдельного любопытства и сразу понимает, что он что-то узнал – что-то, что, возможно, его никогда не касалось. Быть может, Сопрано где-то услышал про конец ее долгой истории с Ричардом. Дженнифер уже даже не злится на очевидное, неприкрытое, бесстыдное вмешательство в ее частную жизнь. Когда-то она и вправду была наивной и думала, что существуют вещи, которые может – и будет – знать лишь она одна, но то время минуло давно; теперь она повязана с мафией невидимыми, но на удивление крепкими нитями, и то, что члены «семьи» способны нарыть на любого человека в штате целый компромат за несколько дней, для нее не секрет. Но к чему это Тони? Он нанял человека для слежки за ней в самом начале терапии, потому что хотел быть уверен в том, что доверяет свои тайны надежной женщине, а что вздумал проверять теперь? Не сошла ли она с ума окончательно после изнасилования? Не выйдет ли из-за нервного срыва на улицу, чтобы кричать на перекрестках о том, что Сопрано убил Джисуса Росси по ее нескромной просьбе? Это смешно. Она поджимает губы, чувствуя себя бесконечно уставшей от разгадывания чужих намерений, и твердо решает, что выудит из Тони правду, чтобы обзавестись поводом раз и навсегда прочертить между ними границу. — Чего вы от меня ждете? — Ничего, — поспешно отвечает Энтони, но быстро понимает, что начинает повторяться и перегибать палку, а потому расслабленно кладет ладони на колени, добавляя: — Точнее, лечения, за которое плачу деньги. — Мы добрались до корня проблемы. — Дженнифер хочет закинуть ногу на ногу, но боль в бедре простреливает весь таз, а она лишь ерзает на сидении. — Ваша мать и свежее мясо, которое поднимало ей настроение – это отправная точка панических атак, их глубинная первопричина. Дальше необходимо приступить к коррекции поведения, мы это уже обсуждали. Тони манерно гримасничает. — Да ладно, — тянется из него саркастично, — я прямо сразу излечился, услышав ваш совет. Он не желает говорить о себе, и Дженнифер осознает, что все ее попытки вести себя профессионально потерпят неминуемый крах, если она сейчас не остановится. Но и спрашивать ее о чем-либо он сам не хочет, Тони вынуждает ее признаться в тех вещах, которые ему известны, специально для того, чтобы она ощутила его власть над собой – Дженнифер склонна считать, что у него и без дополнительных стараний это прекрасно получается. Она прикрывает рукой лицо, проводит чуть подрагивающими пальцами по векам, а потом ловит себя на мрачной мысли о том, что это Сопрано проводит все границы, которые только пожелает, а не она, и выдыхает: — Энтони, я порвала с бывшем мужем, а еще – и это страшнее – убила человека. Опосредованно. Мне тяжело. Вы довольны услышанным? Он взрывается мгновенно, как бензоколонка, в которую бросили зажженную сигарету. — Нихуя вы не делали! — неистово орет Сопрано. — Вам должно быть тяжело от того, что вас выебали на грязной лестнице, когда вы меньше всего этого хотели, а не от того, что случилось с этим гондоном! Что, было бы лучше, если бы он до сих пор ходил в красном фартуке и с улыбочкой людей обслуживал, чтобы и в следующем месяце его признали лучшим работником? Нравится вам такое? Он встает так резко, что кресло отскакивает назад от его ног, а Дженнифер пугается – не его самого, а необдуманных поступков, которое он способен совершить сгоряча. Она поднимает на него глаза, Тони высокий, крепкий, сильный, Росси в два, может, в три раза меньше, но он ее почти задушил, а Сопрано – и Дженнифер свято в том уверена, – и пальцем ее не тронет, по крайней мере не так, чтобы ей стало по-настоящему больно. Она не задумывается над его словами, лишь наблюдает за ним, кулаками упираясь в мягкую обивку, и молчит, невольно сравнивая свои ощущения тогда и теперь, а Тони вздыхает, нервно двигая нижней челюстью. — Дженнифер, вы больная дура. — Он качает головой, успокаиваясь. — Не понимаю, как вам удается лечить людей. Оскорбления подстегивают ее развязать язык, парализованный и завязанный в узел нерешительностью и страхом. Когда Тони обращается к ней так, она чувствует, что вполне контролирует ситуацию. — Так уходите, — тихо говорит она. — Уходите к другому психотерапевту. Я могу посоветовать нескольких хороших специалистов. Тони сужает глаза, глядя на нее, и садится обратно на свое место. — Нет. — Почему? — А вы догадайтесь. — Он размеренно, лениво крутит указательным пальцем возле виска. — Пошевелите мозгами. Непреодолимое, слепое желание обладать. Дженнифер видит это в нем с первых дней их знакомства. Он честно признавался, что хочет переспать с ней, потому что влюблен, а она тогда ответила, что это от начала и до конца иллюзия – Тони просто впервые в своей жизни нашел человека, который слушал, воспринимал только его и лишь ему помогал; естественная потребность быть услышанным и понятым удовлетворялась здесь. Но она психотерапевт, она сконцентрирована на своем клиенте, это ее работа – понимать пациентов. Тони решил, что это не ее обязанность, а добрая воля, и начал испытывать благодарность и привязанность, которую уже долгое время путает с чем-то большим. Дженнифер напряженно трет ноющий висок, прежде чем говорит: — Это не любовь, Энтони. И не влюбленность. — Она ощупывает костяшки пальцев, не зная, куда еще себя деть. — И даже не сексуальное влечение. Наши отношения созданы в особых условиях и изначально неравноправны: я знаю о вас больше, чем вы обо мне, а безопасность и поддержка, которую вы чувствуете от меня, как от врача, открывают перед вами возможность проявлять сексуальные импульсы. Вы запутались, ошиблись – я для вас своего рода символическая фигура, на которую можно проецировать эмоции и чувства. Я – ваша фантазия. Это нормально, — с нажимом заверяет Дженнифер, наблюдая за окаменевшим выражением лица Сопрано, — такое случается со многими людьми, такое бывало и раньше: Юнг и Сабина Шпильрейн, например, тоже оступились. Чтобы я не травмировала вас, Энтони, вам нужно найти другого психотерапевта, а мне пройти свой психоанализ. Мы обязаны это сделать и разойтись – для общего блага. Почему-то ее утомляет и опустошает собственная речь, и в конце Дженнифер едва не задыхается, приглушая неровным судорожным вздохом окончание фразы. Она рассчитывает на очередной всплеск гнева Тони и его продолжительность – пара минут чужой безудержной ярости позволит ей восстановить силы, но Сопрано подавляет какие-либо эмоциональные всплески, если они и были, и как-то странно, раздраженно кривится. Будто реагирует на капризный бред маленького ребенка, не несущий в себе ни капли здравого смысла. Он вновь встает, расправляя широкие плечи, и недолго смотрит на нее, не двигаясь. — Меня убеждаете или себя? — спрашивает он безмятежно, риторически, и делает шаг навстречу Дженнифер. Она паникует. Нет, он не совершит ничего плохого, не навредит ей, и то, из-за чего ее глаза бегают из стороны в сторону, как маятник, скрыто гораздо глубже, чем спрятаны страхи; она боится не его, а себя. Кажется, Тони понимает; он сокращает расстояние между ними лениво и неспешно, но неумолимо, пока не нагибается, упираясь руками в подлокотники по обе стороны от Дженнифер. Она вжимается затылком в спинку и вздергивает голову, чтобы видеть, что Сопрано будет делать дальше. От него пахнет неприлично дорогой сигарой, ромом и чем-то древесным. Она предпринимает последнюю попытку. — Энтони, подумайте о своей жене. — Дженнифер выставляет раскрытую ладонь перед собой, врезается ею в живот Сопрано, чуть ниже груди, и слабо толкает его от себя. Ни упоминание Кармелы, ни слабое сопротивление не действуют. — Я не хочу быть любовницей. Он криво усмехается. — А я вынуждаю? Энтони склоняется над ней еще ниже, обхватывает пальцами правой руки подбородок и целует. Их губы соприкасаются резко, если бы Тони надавил сильнее, то они бы глупо стукнулись зубами; Дженнифер, не размыкая рта, чувствует горький привкус табака и беспомощно выдыхает, будто после глубокой затяжки, а он этим пользуется, проникая языком внутрь. Дженнифер знает, что пустить кого-то в себя – любым способом – вовсе не значит получить от этого удовольствие. Но она отвечает ему. И она соврет, если скажет, что не наслаждается этим.— 7 —
Если Эллиот и удивляется, когда она признается в том, что обнаружила в себе зачатки влюбленности в собственного пациента, то слегка – Дженнифер с явным неудовольствием подмечает, что он уже давно все понял. Конечно, самоанализ – важная часть ее жизни, но он оказался абсолютно бесполезен именно в тот период, когда она прибегала к нему чаще всего, и это по-настоящему обидно. Посторонние люди видели в ней куда больше, чем она сама, а она только и делала, что называла их глупцами и гнала от себя прочь. Ей так стыдно, что хочется зареветь. Эллиот не позволяет. — Ты шокирована, — замечает он, проводя ручкой линию в своем блокноте, — это странно. Терапевт может испытывать к клиенту любые чувства, от раздражения и отвращения до симпатии и влечения. В этом суть контр-переноса. Ты ведь это знала, верно? — Конечно. — Дженнифер кивает, подаваясь вперед. — Контр-перенос – обратная сторона трансфера, у меня есть чувства к клиентам, а у клиентов есть чувства ко мне – мы все люди. Но… — Она запинается, нечаянно прикусывает язык и отводит глаза. — Но я считала, что влюбленности со мной точно не произойдет. Понимаешь, Эллиот, это похоже на прием у врача, который в лоб говорит о том, что ты неизлечимо болен, что тебе остались месяцы, хотя до посещения больницы ты чувствовал себя абсолютно здоровым. Абсурдное неверие, парадоксальное отрицание – вот что я ощущаю сейчас. — Нет, — возражает Эллиот, — это не отрицание. Уже нет. Ты пришла и все рассказала сама, причем довольно взвешенно – получается, что стадия торга и стадия гнева тоже пройдены. Остается депрессия и смирение. Она беспомощно всплескивает руками. — Какая разница, на каком этапе принятия я нахожусь? Важно не то, что со мной случилось, а то, как это произошло и что теперь делать. Эллиот хмурится, разглядывая ее, а потом дописывает в блокнот что-то еще – Дженнифер по движениям кисти определяет, что это какая-то короткая фраза, но в подробности углубляться ей совсем не хочется. Она начинает жалеть о несдержанном порыве искренности и одновременно винить себя в том, что не сообщила раньше, и все это так запутывает ее, что она не замечает, как раздраженно ковыряет заусенец на большом пальце до тех пор, пока из-под кожи не показывается бордовая капля крови. — Предположим, что ты осведомлена о том, какие действия необходимо предпринять в связи со всем произошедшим. Что касается мотивов, то это прежде всего сексуальные притязания, возникшие по причине сексуальной неудовлетворенности, и наслаждение своим могуществом. — Эллиот ставит локоть на подлокотник и задумчиво подпирает кулаком подбородок. — Тебе нравится власть над клиентом, Дженнифер? Ты считаешь, что можешь злоупотребить ею, чтобы помочь? — Нет. Неудовлетворенность? Дженнифер отметает это сразу – даже в далекие двадцать лет секс не был для нее чем-то жизненно важным, она вышла замуж, спала с мужем, чтобы забеременеть, а потом спала с ним по привычке; развелась и пыталась строить новые отношения, но до постели дело доходило редко, она не торопилась, гораздо важнее было ощущение ментальной любви и заботы, чем телесный контакт. В этом аспекте ничего не изменилось. А власть… над кем? Над Тони Сопрано, боссом мощнейшей «семьи» Нью-Джерси? Нет, никогда у нее не было над ним никакой власти и упаси ее Господь получить такую ношу. Эллиот приподнимает брови, но не спорит. — Потребность в восхищении и уважении для психотерапевта, как и для любого другого человека, нормальна. Но психотерапевт ее осознает и удовлетворяет вне поля взаимодействия с клиентами. Если ты с этим не справляешься… — То это моя психологическая проблема, — заканчивает за него Дженнифер. Она поднимает глаза. — Именно поэтому я и отправилась на супервизию и пытаюсь во всем разобраться. Ты опытнее меня, Эллиот, ты мой супервизор. Скажи, что мне делать. Он пожимает плечами, а Дженнифер едва успевает потушить разгоревшееся внутри пламя гнева на его нерасторопность и равнодушие. — Я не могу решить за тебя, но я могу помочь тебе найти пути… — Эллиот! — вырывается из нее требовательным, истеричным выкриком. Эллиот замолкает. Он видит перед собой не доктора Мелфи, здравого, талантливого специалиста, а взбалмошную идиотку, утратившую последние крохи гордости и здравого смысла – Дженнифер вовсе не гордится тем, что стала такой. Но сама она не справится, не вылезет из ямы, которую выкопала, ей очень нужна помощь, а надежнее Эллиота никого не найти – мужа у нее больше нет, сын еще слишком молод, а родители стары; она совсем одна. Эллиот поправляет очки, съехавшие по переносице вниз, и наконец спокойно, поучительно произносит: — Профессиональная этика не запрещает тебе влюбляться, невозможно запретить испытывать эмоции или чувствовать, но границы переходить нельзя. Давай начнем с простого, Дженнифер: ты вступала с клиентом в романтическую связь? — Нет. Она отвечает быстро, без промедления, и понимает, что в одно мгновение погружается в болото вязкой лжи, но в то же время остается совершенно сухой: она целовалась с клиентом, но не спала с ним. Она на грани, на острие ножа. Эллиот задумывается, и его мысли вряд ли несут в себе хоть что-то хорошее – Дженнифер кажется, что его лицо под их грузом стремительно стареет. — За тебя я ничего не сделаю и не решу, — отстраненно говорит он, — но могу помочь проработать проблемы и понять, являются ли твои желания препятствием для продолжения психотерапии. Но перед этим я спрошу кое-что еще, хотя не должен. Дженнифер выпрямляет спину; позвонки протыкают холодные спицы предчувствия. — Что? — Клиент, в которого ты влюбилась… это Сопрано? На этот раз Дженнифер с головой утягивает пучина, а вода оказывается везде, снаружи и внутри, и жжет легкие; на этот раз она неприкрыто врет. — Нет. Эллиот пристально, долго смотрит на нее, а затем закрывает блокнот.— 8 —
Тони приходит к ней в дом сам, без предупреждения, поздно вечером, и она впускает его так же просто, как приглашает войти в рабочий кабинет, когда начинается сеанс – отдаленным, забитым в угол крохотным островком сознания она находит это сходство удивительно забавным. Энтони уверенным, широким шагом пересекает порог, оказываясь в прихожей, и закрывает собой дверной проем почти полностью. Дженнифер отступает назад, но быстро понимает, что убегать незачем, потому что ее вовсе не преследуют. Она сама позволяет случиться всему, что следует дальше. Сопрано подхватывает ее на руки, проталкивается вперед по коридору до комнат, как огромный гризли, и сносит и собой, и Дженнифер все, что плохо лежит на комодах и полках: фотографии в рамках, книги, старые треснувшие очки. Он вламывается в ее спальню наугад, но столь уверенно, будто уже не раз там бывал, а потом укладывает ее на спину, сжимая большой ладонью правый бок. Он коротко смотрит ей в глаза, ища там одобрения – без него после того, что Дженнифер перенесла, он не захочет зайти дальше; и он находит его непозволительно быстро, безошибочно улавливает отблеск разрушившихся камней крепости моральных устоев, а после сразу же целует. Крепче, глубже, чем тогда. Дженнифер волнуется о том, что подступившая к горлу паника, смешанная со страхом, испортит то, что остановить уже невозможно, но Тони – видит Бог, он действительно необъятный, – заслоняет плечами тусклый свет, придавливает ее тело своим, приподнимается на локтях, свободной ладонью разводя ее колени в сторону, и вынуждает ее забыть все – и Росси, и Кармелу, и стыд с горечью, и даже себя. Остается только обжигающая итальянская кровь, волнами схлестнувшаяся вне паутины вен. Она не может с точностью вспомнить то, что между ними было, даже когда восстанавливает дыхание – все тело ноет, спазмы сводят живот, самый его низ, и невидимые, необъяснимые нити пульсируют по всему тазу, как искрящиеся оборванные провода электропередач. Тони притягивает ее к себе, как только докуривает и выбрасывает сигарету – в ее доме нет пепельниц, поэтому ему с ворчливым вздохом приходится встать и дойти до кухни, чтобы не мусорить. Дженнифер позволяет ему даже положить собственную голову на внутренний сгиб локтя, потому что все еще ничего не соображает; кажется, ему привычнее всего лежать, чувствуя чью-то тяжесть на руке. В таком положении они и засыпают, не говоря друг другу ни слова – ненадолго. Перед рассветом Дженнифер обреченно разрезает тишину своим голосом, ломающимся и низким от сна. — То, что произошло сегодня, подтверждает правило. — Она знает, что Тони не спит, слышит по тому, как он неровно дышит, и опустошенно продолжает бормотать: — Юнг, контр-перенос, профессиональная этика… Это то, что случилось с нами. Сопрано лениво проводит пальцами по ее ключицам, задевая грудь. — И что? — равнодушно спрашивает он. — Это не влюбленность. И уж тем более не любовь. — Дженнифер съеживается. — Это иллюзия. Его пальцы на мгновение останавливаются на ее плече, а затем неспешно продолжают свой зацикленный путь сверху вниз и обратно. — Оставь свою психологическую хуйню для работы, — устало тянет Сопрано. — Ты и есть моя работа, Энтони. Она не видит, потому что щекой прислоняется к нему, но ни капли не сомневается в том, что он плотно смыкает веки, не желая продолжать разговор. — Уже нет. Дженнифер приподнимается и поворачивает к Тони голову. Ее волосы касаются его кожи, а ноги переплетаются с его ногами, и в полутьме они выглядят одним существом, каким-нибудь индийским богом с парой лишних конечностей. Он приоткрывает один глаз, но сразу же закрывает его вновь, а Дженнифер подтягивает простынь к шее. — Я теперь не твой психотерапевт? — интересуется она. — А кто? Развлечение? Любовница? — Блять! — Тони яростно рычит и резко садится на кровати, отталкивая Дженнифер от себя неожиданно сильно – контролировать собственные порывы у него всегда получалось неважно. Она едва не падает на пол, но Сопрано хватает ее за запястье и тянет к себе так, чтобы опасности свалиться больше не было, а затем кричит прямо ей в лицо: — Ебать мозги – твоя профессия, я знаю, но можно делать перерывы, а?! Если тебе не терпится услышать, то приготовься: ты женщина, из-за которой у меня стоит утром и вечером два года подряд, как у пятнадцатилетнего ссыкуна, и та, кого я уважаю – две крайности, правда? Дженнифер испуганно молчит и ничего не предпринимает, но ее лицо выражает что-то, что заставляет Тони перевести дух, повернуться к ней всем корпусом и спокойнее продолжить: — Мы не дети, я не пацан, так что петь дифирамбы тебе не буду, но защиту дам – я это обещаю. Она отстраняется от него и нервно трет кисть. Сначала он дал ей месть, теперь хочет защитить; Дженнифер сравнивает себя с маленькой собакой, которую выводят гулять по требованию и кормят тем, что ей больше всего нравится. И в том, что она такой становится, нет вины Тони – он привык обращаться со всеми людьми, как со своей собственностью; в эту ловушку она загоняет себя сама. Дженнифер прижимает колени к груди. — Я не шлюха, — тихо возражает она, — чтобы иметь что-то взамен. Наверняка его любовницы для этого и прыгали в его постель – подарки Сопрано ничто по сравнению с тем, какую спокойную и беззаботную жизнь он может обеспечить. Она не хочет, чтобы он поступал с ней так же, но Тони злится и шипит: — Шлюхи имеют взамен деньги. Ты – итальянка, и ты в семье. Дженнифер шепчет в ответ: — Это ложь. Энтони разъяренно выдыхает, словно распаленный на корриде бык, и его дыхание касается кожи Дженнифер и вызывает мурашки, спускающиеся от затылка к шее. Он зажмуривается, смотрит на нее, оценивая, а потом, четко и твердо разделяя слова, произносит: — Иди на хуй. — Обиженное недовольство сквозит в его тоне, но повиснуть тишине Сопрано не позволяет и тут же добавляет: — Я не лгу, Дженнифер. И повторяю: защита не потому, что трахаю тебя, а потому, что уважаю. Он кладет ладонь на ее щеку и мягко, но настойчиво склоняет в свою сторону. Дженнифер не сопротивляется, лишь избегает его взгляда, но это совсем не помогает сохранить ясность ума, когда Тони касается губами ее макушки и обвивает руки вокруг талии. Сердце тяжелеет и стекает к желудку патокой, но она ничего не способна с этим поделать. Должно быть, так он успокаивает всех своих любовниц. Какая была последней? Русская? Дженнифер легко представить, как он обнимал ее вот так. Дженнифер зарывается в его тепло, носом утыкается в шею, а скулой чувствует колкость отросшей за ночь щетины. — Энтони, мне нужно время, чтобы все обдумать. — Она расслабляется и позволяет ему уложить ее обратно на то место, которое она совсем недавно опрометчиво покинула. — Возможно, обдумать не в твою пользу. Пока он поправляет одеяло, Дженнифер наблюдает за ним, а потом уже Тони пристально, долго вглядывается в нее и серьезно, без привычного ехидства кивает. Такие просьбы той русской девушки он явно не выполнял. Она точно это знает и проваливается в сон – поверхностный и неспокойный. Когда Дженнифер просыпается вновь, Тони Сопрано в ее спальне нет.— 9 —
Кармела звонит ей в обед и говорит агрессивным, требовательным тоном, что у Тони случилась паническая атака – опять, и он снова разбил голову, ударившись при падении о край столешницы на кухне. То, как тяжело она молчит, сообщив эти факты, дает Дженнифер понять, что в случившемся винят исключительно ее. Дженнифер и вправду виновата, и не только в этом, но ей нечего сказать в ответ; она беспомощно вслушивается в знакомый треск телефонной линии. — Я привезу его, — недовольно скрипит миссис Сопрано, — потому что он очень просит. Но имейте в виду, доктор Мелфи: я считаю, что вы шарлатанка. Дженнифер покорно назначает свободное время и осторожно кладет трубку. Они приезжают минута в минуту, Кармела вводит мужа под руку, критично оценивает залепленный валиком из марли и ваты затылок, а потом усаживает Тони в кресло. Дженнифер не находит в себе сил встать и помочь, да и не считает это необходимым – Кармела прекрасно справляется сама на протяжении долгих лет, лишняя пара рук ей только помешает. Не остается ничего, на что можно было бы переключить внимание, кроме наблюдения за их приглушенными препираниями и напряженным шепотом – Дженнифер ощущает себя лишней. Осознание того, что пару недель назад она еще и переспала с Сопрано, ситуацию только усугубляет, но она держится. Выпрямляет спину и сдержанно ждет. Кармела кидает на нее неприязненный взгляд, а Тони нетерпеливо махает ладонью, прогоняя жену. Остановившись около двери, миссис Сопрано громко, во всеуслышание замечает: — Ваша терапия – бессмысленное выкачивание денег. — Это мои деньги, — рявкает Тони, — я, блять, решаю, как их тратить! Иди в машину, Кармела! Напоследок она кривится, это ее совсем не красит – Дженнифер думает, что переизбыток подобных перебранок старит такую красивую женщину куда сильнее, чем способно время; белая кофта мелькает в проеме, блестящая поверхность заколки коротко сверкает в лучах солнца, и кабинет погружается в тишину. Остается лишь она и Тони. Он не беспокоил ее достаточно долго, чтобы она успела поразмыслить о том, что произошло. Ей даже начало казаться, что первая ночь так и останется единственной – члены мафии постоянны лишь в своих преступных делах, точно не в связях. Но он здесь, и он вглядывается в нее неподвижными, цепкими глазами, растерявшими и насмешку, и злобу, и боль. Лишенные в тени бликов, они представляются Дженнифер матовыми, безжизненными дырами глазниц римских бюстов, и она забывает обо всем, что приходило ей в голову в последние дни. Она размыкает пересохшие губы, чтобы выпустить наружу пустые, равнодушные слова: — Я не смогу вас вылечить. После того, что было, это невозможно. Она желает закончить это как можно скорее, но мерный ход часов на ее столе будто замедляется – тиканье стрелки расщепляется и бьет обо все стены разом, до иллюзии эха в ушах. Тони стискивает зубы. Он все еще готов ее отпустить, Дженнифер абсолютно уверена – он никогда ни к чему ее не принуждал; эта мысль греет ее изнутри, что-то вспыхивает в груди, как от подкинутых в камин дров, и она начинает мелко подрагивать. Все это напоминает ей ту злополучную встречу перед убийством Росси, но она заталкивает незваную параллель глубже, в самую темную часть собственного нутра. Энтони сжимает правую ладонь в кулак, а пальцами левой касается своего перстня на мизинце. — Ты уйдешь? Не как психотерапевт, нет; Дженнифер сразу же понимает, что он спрашивает ее о другом, и молчит. «Да». Так она думает, так она хочет поступить – это не ее мир, не ее правила, не ее муж. Здесь все чужое, залитое кровью, два года работы с Сопрано уже привели к тому, что она запачкалась в этой крови сама, а к чему приведут отношения? Кого еще она позволит себе убить и на чьи смерти ей придется смотреть? Дженнифер желает работать и жить как раньше, а еще сильнее желает избавиться от привязанности к этому мужчине, и она верит, что у нее все получится. Тело восстановится, душу приведет в порядок Эллиот, и не будет момента удачнее, чтобы отречься от всего этого, чем этот. Она снова может уничтожить человека одним своим словом, но на сей раз это не преступник, но и не Тони Сопрано; это она сама, и она обязана хотя бы раз поступить правильно. Дженнифер должна. Энтони опускает голову, глядит на нее исподлобья, он далеко, но она ощущает, как его серая щетина колет основание шеи; она видит отражение этого в нем и слышит это в его протяжном дыхании. Что-то внутри разрывается. Впервые Дженнифер делает неправильный выбор, о котором не жалеет. Поднимаясь, она говорит: — Нет.