имярек стоит с пустотой в горсти, говорит пустоте: прости, потому что здесь остановки нет, потому что кончился путь вперёд, потому что выключен путь назад, или всё же вечерний свет, или, может, высокий свод, или даже весенний сад, имярек на миг разожмёт ладонь, в пустоте заблестит огонь. (с) Сергей Шестаков
Октябрь 2015. Вчера вечером – когда у жаворонков уже наступила ночь, а у сов только активизировался мозг, и звонить после двадцати одного ноль-ноль нихуя не прилично, Серый, ты в курсе? – Трубецкой никуда не собирался и планировал скучнейший и полезнейший уикенд: сон, кофе, документы, сон, еда, документы, Нетфликс. Но Муравьёв выразительно фыркнул в динамик смартфона, парировал «Я же тебе как родной» и добавил «Приходи завтра на Сахарова, будет весело». Сергей, тихо и тяжело вздохнув, подумал, что представления о веселье у них отличаются всё-таки разительно, потом пробормотал что-то традиционное и автоматическое, вроде «Пестель тебя в могилу сведёт», а после муравьёвского «Мы с Мишей идём» закатил глаза так глубоко под свод черепа, как только смог (годы, долгие годы упорной тренировки). — За мученическую смерть от полицейских дубинок не канонизируют даже Апостолов, - выполняя долг старшего товарища, предупредил он, прикуривая от бензинового языка пламени над затёртой Зиппо, но это было уже почти согласие. Если большая часть твоих друзей оппозиционеры-камикадзе, даже на свиданиях бегающие по митингам (с Мишей они идут, пиздец), в какой-то момент просто ловишь дзен и выучиваешь адреса половины московских ОВД. – Мише твоему восемнадцать-то хоть есть, забываю всё время? — Миша не мой, - посмеялся Муравьёв на том конце связи, но МТС этим вечером были так круты, что как будто бы прямо в ухо, - пока. Или совсем. Ещё не знаю, но выясню. – Щёлкнул автоподжиг, металл ударился о чугун решетки над конфоркой: Апостол, верный своей самоубийственной стратегии до конца, варил в половине одиннадцатого кофе. – Ему все двадцать есть, кстати. — Серенький, ты педофил. — А ты мечта любого психотерапевта, но я же молчу. Ну, придёшь? Обманутые дольщики, благородное дело. Сигарета догорала. Планы на воскресение были действительно очень скучными, а чужое влияние – зачаровывающе тлетворным. — Кто-то же должен вытаскивать ваши задницы из участка. — Сплюнь, твоя светлость. Ни плевать через плечо, ни стучать по дереву он не стал, и бинго. Сергей знал человека, который был бы в ужасе от таких развлечений. Но тот человек уже очень давно ничего не мог возразить, и этого иногда не хватало, будто ампутированной руки. Болело так же.***
Первые пятнадцать минут, пока здоровались, проходили рамки, выворачивали карманы, шли про проспекту и в четыре уха слушали бойкого, щедро жестикулирующего Мишу-которому-есть-аж-двадцать, то и дело с русского перескакивающего на удивительно чистый французский (понты, устами революционирующего где-то здесь же Пестеля, дороже денег), Трубецкой читал про себя мантры и всё порывался спросить «Нахрена вам третий?». Миша с двойной книжной фамилией появился в муравьёвской (и автоматом его) жизни месяца два назад – после разгона невинной, но несанкционированной акции, салочек с полицией и совместного пережидания бури и натиска в подвальном магазине «Продукты 24» – и прямо сейчас Трубецкой чувствовал себя тем самым другом, которого зачем-то берут с собой на свидания, видно, чтобы умер от зависти. Завидовать он не собирался даже за большие деньги, а потом стало попросту некому: у Бестужева безошибочно сработал радар на самую гущу событий (Трубецкой бы подсказал, что и другой радар у него тоже отлично сработал, но если тот не полный идиот, то сам догадается по неприлично теплеющим на нём муравьёвским взглядам), и Апостол с видом человека, готового в огонь, воду и КПЗ, на ходу виновато улыбнулся через плечо, за руку утаскиваемый инициативным Мишей прочь, туда, где погромче и полюднее. Бестужев-«Не-потеряй-меня-ОМОН-я-здесь»-Рюмин. Трубецкой ещё раз потренировался в закатывании глаз на максимальную глубину и нащупал в кармане сигареты. Наверное, такими темпами к сорока он получит VIP-пропуск в институт онкологии, но в жизни так мало радостей. Особенно среди загустевающей, как клейстер, усыпанной конфетти плакатов толпы с её мерным рокотанием предштормового моря. Он закурил, ладонями прикрывая огонь и щуря от ветра глаза, сыто, сладострастно затянулся – вишня, горький шоколад, расчесывание ранки объёмом пачка в день – и тут же, не успев выдохнуть сладкий крепкий дым, разобрал в глухом, нарастающем гудении четкое, звонкое, взмывающее над фоновым шумом: В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей – деревянные грелки. Вот за этим, возможно, стоило сегодня притащиться на продуваемый всеми столичными ветрами проспект, это уже почти попадало под его личные критерии весёлого – где-то недалеко высокий мужской голос умудрялся по-маяковски хлёстко читать текучего гипнотичного Бродского. Трубецкой, ощущая себя ребёнком города Гаммельна, пошел на голос, потому что обманутым дольщиком не был, а других развлечений в обозримой перспективе не предвиделось. Чужая интонация, всё более различимая с каждым шагом, укоряла, соглашалась и иронизировала: Этот край недвижим. Представляя объем валовой чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках. Он в последний раз сбил с сигареты пепел и покачал головой. Русский протест, бессмысленный и беззубый, с любой темы сворачивающий на глобальное недовольство властью, жизнью, президентом, строем, витком исторической спирали и процентными ставками Центробанка. Русский протест, сопровождаемый стихами. Трубецкой не осуждал. Не очень понимал, но не осуждал. Его собственное недовольство текущей политической ситуацией, пусть и поцарапанное две тысячи четырнадцатым, но уже залакированное по новой, сводилось к ленивым историко-философским беседам за бутылкой хорошего виски и выведению из себя махновца Пестеля, а активная протестная деятельность – к ежемесячным щедрым пожертвованиям «Агоре», потому что ну не был же он полной гнидой, и сопровождению Муравьёва на свидания с юными пылкими либерте-эгалите-бисексуалите. Злое, горчащее «гай-ках» ударило по собравшимся в круг и будто пустило по толпе волну. Стоило признать, пробирало. Кто бы там ни читал, но грамоту за первое место на районном конкурсе «Юный декламатор» он точно имел. Сергей небрежно, не прилагая ни единого усилия, плечом проложил себе дорогу к пятачку тротуара, отведённому под сцену. Открывшееся зрелище было трогательным. Ему очень подходило определение «мальчик», как подходит оно всем вот таким – невысоким, по-воробьиному взъерошенным, тонкокостным, в нелепых коричневых пальто будто с чужого плеча и длиннющих красных шарфах с зацепками, с поставленными на баснях голосами, обветренными губами и великими поэтами на них. Трубецкой уже чувствовал, как в снисходительной насмешке ползут вверх углы губ, но тут любитель Бродского, последовательно сканирующий каждого угольными глазами, дошел до него. Ему решительно не подходило определение «мальчик», потому что у мальчиков не бывает таких жутких черных глаз, в которых зрачок не отличим от радужки, глаз-провалов, упирающихся в лоб двумя револьверными дулами, горячих и совершенно безумных, не фигурально, а вполне себе клинически. Уши как будто заложило, а, может быть, это чужой голос стал тише и глуше, подводя свой собственный итог и ставя диагноз лично ему, Сергею Трубецкому, с его пижонскими шмотками, импортными сигаретами, последним айфоном в кармане, скучающим недолиберализмом и незаконченной, как брошенный рисунок, улыбкой на лице. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут – тут конец перспективы. Чужой подбородок дёрнулся вверх, словно указывая толпе на Трубецкого, пшеничная голова запрокинулась, черные глаза перестали жечь, прикрытые тонкими веками и светлыми ресницами, а потом взгляд двинулся дальше – обвинять и жалеть каждого в этой живой очереди. У Сергея, пальцами стершего с губ зародыш улыбки, осталось прогорклое, мутное, как осадок накипи в чайнике, ощущение, что его обвинили страшнее, а пожалели сильнее других. Приходи, Серый, на Сахарова. Будет, Серый, весело. То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом… Заебись повеселился.***
Хотелось с размаху дать самому себе по лбу с суеверным «Накаркал, блять». За язык его никто вчера не тянул, а митинг без разгона – это, считай, давно не митинг, но у Трубецкого всё равно клокотало в груди жаркое и злое подозрение, что сегодня их как-то по-особенному наебали. Возможно, дело было в том, что неожиданный, вспорхнувший над проспектом и тут же оборвавшийся вскрик прервал чтеца, оказавшегося ещё и – прости, господи – поэтом. На вкус Трубецкого – неплохим. Радикальным не в пример Бродскому, но неплохим, а за свой вкус Сергей ручался. Дослушать не вышло: волна паники, покрываясь пеной окриков и мата (чьё-то отчетливое «Беги!» пробило барабанную перепонку, вторая тут же лопнула от «Лежать, сука!»), нарастала где-то слева и двигалась вперёд неукротимо, как цунами. Там сейчас наверняка толкал плечом пластиковый щит смертник Пестель, там Бестужев обрёл свой ОМОН и выкрикивал в лицо космонавтам имена свободы, равенства и братства, как выкрикивают имена возлюбленных, там Апостол – вот это Трубецкой видел особенно ясно, как наяву, и ему сводило челюсти – пытался убрать неугомонного Мишу себе за спину. Волна паники шла, любитель Бродского, замолчав и прислушавшись, вдруг медленно улыбнулся, и вот тогда Сергею стало по-настоящему, чисто по-человечески страшно. Такой яростно счастливой улыбки ему не доводилось видеть даже на пестелевском лице. И всё сразу стало понятно. Всё с ним, этим расхристанным, тяжело дышащим поэтом, стало понятно по этой встречающей, гостеприимной улыбке дождавшегося. Перед Трубецким стоял очередной камикадзе, и вдруг тоже захотелось выматериться. — Товарищ, верь, взойдёт она!.. – Из воронки, в которую стало закручивать толпу, вдруг вывалился ещё один донельзя счастливый парень в толстовке со скромной надписью «Орёл молодой» и рванул к черноглазому чтецу. Тот распахнул руки, встречая его в объятие, и оба зашлись смехом, от которого засосало под ложечкой – радостным, откровенным смехом людей, для которых день только начинался. Поэт взъерошил цитирующему наше всё приятелю волосы – черные, жесткие, целая копна, как у него только пальцы не застряли – и поймал взгляд Трубецкого. Люди перемешивались, как цветные стекляшки в разбитом калейдоскопе. Трубецкой стоял на месте, не двигаясь. Незнакомец посмотрел ему в глаза и, не прекращая улыбаться, весело подмигнул. А потом проспект накрыл долгий, протяжный женский крик, и кто-то со всей дури врезался Сергею в плечо. Сплюнув сквозь зубы рефлекторное «блять», он вскинул голову, но ни поэта, ни его кучерявого друга уже не увидел. Только где-то в стороне, слева от него мелькнули в закипающем людском вареве красный шарф и красная же толстовка. — Не только дольщиков! – Или у него уже галлюцинации, или это был тот самый голос. — Не только вкладчиков! - Зычно вторил ему другой. — Обманывают! Всех! Нас! — Всех!.. — Нас!.. Начиналась работа для таких, как Пестель и Бестужев, как поэт без имени и его орёл молодой. Работа для таких, как Трубецкой, должна была подоспеть сразу после. Толпа обтекала его, даже когда он шел против потока.***
— Мишу взяли, - у Муравьёва был настолько ровный голос, что на это повёлся бы только идиот. Такое спокойствие, Трубецкой знал, покупалось ценой бойцовски сжатых челюстей и раскрошенных в порошок зубов. – Я пытался. Но он просто бешеный, - последнее тот выдохнул то ли укоряюще, то ли восхищенно. Сергей кивнул. Он в красках мог представить, как именно Апостол пытался, потому что пять лет военки и полтора года армии не вытравить даже скипидаром, но нельзя оттащить, обхватив поперёк живота, нельзя закрыть собой или толкнуть в сторону того, кому есть, что сказать прямо здесь и сейчас, можно только подставиться следом, чтобы – вместе так вместе. — Сам цел? – Трубецкой крутанул пальцем колесо зажигалки, поморщился, крутанул снова и прикурил только со второго раза. — Целее некуда, свечусь здоровьем. — Пиздишь. — Били и сильнее. У Мишки вроде губа разбита, я не успел рассмотреть. Ровная-ровная речь, купленная дорого-дорого. — До свадьбы заживёт всё у твоего Бестужева. Особенно до свадьбы в нашей стране. — Я за ним еду. Начали появляться адреса отделений, ты бы тоже почекал? Уставшие старлеи, ещё более уставшие капитаны (в худшем случае брезгливо-довольные, но с такими Трубецкому даже легче), ссутуленные плечи или гордо прямые спины не убежавших, скучные канцелярски бездарные протоколы, грязно-синие стены, штрафы и дополнительная спонсорская помощь бюджетникам под скользящей по затёртой столешнице ладонью, большой палец, привычно скроллящий список контактов в поисках «дяди Ивана Ивановича из МВД». Трубецкой почекает, а что ещё ему раз за разом остаётся с такими друзьями? — Пестель как? — Чудом в норме, - вдруг фыркает Муравьёв, кажется, тоже щёлкая зажигалкой. – Делал всё, что в его силах, чтобы тоже уехать, но от него сегодня даже космонавты шугались, как от прокаженного. Злой, обиженный, поехал на Китай-город за кем-то из своих анархистов. Ещё Рылеева взяли, прикинь. — Это сейчас что-то должно мне сказать? — Всё время забываю, какой ты аполитичный, блин. Весь Фейсбук от него горит. Рылеев, поэт, да ты знаешь, просто не в аватарку, я стихи в чат кидал. Мишка с ним дружит. Любопытно, как много поэтов было сегодня на Сахарова? Как много оппозиционных поэтов, широко известных в узких кругах, орало это «Обманывают! Нас! Всех!»? И с какими ещё интересными во всех отношениях людьми дружит долбанутый Бестужев? — Скажи мне, кто твой друг, - пробормотал Трубецкой. – Езжай к своему Мише, будут проблемы – маякнёшь. Займусь вашим поэтом. — Ты огонь, Серый. Найди его в ФБ, он там успел отделение вкинуть. Давай, до связи, я в такси сажусь. Можно было поехать в любое ОВД на выбор, разрезать сеть и выпустить любой другой улов, но он уже пообещал – и за язык его снова никто не тянул. Заевший Бродский со своим предсказательным «Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зеленого лавра» упрямо лез на язык, Сергей снова поморщился и выбросил сигарету недокуренной. Офигительно не томное воскресенье, просто офигительно. Гугл отреагировал на запрос «Рылеев поэт фейсбук» с натасканностью готового восстать искусственного интеллекта. Поэта-оппозиционера звали Кондратий. Трубецкой из последних сил надеялся, что это творческий псевдоним.***
Нет, это был не псевдоним. В Мещанском ОВД («Ребята, нас с Сандро увеселительно гуляют до Мещанского», полутёмное селфи с кучерявым в толстовке прилагалось) Рылеев обнаружился один и звали его действительно Кондратием, но в этом Трубецкой удостоверился не сразу. Дежурную часть он миновал летящей походкой, не глядя по сторонам и даже не поискав глазами приметный красный шарф. Доведённое до стадии автоматизма «Вытащить кого-то» включало не столько обмен грустными взглядами и увещевания запрограммированных на «согласно процедуре» лейтенантов, сколько: вот я вхожу красивый в распахнутом пальто сразу к начальнику отдела, так и так, мол, здравствуйте, вам должны были позвонить. — Здравствуйте, Никита Алексеевич. Или здравия желаю? - Обольстительно улыбнулся Трубецкой, прикрывая за собой дверь. - Вам должны были позвонить от Дибича Ивана Ивановича. Это тоже было знакомо, тоже вписано в привычный алгоритм – чужие узкие, презрительно поджимающиеся губы, недовольное цокание языком. Наверное, на месте всех этих под- и вполне полковников, нехотя тянущихся к телефонным трубкам, Сергея тоже бесили бы манерные пижоны с родительскими связами, мешающие спокойно делать свою работу, поэтому обычно он извинительно склонял к плечу голову, а иногда даже разводил руками: ну, Никита Алексеевич, что делать! Хороших людей взяли, надо отпустить, это они просто гуляли не в том месте, такие вот невезучие ребята, а лозунги – не было никаких лозунгов, парни Летова пели хором. — Сухинов, - голос, обращенный к динамику, был предельно недовольным, и Сергей подкрутил на лице очарование и извинение до предельных величин, - сидит у тебя там некто Рылеев? — И с ним ещё один, - негромко подсказал он, истекая сахарным сиропом до ломоты в зубах, - лохматый такой, в красном. Тоже очень хороший человек. А не охамел ли ты, сказал ему чужой колюче-серый взгляд. А давайте не будем снова звонить Ивану Ивановичу, похлопал ресницами Трубецкой. — Свободны твои долбодятлы, - опуская трубку на рычаг, поморщился полковник, - забирай на здоровье, - и валите отсюда, чтобы я рожу твою довольную больше не видел, считал между строк догадливый Трубецкой. Желание было вполне взаимным и, главное, легко осуществимым. Он, кажется, даже выдал на прощание «Вы очень любезны». Не смог отказать себе в удовольствии.***
Трубецкой, прислонившись спиной к стене и опустив руки в карманы пальто, с лёгким злорадным удовлетворением наблюдал, как Рылеев – Кондратий, блять, Фёдорович, зачем же было так сразу портить жизнь ребёнку, он вон и сам неплохо справлялся – расписывается в протоколе. Края красного шарфа, на котором у Сергея начиналась какая-то болезненная фиксация, собирали грязь с дешевого поцарапанного ламината. Кучерявый орёл молодой, прилепившийся к рылеевскому боку, исподлобья буравил его недоверчивым «а-это-что-за-выхухоль-нарисовался» взглядом. На общественного защитника он действительно походил мало. У Сергея вообще губы подрагивали от желания по-барски бросить «мне вот этих двоих, и в бумажку заверните, пожалуйста». Такой сюрный человеческий супермаркет – мрачный мужик со сбитыми костяшками, как раз очень похожий на обманутого дольщика, русалочьего вида розоволосая девочка, старательно храбрящиеся ровесники грассирующего Бестужева на стульях вдоль стен. А мне вот этих в пакетик и чек не забудьте. С полчаса назад, согласно метафорическому чеку, в ящик начальственного стола ушла компактная пачка наличных в счёт неофициальных штрафов (потому что кто же хотел доводить «хороших ребят» до суда) и ещё одна приятно-апельсиновая купюра лично старшему лейтенанту Сухинову за скорость, чтобы «побыстрее вот это всё». Купюру старший лейтенант, даже не подняв головы, молча вернул обратно, чем вызвал у Трубецкого почти неподдельное уважение, а у поэта Рылеева – такой торжествующий блеск в глазах, будто они с загорелым приятелем только что лично победили коррупцию в стране. Когда Рылеев отложил ручку и выпрямился, Трубецкой, больше ничего не дожидаясь, развернулся к выходу. Хотелось домой – выпить кофе покрепче и по-ирландистее, смыть в душе местный казённый запах, полистать документы к завтрашнему совещанию и вырубиться в двенадцатом часу под фоновый белый шум канала РБК. План был таков, план был хорош и план пошёл по пизде, как только он, отойдя на пару метров от выкрашенной густо-серой краской двери отдела МВД по району Мещанский, прикурил и затянулся с довольством человека, закончившего тягомотное, но необходимое дело. Надо бы было отписаться Апостолу. — Я тебя узнал! Первая сигнальная система сработала на ура, и Трубецкой обернулся на голом рефлексе, не успев даже вынуть из кармана смартфон. Рылеев смотрел прямо на него, игнорируя мёртвой хваткой вцепившегося ему в предплечье «Аннибала Александра Сергеевича одна тысяча девятьсот девяносто первого года рождения». — Я тебя узнал, - улыбнувшись, уже тише повторил Рылеев, снова чуть откидывая назад голову и будто указывая на него подбородком: вот именно тебя, да. Сергей с немым «И что?» пожал плечами. Поэт, качнув головой, наклонился к приятелю и что-то быстро проговорил ему на ухо, крепко сжимая пальцами чужую ладонь на своём рукаве. Кучерявому сказанное, по всей видимости, не особенно понравилось, потому что тот сначала поморщился, потом попытался что-то сказать, а потом махнул рукой, бросил «Ладно, отпишись» и, напоследок окинув Трубецкого скептическим взглядом, наконец отпустил рылеевское пальто. Вот эта их привычка обниматься, кстати, была ну такое. Сергей курил и ждал непонятно чего, пока Рылеев с десяток секунд провожал взглядом спину в красной толстовке. Походка у Александра Сергеевича была упругой, пружинящей и, слава богу, стремительной – Рылеев повернулся к нему быстрее, чем он снова сбил с сигареты пепел, опустил руки в карманы пальто и решительно двинулся в его сторону. Представления о личном пространстве у него, видимо, отсутствовали как категория, потому что подошел он вплотную, так, что запрокинул голову, чтобы встретиться с Трубецким глазами. Сергей выдохнул ему в лицо сладкий табачный дым. Хотелось услышать продолжение вот этого «Я тебя узнал». Должна же была существовать какая-то законченная мысль. — Я тебя видел на проспекте. Любишь Бродского? Законченной мысли, кажется, не было в помине. Трубецкой ещё раз пожал плечами. — По ноябрям и под коньяк. Хорошо читаешь. Я знал того, кто любил Бродского, но это совершенно необязательная информация. — Спасибо, - расплылся в какой-то ненормально широкой улыбке чтец, поэт и любитель митингов. От этой улыбки в углах его глаз собирались букеты тонких морщин, делающие чужое лицо старше и как будто знакомее. – В смысле, за это, - он мотнул головой в сторону двери ОВД, - а не за комплимент, но за комплимент тоже. Кинь мне куда-нибудь номер телефона или карты, мы вернём деньги, мы же не вчера родились. Мы. А они с кучерявым в каком смысле «мы», интересно? Хотя – не интересно. — Считай, я филантроп, - усмехнулся Трубецкой, делая последнюю затяжку. – Люблю на досуге послушать гениальные стихи и вырвать кого-нибудь из лап государственного аппарата. — Благородно, - с самым серьёзным лицом кивнул Рылеев. — Утомительно, - поправил Сергей. Накатывало всё более явное чувство, что он снимается в плохом артхаусе, и нужно было что-то с этим делать. – Подвезти? У меня машина за углом. Рылеев повернул голову в указанном направлении, будто желая сквозь толщу стен изучить предложенный транспорт. Трубецкой затушил сигарету прямо о стену ОВД, давая тому время подумать. Де-факто Сергей только что вытащил его из отделения, но должна же была мама в детстве научить Рылеева не садиться в машины к незнакомым людям. Или у поэтов всё как-то по-другому работает? — А если я в Балашихе живу? Вот так, например. Сергей закатил глаза. Захотелось тяжело вздохнуть и поставить его в известность о том, что в Строгино ты, блять, живёшь, я ваши паспорта вместо журнала Лиза листал, пока вы автографы на протоколах оставляли, но сказал почему-то другое: — Люблю местный туризм. — Филантроп, - вспомнил Рылеев, подстраиваясь под его шаг, - точно. Кондратий, - он на ходу протянул руку, и Трубецкой, насмешливо вздёрнув бровь, сжал холодную, узкую, сухую ладонь. Было в этом «Кондратий» что-то отточенно-небрежное, натренированное, из серии «ну давай, шути, если очень хочется». — Уже в курсе. Сергей. Тот ответственно, с видом отличника на первом ряду поточной аудитории кивнул, будто собираясь запомнить чужое имя навсегда. Господибожеблять, где таких только делают. — Почему мы? — Почему – что? – Уточнил он, едва не добавив «Кто – вы?». То ли надо было выкурить ещё одну, то ли стремительно падал сахар в крови, мозг сбоил. — Там полна горница людей, - снова мотнул головой Рылеев, - почему нас с Сандро? Потому что ты вроде бы дружишь с парнем, которого берёт в осаду мой лучший друг, как тебе такой ответ, Илон Маск? Потому что у тебя неплохие стихи, а мне скучно. Потому что потому. — Говорю же, - он скосил на Рылеева глаза; тот смотрел себе под ноги, и один конец дурацкого шарфа с вытянутыми петлями бился ему об колени, - люблю стихи. — А я думал, глаза у меня красивые, - беспечно предположил поэт. Трубецкой подумал, что ему послышалось, и на всякий случай присмотрелся внимательнее. Вихрастый русый затылок, спокойный профиль, едва заметная улыбка, спрятанная в углах обветренных губ и сдерживаемая волевым усилием. Тут же вспомнился проспект, где два чёрных дула смотрели ему прямо в лоб, готовые раздробить череп, укоряющие, диагностирующие, каким-то образом всё о нём знающие – даже то, чего сам Трубецкой о себе не знал или что хотел забыть. Да, глаза были красивые. Как пожар или автокатастрофа. Пиздец. — Флиртуешь? – Он выгнул бровь. Прямо сейчас вполне можно было получить порцию мата от оскорблённой невинности или сразу в глаз, но Рылеев повернул голову и опять улыбнулся этой своей нездорово ласковой улыбкой, будто они с Трубецким знали друг друга с пелёнок или как минимум имели странную привычку обниматься при встрече и прощании. На секунду представилось, как он завтра обнимает Пестеля. Было ещё вопросом, чья психическая травма оказалась бы сильнее. — Не знаю, - не прекращая улыбаться, пожал плечами Рылеев. – Может быть. А ты? Что-то тонко и назойливо зазвенело в висках – то ли завывал радар, то ли пожарная сигнализация предупреждала об опасности, «порошок, уходи», вот это всё. Он был ничего. С этими своими неприлично тёплыми улыбками, привычкой слегка откидывать голову и насмешливо смотреть на собеседника сквозь светлые ресницы, с пальто на размер больше и бесполезным шарфом, с решительными, быстрыми движениями и тонкими пальцами, которые Трубецкой почему-то отметил, пока заполняли протокол. Он был очень ничего, играючи бросался двусмысленностями и хирургически читал великих поэтов, а у Трубецкого был долгий и муторный день. Требовался отдых. Какого хуя, подумал он. Я тоже умею играть в эту игру. — Не знаю, - скопировав чужое движение, пожал плечами Сергей, вынимая из кармана ключ на брелоке сигнализации, - может быть. Рылеев за его спиной в очередной раз улыбнулся, и в этой улыбке тоже было что-то хирургическое, но Сергей её не заметил.***
Наверное, у поэтов действительно все поведенческие паттерны были глубоко альтернативными, потому что Рылеев не стал садиться рядом, сразу потянув на себя заднюю дверь. Он вообще не стал садиться, просто одним скользящим движением улёгся на сидение и, прикрыв лицо запрокинутой рукой, спросил, глядя Сергею в глаза в зеркале заднего вида: — Я полежу тут у тебя, пока едем? Трубецкой дружил с непредсказуемым Пестелем и уже два месяца как знал Мишу Бестужева, он вполне мог сделать вид, что всё идёт по плану и на его заднем сидении регулярно отсыпаются малознакомые мятежные поэты. — На здоровье. Недосып? — Недочто? Сергей хмыкнул и повернул ключ в замке зажигания. Пока он распарковывался в три быстрых автоматизированных движения, Рылеев успел скинуть кеды и согнуть в коленях ноги, компактно устраиваясь на сидении. Адаптивность уровня бог. С ума сойти. На ближайшем светофоре, случившемся буквально сразу, Сергей, особенно не скрываясь, обернулся и окинул его взглядом. Носков вольнодумцы тоже, видимо, не носили – узкие стопы, трогательно выпирающая косточка на тонкой щиколотке. Парень то ли и правда был ангельски непосредственным, то ли играл опасно и по-крупному. Трубецкой, если что, отлично знал правила. Он усмехнулся и включил поворотник. Это было невероятно, но большую часть пути от Сретенки до Твардовского (интересно, он жильё по названию улицы выбирал?) Рылеев действительно проспал – или продремал, или сделал вид, всё это время изучая из-под руки серые пейзажи за окном или спинку переднего сидения. Что-что, а номер дома Сергей не запомнил, ибо и так слишком много ненужной информации, поэтому после перекрёстка с Маршала Воробьёва свернул на первый же съезд без шлагбаума, по инерции проехал мимо тёмных окон явно и безошибочно школы, а потом упёрся в стройплощадку и заглушил мотор. Отличное место, чтобы заманить и придушить какого-нибудь легковерного поэта с отключенным инстинктом самосохранения, даже густые зловещие сумерки как на заказ. — Приехали? Трубецкой развернулся. Чужие глаза блеснули, поймав рассеянный уличный свет, Рылеев сонно проморгался и с силой растёр ладонями лицо. — Твой паспорт был захватывающе интересным, но номер дома прошел мимо сознания, уж прости. Пришлось привезти тебя в промзону, чтобы было удобнее прятать труп. — Не, это пятьдесят восьмая школа, я знаю, - он снова расплылся в аномально искренней улыбке, бросив взгляд в окно. – Спасибо. За отделение и что подбросил. Ты вообще кто? — Сергей, - едва сдерживая смешок, вкрадчиво напомнил Трубецкой. Поэт закатил глаза, выказывая достойное уважения мастерство. — Кондратий, ведь можно бесконечно знакомиться с хорошими людьми. Агора? Амнести Интернэшнл? Фонд Частная инициатива? Сексуальный маньяк? — Мимокрокодил, - отмахнулся Трубецкой. – Хорошие люди ценят твоё творчество и намекнули, что неплохо бы вытащить поэта Рылеева из обезьянника, а я этим вообще периодически развлекаюсь. Всё. Разговор становился утомительным. Разговоры вообще пора было сворачивать – так или иначе. — Копишь плюсы в карму? – Поинтересовался Кондратий, потягиваясь, и Сергей едва не хмыкнул одобрительно: всё-таки хорош, собака, очень хорош и вообще без тормозов. – На проспект тоже за плюсиком пришёл? — Сказали, будет весело, - усмехнулся Сергей. – Так себе вы веселитесь, конечно. — Мы? – Как-то между прочим поинтересовался тот, но интонация неуловимо изменилась. – Мы – это кто? Трубецкой тихо вздохнул. Начиналось. А ведь можно было просто спокойно доехать до дома номер какого-то и дождаться эвфемистичного приглашения на чай, кофе, минералку – почему-то сомнений в том, что оно последовало бы, Сергей не испытывал. Вместо этого пришлось удобнее пристроить локоть на спинке сидения, потому что поэт, кажется, был из числа любителей поболтать. Как будто ему оратора Пестеля в жизни было мало. Зато хоть формулировки отточены до остроты скальпеля. — Я бы сказал «оппозиция», но оппозиция – единица структурная и четко организованная, а это не про нашу страну. Идеалисты. Романтики. Любители помахать плакатами. – Заткнись, ради бога, Серёжа, заткнись. – Обобщим до «недовольных» и, видимо, не очень занятых. Ровный фоновый шум проезжей части вдруг отрезало от салона, как ножом. Рылеев, выпрямивший спину так, что должно было ломить между лопатками, теперь смотрел ему в глаза своими, расширившимися и непроницаемо-черными, как будто пытаясь всковырнуть этим взглядом мозг и проверить, точно ли Трубецкой думает то, что говорит, или у него просто температура. — Всё? – Очень тихо спросил он. — Ряд характеристик можно продолжить, но надо ли? Рылеев вдруг мелко вздрогнул раз, другой, а потом линия обветренных поджатых губ сломалась – и Сергей понял, что он смеётся, беззвучно, не сводя с него глаз, натурально смеётся. — Охуеть, - закрыв лицо ладонями, простонал Кондратий, продолжая сотрясаться всем тонким гибким телом, и мат удивительно ему подошел, сел, как влитой, - просто охуеть. Какого ты тогда на Сахарова припёрся, Сергей? В Зоопарк бы сходил, я не знаю. В Океанариум. Охуеть, - в последний раз повторил он и снова растёр лицо. Глаза у него блестели, как под веществами. – Нет, серьёзно, зачем ты на митинг пришёл? Адреналина в жизни не хватает? Поэтов-идеалистов тоже поэтому из отделений выкупаешь? Батенька, да вы извращенец. Что за день такой сегодня. Ретроградный Меркурий, лунное затмение, Марс в секстине с Юпитером? Смешно ему, блять. Трубецкой закрыл глаза и посчитал от одного до десяти – банально, но всегда помогало. — Слушай. Мне таких высокоморальных, как ты, в жизни уже хватает, ладно? Есть парочка, тоже пытаются донести, как всё прискорбно, надо бороться за всё хорошее против всего плохого, сейчас выйдем раз-другой на улицы и разом победим несвободу, коррупцию, тоталитарный режим, олигархию и милитаризм. Но вот что я тебе скажу, Кондратий, - Сергей поднял руку и, зажмурившись, сжал переносицу; какое же пиздецовое воскресенье, просто атас, - всё это лирика для тех, кто обманываться рад. Я верю в то, что нужно работать и бесконечно пахать, чтобы чего-то добиться и иметь возможность действительно на что-то влиять, я верю в то, что власть, так уж вышло, распределяется неравномерно, и нет, у вас, ребят с плакатами, её нет. Ещё я верю в бабло, потому что, представь, оно решает, и если тебя это травмирует, то мне жаль. Или подожди. Нет, не жаль. Только замолчав, Трубецкой понял, что на протяжении всего монолога непроизвольно повышал голос, и тут же захотелось уронить голову на руль. Какого черта. Что вообще происходит. Он собирался или поскорее сбросить поэта с хвоста, или потрахаться, если бы выгорело, но точно, точно, совершенно точно не вляпываться в эмоциональную политическую дискуссию. Ему такого добра хватало по пятницам в компании Муравьёва и мы-с-Тамарой-ходим-парой-и-жжём-костры-революции Пестеля. Он же даже думал не совсем так. Просто Рылеев. Этот Рылеев со своим Бродским, скрещенными на сидении босыми ногами и огромными чёрными глазами. Со своим несвоевременным смехом и легко ложащимися на язык непечатными. Со своим очевидным молчаливым осуждением, ещё более очевидным свежеиспеченным презрением и уж совершенно неприкрытым чувством собственного морального превосходства. Со своими подвижными, будто постоянно водящими по бумаге пальцами. Рылеев, собранный из всего этого в единый пазл, неожиданно и ярко бесил, хотя обычно Сергей на такое не вёлся. Он вообще уже очень давно ни на что не вёлся. — Класс, - тяжело уронил поэт, откинув назад голову, снова открывая тонкое белое горло и глядя на него сквозь ресницы. – Просто класс. — Ну извини, если разочаровал. — Да нет, всё в норме, - беспечно дёрнул плечом Рылеев. - Наверное, очень здорово ни о чём не морочиться. – Голос его звучал ровно, только стал на тон ниже. – Мне просто в какой-то момент показалось… - Он на секунду замолчал и вдруг тряхнул головой. – Ну, когда кажется, креститься надо. — Показалось что? — Что ты не случайный пассажир. Сегодня на проспекте показалось. Ошибся, бывает. И да, знаешь, мы ходим на митинги, держим плакаты и орём лозунги, потому что пора что-то менять, а ничего другого, прости, не остаётся. — Менять, конечно, будете лично вы? – Яда оказалось больше, чем он планировал. – Ты и твой кучерявый Аннибал? Паша, Серый, шалый Бестужев… — Мы. Они. Все. Каждый, - будто толчки в грудь. — Кухарка будет править государством, - пробормотал Сергей, прижимая пальцы к векам, под которые вдруг будто сыпанули перца. С заднего сидения донёсся глубокий вдох, словно поэт набирал полные лёгкие воздуха для новой вычитанной в The New Times отповеди, но не раздалось ни звука, и Сергей снова повернул голову. Кондратий медленно спустил ноги с сидения, наклонился вперёд и поймал его взгляд. Два чёрных дула прямо в лоб. Приговор, вынесенный раз и навсегда. Что-то ещё. Не укор, не брезгливость, - сожаление. — Моральный инвалид, - тихо, четко артикулируя слова, произнёс он. – Ты моральный инвалид, понимаешь? Я говорю «ты», потому что не страдаю тягой к обобщающему «вы», которое так любят люди с твоим образом мыслей. Кинь мне в Фейсбуке номер карты, - вдруг совсем другим тоном закончил он, отклоняясь обратно и опуская глаза, - я тебе ни копейки не буду должен. Ещё раз спасибо, что вытащил. Пока. - И толкнул дверь, впуская в салон дорожный шум и промозглый воздух, пахнущий прелой листвой. Едва Трубецкой остался наедине с невысказанным «и что это, вашу мать, было?», как рядом с машиной раздалось тихое злое «Блять» - и Рылеев снова рванул на себя заднюю дверь. Быстро нагнулся, нашарил на полу свои кеды и, не взглянув на Сергея, опять исчез. Хотелось, ну, посмеяться. Он как-то привык, что аналогичные споры с тем же Пестелем проходили по несколько иному сценарию. Трубецкой упражнялся в софистике, подначивал, провоцировал и не забывал подливать им обоим под муравьёвское «Паш, ты только закусывай, я умоляю», а Пестель сначала долго и убедительно аргументировал, цитируя великих и малоизвестных, потом вскакивал на ноги, наворачивал по кухне круги, размахивал руками и переходил на русский матерный, не переставая, впрочем, быть убедительным. Апостол периодически приводил пестелевские построения в божеский вид, вставлял свои две копейки, улыбался с гордостью мамы-утки и продолжал что-то скроллить в телефоне. К началу второй бутылки Паша махал на Трубецкого рукой, смысл, мол, с тобой спорить, ешь ананасы, рябчиков жуй, и печально изрекал, что с ними ведь даже о бабах не поговорить. Вместо политики и прекрасного пола переходили к работе, вечному «за жизнь» и – в качестве апофеоза – к «Мужики, вы офигенные, мужики, блять, даже ты, Трубецкой». Никто из них не относился к этим дебатам серьёзно. Сергей и спорил-то по большей части из голого желания довести Пестеля до цитирования Маркса. Поэт Рылеев, оказывается, был серьёзен, как концерт органной музыки. Сергей посчитал в обратном порядке, от десяти до единицы, вдохнул, выдохнул и толкнул дверь. Рылеев, стоя спиной к машине, прыгал на одной ноге, пытаясь обуться на весу. Кажется, он что-то шипел в процессе, Сергею было не слышно, но смутно угадывалось нечто похожее на «Блять, блять, блять». — Кондратий. Неразборчивое «Блять, блять, блять» поменяло звучание и превратилось во что-то вроде «Нахуй пошел», но Трубецкой, опять же, не мог ручаться. Этот детский сад уже вставал поперёк горла. Трубецкой сделал пару шагов вперёд – Рылеев как раз справился с кедами – и ухватил его за руку выше локтя. — Кондратий, - господи, ну почему не Дима, Ваня, Петя, Антон, - слушай. — Что? – Резко обернулся тот. Крепко сжатые челюсти. Слишком яркие глаза. Как вообще можно жить с такими глазами, он же ими, как лазером в голливудских блокбастерах, бетон может крошить. — Садись обратно. Довезу до дома. — Спасибо, не надо, сам дойду. Руку отпусти. Трубецкой разжал пальцы. Видит бог, Апостол был должен ему бутылку. Будет весело, Серый, почекай списки, Серый, Рылеева взяли, Серый… Да что бы там случилось с вашим Рылеевым, блять. Ему бы менты ещё сами доплатили, только бы исчез с глаз долой поскорее и не мотал нервы. — Ладно, шутка затянулась. Я циничная мразь, ты прекраснодушный карбонарий, определились, теперь всё? Садись в машину. Рылеев вдруг устало вздохнул и недоумённо качнул головой, как будто чему-то удивляясь, хотя удивляться уже бросил даже Сергей. Запрокинул свою лохматую русую голову и посмотрел ему в глаза так, как смотрят врачи на безнадёжных больных. — Не понимаю, - вдруг тихо произнёс он, и по тону становилось ясно, что действительно не понимает, - как ты так живёшь? Во что ты веришь? Вот это про работу и бабло – это же херня полная. Что ты любишь по-настоящему? Умеешь вообще? А вот это было красиво. В десятку, прицельно, в самый центр мишени, даже не стараясь, не прилагая никаких особенных усилий, с ходу – сразу в яблочко. Какая хорошая интуиция, какая детская, трогательная жестокость, хотя он же не знал, откуда ему было знать, наугад выплёвывая это. Я буду любить тебя всегда, я буду любить тебя всегда, я буду любить тебя всегда, и даже после смерти, и даже после смерти, и даже после смерти… Это была всего лишь фигура речи. Просто оборот. Просто, Сергей закрыл глаза и втянул ноздрями острый, гнилостно-пряный, кладбищенский воздух, оборот. Много, много лет, вплоть до февраля две тысячи тринадцатого года, но откуда тому, действительно, было знать. Они так и стояли с минуту, в полушаге друг от друга, Трубецкой – опустив руки в карманы пальто и чувствуя, как привычно, заученно каменеет лицо (не пустить эту боль наружу, спрятать, как мигрень, как зубную, как от удара в живот, не дать просочиться через поры, только не сейчас, только не под этим взглядом, полосующим лицо набухающими алым порезами), Кондратий – со спокойным ожиданием глядя ему в глаза. Он что, действительно ждал какого-то ответа? Трубецкой вопросительно вздёрнул бровь. Рылеев снова покачал головой, напомнил: — Фейсбук, номер карты, - и повернулся спиной. Злость, упущенная было из виду, поднялась вверх по пищеводу, как желчь, наполнила грудь и разгорелась там тревожным газовым пламенем, затапливая собою старую, верную, по-собачьи преданную боль. Какого хуя, во второй раз за сегодня подумал Сергей. Какого, боже, хуя. Этот слишком длинный, по-хармсовски абсурдный день просто не имел права закончиться вот так. Он убил на этот злоебучий митинг своё воскресное утро – часа три дополнительного и регулярно недостающего сна, побеспокоил важных людей («Серёж, давай в последний раз?» - «Не обещаю, дядь Вань»), попёрся в Мещанский, ждал, пока их с кучерявым оформят, и даже поработал такси бизнес-класса. Он был совершенно, абсолютно, даже отдалённо не обязан выслушивать в свой адрес подобный бред. И для справки: он любил по-настоящему, спасибо, больше не надо. Рылеев даже успел сделать шаг, когда Трубецкой быстро подался вперёд, схватил его за плечо, разворачивая, и в последний момент ещё успел увидеть полыхнувшее в чужих глазах возмущение – будто подожгли нефть. А затем, рванув Рылеева на себя, наклонился, обхватил второй рукой его затылок и вжался в чужой рот, сминая обветренные сухие губы. А лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее зажгли… Кондратий возмущенно замычал, а потом вдруг разомкнул губы и укусил Сергея – до настоящей, физической, простой и понятной боли, с которой всё было ясно, которую не нужно было кормить собственным рассудком и которая утолялась легко – быстрым, мокрым движением чужого горячего языка. Как с глубины к поверхности. Как давно это было. Как давно это было в последний раз. Как не к месту сейчас вообще о чём-то думать. Рылеев отвечал яростно, с неожиданным, бешеным напором, пытаясь перехватить инициативу и повести в поцелуе. Он сам лучше знал, куда ему наклонять голову, он выдыхал недовольное «М-м...», когда Трубецкой прихватывал зубами мягкую нижнюю губу, он комкал в пальцах воротник Сергеева пальто и всё тянул, тянул, тянул его на себя, не давая продохнуть, злясь, искрясь, толкая языком язык. Они не целовались – они продолжали спор, и железно уверенный в своей правоте поэт Рылеев не собирался его проигрывать. Только вот незадача: Трубецкой не привык проигрывать в принципе. Если сжать русые волосы в горсти и потянуть назад, запрокидывая чужую голову, Рылеев будет шипеть сквозь зубы, одновременно притираясь бёдрами, и нет, Сергей не знал, для чего ему это знание, но не мог торжествующе не улыбнуться. Жадный. Такой принципиальный, идейный, строгий и очень жадный мальчик, насчет которого он, ну надо же, не ошибся. Кондратий, выпустив из рук ворот, нетерпеливо дёрнул полы его пальто, слепо нашаривая пуговицы. Они целовались под воротами какой-то стройплощадки в сердце оживлённого жилого района, но Трубецкому было как-то плевать, потому что он хотел его прямо сейчас. Прямо. Сука. Сейчас. В конце этого идиотского дня с митингом, разгоном, ОВД, диагнозами по аватарке и снайперскими попаданиями по больному, здесь, за пятьдесят восьмой школой, где Рылеев нетерпеливо толкал его ладонями в грудь, тесня обратно к машине. Вот так уговорить его сесть обратно, оказывается, было можно. Сергей, дав прижать себя к глянцевому автомобильному боку, запустил руки под чужое распахнутое пальто. Тонкий джемпер, прощупывающиеся рёбра, по которым можно пробежаться пальцами, как по клавишам пианино, под джемпером и вторым слоем – футболка? – горячая, гладкая кожа. Так лучше, так уже гораздо лучше, и зачем были все эти пламенные воззвания, спрашивается? Кондратий длинно, жарко выдохнул, когда Трубецкой скользнул ладонью ему на поясницу и запустил пальцы под пояс джинсов, откинул голову и взглянул ему в лицо чёрными, бархатными глазами, в которых плескалось эссенциированное, глянцевое сумасшествие. — Это типа: отдаю за штраф натурой? — Это типа: заткнись уже, блять, пожалуйста. Рылеев виртуозно умудрялся смеяться в поцелуй, тихо, переливчато и абсолютно беспричинно, пока Трубецкой нашаривал за своей спиной ручку и пытался открыть дверь. Считать попытки не выходило, но удалось точно не раньше, чем с пятой. — В машину, - голоса своего он не узнал. Рылеев слишком сильно бил по ногам, связкам и здравому смыслу. — А ты романтик, - Кондратий усмехнулся, снова ухватил его за воротник пальто и потянул на себя, заставляя наклониться. Господи, их там в литературных кружках что, отдельным спецкурсом учат целоваться, как в графичном порно?.. Они так и ввалились в салон – вместе, чудом не разбив никому голову, стукаясь зубами в коротких, резких, как удары, поцелуях, и Трубецкой всё пытался сесть, а не лечь, затягивая поэта на себя, но получалось плохо и вышло не сразу. У Рылеева были быстрые, ловкие руки, которые ужасно мешали – Сергей сталкивался с ним пальцами, стягивая с себя пальто и буквально вытряхивая Кондратия из его собственного, и когда тянулся нащупать край своей водолазки, чтобы дёрнуть её вверх, горячие сухие пальцы уже были там, ныряли под задранную ткань, проходились по животу над ремнём. Его было много, очень много – тонкого, гибкого, с сильными цепкими руками, почему-то до сих пор неимоверно, изумительно злящего. Сергей не мог понять, откуда эта злость – не из-за политоты же, господи ёб твою – но зато мог, едва захлопнув за ними дверь, рвануть вверх его джемпер вместе с футболкой и отшвырнуть комом в сторону, мог и сделал, потому что клубящееся это нужно было выпустить, клубящееся это рвалось наружу, хотело, голодно урчало, требовало надавить Рылееву на шею, впечатать его в скользкую кожу сидения локтями и коленями и, впившись в загривок зубами, толкнуться сразу глубоко. Он себя не узнавал, и какое счастье, что сейчас совсем не было времени об этом подумать. Кондратий, не разрывая кусающего поцелуя, прижал узкую горячую ладонь к его ширинке, сжал пальцы, и Сергей окончательно понял: всё. Вот прямо сейчас, не раньше, его повело с концами. Перехватив чужую ладонь, от которой по телу расходилась тяжелая, жаркая пульсация, Трубецкой другой рукой сжал его плечо и недвусмысленно подтолкнул: — Развернись. Рылеев коротко усмехнулся и понял по-своему: въехав коленями на сидение, повернулся боком и ухватился ладонями за спинку. Взъерошенные русые прядки, которые Трубецкой незадолго до этого сжимал в горсти, выпирающие рёбра, на которых хотелось играть, как на клавишных, мальчишески узкие бёдра, разведённые колени в потёртых джинсах. Всё это хотелось взять, и всё это вызывало ещё какие-то, уже совсем ненужные эмоции, а Сергей старательно давил их в себе, пока расстёгивал и спускал собственные джинсы, пока вставал на колени за спиной Кондратия и вплавлялся в него грудью, пока, нащупав чужую ширинку, нетерпеливо дёргал вниз молнию. У Рылеева стоял – твёрдо, жадно, и Трубецкой, не удержавшись, огладил напряженный член ладонью. Свистящий звук, с которым Кондратий втянул воздух сквозь зубы, прозвучал музыкой. Оно подкупало – это откровенное чужое желание. Нет, Рылеев не был похож на того, кто занимается сексом исключительно под одеялом, в кромешной тьме и пижамной куртке, но было что-то завораживающее, головокружительное в том, как он требовательно толкнулся Трубецкому в руку с немым «ещё». В мозгу, как световые вспышки, пульсировали непрошенные, изумляющие «тонкий», «гибкий», «мальчик», но Сергей отлично видел, чувствовал всем телом, к которому прижималось чужое раскалённое тело, что в тонком, гибком, мальчишески-звонком Рылееве всё это было только обложкой, и – сейчас точно можно признаться – это-то и заводило. Если бы он захотел, а Сергей позволил, возможно, они даже поборолись бы за первенство, но он, видимо, не хотел, а Сергей не собирался позволять. — Растяни, - одними губами, почти без звука выдохнул Кондратий и наклонил голову, открывая острые выпирающие позвонки и потемневшие от пота прядки на шее. У Трубецкого всегда были в бардачке презервативы, но сунуть туда же смазку он не удосуживался – было незачем, у кого-то дома, у него или у вот таких мальчиков, она всегда находилась. Но Рылеев не был «таким мальчиком», с Рылеевым они – сюрприз – собирались трахнуться прямо в центре спального района на заднем сидении автомобиля. От этой мысли хотелось обматерить самого себя: что за внезапный пубертат на тридцатом году, и от неё же хотелось уже скорее, скорее. Не просто дать себе отдрочить или притереться между узких белых бёдер, но взять столько, сколько получится – всего его целиком. — Поможешь? – Сергей скользнул по чужому горлу ладонью и прижал пальцы к припухшим мягким губам. Кажется, этими губами Кондратий едва слышно выговорил «сука», но почти сразу скользнул ими же по пальцам, вбирая в горячий, как жерло вулкана, рот сразу два. От одного этого банально можно было кончить. Он в последний раз огладил подушечками мягкий, мокрый язык, чуть не шепнул Рылееву на ухо «молодец», отплачивая за «суку», а потом опустил руку и медленно провёл влажными пальцами между чужих ягодиц. Кондратий протяжно, как-то удивлённо выдохнул и ещё сильнее наклонил голову, упираясь лбом в кожу обивки. Узкий. Господи, боже и блять, какой же он был узкий. Такая простая и гениальная идея – возить в бардачке ёбаную смазку, такая простая и такая неочевидная, господи боже, господи, одна фаланга, две, медленно, он изо всех сил пытался растягивать медленно и осторожно, но какая тут осторожность, когда хотелось так, что тянуло до боли, когда так требовалось кончить вот прямо сейчас, а внутри него было так горячо, гладко, нежно. Рылеев лёг грудью на спинку сидения, стараясь сильнее выгнуться в пояснице, но только теснее притираясь бёдрами к Сергею на узком сидении, а Трубецкой речитативил про себя богохульства и чувствовал, как вдоль позвоночника сбегает щекотная капля пота. Палец. Второй – ме-е-едленно, всё ещё нечеловечески медленно. Сергей поднял руку, которой придерживал Кондратия за талию, и развернул к себе чужую голову. Кондратий посмотрел на него чёрными, кажется, даже без белков глазами, покрытыми мутной паволокой, и шепнул непослушными губами, блестящими от постоянных быстрых движений языка: — Давай. Надо было подтолкнуть его, упереть локтями в сидение, так было бы удобнее, так можно было бы надавить на поясницу в бисере горячего пота и заставить прогнуться, чтобы легче, проще, не больно, - надо было, но Сергей больше не мог терпеть и уговаривать себя подождать, когда Кондратий вот так дышал открытым ртом и толкался навстречу пальцам. При первом толчке Рылеев поморщился и, зажмурившись, тихо зашипел сквозь зубы. Сергей остановил себя чудом, каким-то титаническим усилием, до белизны впившись пальцами ему в бёдра. Интересно, останутся следы? Сизая россыпь на тонкой коже, пригоршня отметин от его пальцев. Ему хотелось, чтобы остались, и об этом он тоже подумает потом. Кондратий всё ещё был слишком узкий, чересчур тесный, сжимающий собою до боли и кровавой полупрозрачной пелены перед глазами. Но его так хотелось, так хотелось, так хотелось, как будто никого не было уже много лет, но и об этом было не время думать. Нужно было спросить хотя бы «Можно?», он не был мудаком, он спросил бы, но Рылеев вдруг сделал долгий глубокий вдох, так же протяжно выдохнул и сам подался назад. Алая пелена стала плотной и непроглядной, кровь ударила в голову, как спирт, выжигая всё, кроме желания двигаться, двигаться, двигаться в нём, в этой обхватывающей тесноте, отпустив тормоза. Сергей наклонил голову, прикусил чужое плечо и толкнулся до конца. Контроль полетел к чертям собачьим, он двигался резкими короткими толчками, вгрызаясь в солёное и мокрое от пота рылеевское плечо, и не смог бы остановиться, даже если бы сейчас было очень нужно, упал метеорит или кто-то распахнул дверцу. Злое, бешеное, раззадоренное нечто внутри хотело этого и хотело так, и Трубецкой кормил его щедро, с ослепительным яростным восторгом, при каждом движении выстанывая горлом короткие, почти мучительные «М-м». Это было не удовольствие – насыщение, полнокровное и абсолютное, раскручивающееся по спирали там, где соединялись их тела, и это не могло продлиться долго, всё было чересчур, с перебором – и как сводило от напряжения руки, которыми он удерживал Кондратия, и как тот конвульсивно подавался навстречу, и рваные рылеевские выдохи, и чужая кожа – сладко-солёная на вкус. Чуть-чуть, ещё чуть-чуть. Когда Рылеев разжал руку, которой цеплялся за спинку сидения, опустил её и обхватил себя, тихо и облегченно застонав, Трубецкой, наконец, сорвался в долгий, засасывающий, как водоворот, оргазм, и алое перед глазами стало бархатно-чёрным, как чужие глаза. Он ещё несколько раз бесконтрольно толкнулся вперёд, глубоко и сильно, продлевая болезненное удовольствие, прежде чем выдохнул и уткнулся мокрым лбом Кондратию в загривок. В голове тихо и тонко звенело, как после взрыва. Только когда до сознания дошёл чужой сбивчивый шепот – кажется, нецензурный – Сергей вспомнил, что Рылеев не кончил. — Убери руку, - прохрипел он, а потом без паузы опустил свои пальцы поверх его, двигающихся на члене короткими жесткими рывками: скорее, скорее, нужно, нужно. Трубецкой, всё ещё отлично чувствуя отзвуки этого «нужно» в самом себе, наклонился к чужому уху, коснулся его губами и повторил шепотом, потому что голос не слушался: — Руку. Убери, - и Кондратий с коротким мучительным стоном разжал пальцы и откинул голову ему на плечо. Ему хватило буквально нескольких ритмичных движений крепко обхватившей ладони, чтобы вдруг крупно содрогнуться всем телом и беззвучно выплеснуться Трубецкому на пальцы. Кончая, Рылеев как-то удивлённо нахмурился, между его бровей залегла тонкая вертикальная морщинка, и Сергей, всё ещё находясь внутри него, поймав собою каждую судорогу чужого тела и едва не уйдя вместе с ним на второй виток, внезапно наклонил голову и прижался к этой неуместной морщинке губами, разглаживая. Списать это можно было только на посткоитальное отупение. Когда он медленно отстранился, Кондратий поморщился и осторожно опустился на сидение, даже не подтянув джинсы. — Ну хоть влажные салфетки у тебя есть? Это «ну хоть», по всей видимости, означало, что раз Трубецкой не возил с собой полный ассортимент магазина для взрослых, то и надежда на банальные влажные салфетки была призрачной. Сергей закатил глаза, всё ещё не слишком послушными руками застегнул ширинку и потянулся через переднее сидение к бардачку. — Ни в чём себе не отказывай, - он бросил пачку Рылееву на колени, стараясь не задерживаться взглядом на белёсых подтёках на чужом впалом животе, и подобрал с водительского места – как она там оказалась вообще – свою водолазку. — Так я уже, - беспечно отозвался тот, не отвлекаясь от личной гигиены. Трубецкой даже пожалел, что высший левел давно достигнут и невозможно закатить глаза прямо в мозг. Оставалось только неопределённо хмыкнуть и толкнуть дверцу. Хотелось на воздух и размять затёкшие ноги. За те сколько-то минут, что они как бешеные кролики трахались на заднем сидении посреди жилого массива, окружающий мир изменился мало – школа и стройплощадка стояли на местах, за спиной на одной ровной утробной ноте урчало шоссе. Сергей, зябко поведя плечами – пальто валялось где-то в машине, успел несколько раз пнуть листву и пожалеть, что сигареты остались там же, когда повторно хлопнула дверца машины. — Боже, пожалуйста, пусть в следующий раз, когда я решу заняться экстремальным сексом, у меня будет чуть больше здравого смысла, - Рылеев потянулся, сильно выгибаясь в пояснице, и Трубецкой не сразу поймал себя на том, что пожирает это утомлённое, разморенное движение глазами. Так не годилось. — Смотри, как бы не превратилось в хобби, - усмехнулся он. — Почему нет, - пожал плечами оппозиционер и любитель митингов, так виртуозно читающий стихи, попадающий в неприятности и занимающийся сексом с малознакомыми самаритянами. А трахался он действительно вдохновенно. Сергей вспомнил, как звучали чужие короткие стоны – рваные, на выдохах, при каждом толчке внутрь этого худого гибкого тела, и из спинного мозга в головной ударило быстрым горячим импульсом. Это всё правда пора было заканчивать, ему постепенно становилось муторно, как всегда после быстрого случайного секса, и как-то особенно нервно. — Давай всё-таки подброшу до дома, - предложил Сергей, потому что, взявшись везти саночки, нужно было уже доставить их до пункта назначения, а потом с чистой совестью махнуть на прощание рукой, выехать на Маршала Жукова и втопить до дома. Завтра ожидался традиционно мозговыносящий, хрестоматийный понедельник, и хотелось в душ и выспаться. — Да здесь два шага осталось, - качнул головой Рылеев, - я ногами дойду. У тебя же курить есть? — В машине, - указал подбородком Сергей, - в пальто. Кондратий как будто на секунду задумался, а потом резко мотнул головой: — Нет. Ладно. — Точно дойдёшь? – На всякий случай уточнил Трубецкой, подходя ближе. Путь к двери с водительской стороны лежал через Рылеева, и тот тактично посторонился, освобождая дорогу. — Не украдут, - хмыкнул он. Весь его осуждающе-революционный пыл куда-то делся, может, был сейчас неуместен в его, Кондратия, личной этической системе координат, а, может, он после секса всегда был благостным и улыбчивым, Трубецкой не знал и проверять не собирался, но зато с удивлением отметил в самом себе, что голодная, ещё двадцать минут назад бешено клацающая зубами злость тоже ушла. Наверное, излилась в чужое тело вместе со спермой или вышла с потом, оставив после себя только тяжелую усталость. В душ. Спать. Накатить – а потом спать до самого будильника и, может, ещё даже минут десять сверху. Сергей сел за руль, Кондратий, опустив руки в карманы распахнутого пальто, отступил от машины на шаг. Как-то прощаться было глупо, поэтому он просто завёл двигатель и потянул на себя дверь. Не кивать же ему напоследок, в самом деле, а от одной мысли бросить пустотелое «Пока» или «До встречи» ломило зубы. А вот у Рылеева не ломило. Своё: — Мы ещё увидимся? – Он спросил очень легко, как «Который час?». Стоял в двух шагах от машины спокойный, взлохмаченный, с этим своим идиотским красным шарфом, накинутом на шею, и смотрел Трубецкому в лицо с тенью лёгкого любопытства. — Нет, - качнул головой Сергей, даже не повернувшись. Взглянул он уже потом и в зеркало: Кондратий, становившийся всё меньше и дальше с каждой секундой, смотрел ему вслед. Он включил поворотник и выкрутил руль. Только через какие-то сотни метров, уже сильно после улицы Твардовского, на которой в каком-то доме без номера обитал ещё один поэт, Трубецкой заметил своё пальто – оно лежало на соседнем сидении аккуратно сложенное, увенчанное сверху, как торт вишенкой, его зажигалкой. Кондратий Рылеев, натянув свой тонкий джемпер и вернув упаковку салфеток в бардачок, подобрал с пола его пальто и выпавшую из него зажигалку, сложил и вышел из машины, чтобы спросить, увидятся ли они ещё. Блять. Выезд с Прошлякова на Жукова он благополучно пропустил и заметил это, только упёршись в лесополосу, за которой, будто горящий ядерный реактор, гудел и сиял неестественно-рыжим заревом МКАД. На корне языка было горько, как с похмелья, на душе – редкостно погано, и ему понадобилось парконуться на обочине и выкурить две подряд, прежде чем что-то внутри, раздражающе не насытившись сексом, присмирело и успокоилось. В смартфоне, извлеченном всё из того же пальто, обнаружились шесть пропущенных от Апостола, два от Пестеля и целая горсть сообщений в телеграме от них же. @opossum_sergey Мишку забрал, везу домой, всё ок. Он что-то счастливый такой, как щенок)). Как у тебя? @opossum_sergey Павлик в норме. Вызволил своих, уволок проводить разъяснительные беседы на тему «как быстро убегать от кирпичей». Мишка спрашивает, что с Рылеевым, он ему не отвечает. @opossum_sergey «Он ему не отвечает» содержало намёк. @opossum_sergey Серый, всё норм? Ты там живой? Тебя тоже загребли, но за наглость? Отзвонись, когда сможешь. Трубецкой поморщился и выбросил сигарету в окно, даже не докурив. @vasha_vsetlost В порядке всё с вашим Рылеевым, вытащил, доставил до двери. Устал, как собака, давай всё завтра. Сообщение ушло, а вот внезапное желание уронить голову на руль и несильно побиться почему-то осталось.***
Ему действительно удалось пойти строго по плану – доехать до дома, больше не пропуская элементарных – что у тебя с головой, Серёжа – поворотов, ввалиться в квартиру и сразу целенаправленно двинуться в душ. Вещи пахли сигаретами, ОВДшной душной тяжестью и сексом. Трубецкой одним комом отправил в машинку всё, от джинсов с пятном собственной спермы до носков. Пятнадцать минут под максимально горячей водой почти сделали из него человека, и если бы он простоял в потоке кипятка ещё хоть две, то уже начала бы сходить кожа, а из водостока полезли черти. Он старательно гнал из головы гулко бьющуюся о стенки черепа мысль о том, что смывает с себя чужие быстрые поцелуи, цепкие захваты и пот, одновременно солёный и сладкий, как крафтовая карамель. Кулаком в дизайнерскую плитку Сергей въехал исключительно случайно, и какая радость, что бар у него никогда не пустовал. На два пальца, лёд, а есть почему-то, не смотря на выматывающий и голодный день, не хотелось от слова совсем, буквально до тошноты от одной только мысли, что сейчас нужно будет жевать и глотать. Он даже поставил галочку напротив пункта с РБК, блаженно растянувшись на постели и готовясь к усыпляющему воздействию виски на пустой желудок. Ничто не предвещало беды. Просто в половине двенадцатого, под монотонное бормотание о биржевых индексах, Трубецкой обнаружил себя со смартфоном в руке, а на экране – страницу Кондратия Рылеева в Фейсбуке. Ну ёб твою мать. В соцсетях – и Сергей так и не понял, для чего ему эта аналитическая выкладка – Рылеев был активен, как щенок таксы, постил много, часто и регулярно – в основном стихи, то свои, то чужие, рассуждения о гражданских свободах и мнения на злобу дня, репостил независимых кандидатов в депутаты, либеральных адвокатов и одних и тех же вихрастых юношей пылких со взором горящим. Друзей, судя по всему, Кондратий отбирал четко по именам – среди самых часто цитируемых фигурировали аж три Александра: кучерявый Аннибал, какой-то Одоевский (явно не от мира сего) и – вау – внезапно некто Бестужев, но короткий мониторинг страницы никаких родственных связей с апостольским Мишей не выявил. Рюмин, кстати, в этой странной компании был единственным не Александром, наверное, взяли за энтузиазм и хороший французский. Весь этот бесящий, но засасывающий, как зыбучие пески, сталкеринг хорошо отвлекал от главного – вопроса «собственно, нахуя?», а также от последней публикации на рылеевской странице: Так долго был немым, что даже краткий звук мной ощущался самой долгой речью. Но, впрочем, знаешь, если бы не мы, то кто бы тут заговорил по-человечьи? 18/10/15 Сергей, устало сморгнув, перевёл взгляд на верхний правый угол экрана: на часах было 23:48, запись Рылеев опубликовал в 23:01. Пришёл домой, отварил пельменей – или чем там питаются восторженные оппоцизионные поэты с волчьими оскалами и порнографичными губами? – и пошёл писать актуальные лаконичные стихи, звучавшие, как продолжение оборванного разговора. Объём ненужных данных и лишних воспоминаний значительно превышал допустимую норму. Трубецкой, быстро заблокировав смартфон, отбросил его на соседнюю подушку. Как и собирался, проспал он до самого будильника и без снов.***
Начало недели он встретил во всеоружии – в отпаренной рубашке и с третьим к десяти часам утра стаканом кофе. Даже умудрился всего раз за день пересечься с Костей, чтоб тот был здоров. Это был не понедельник, а подарок, потому что бегать от Апостола с его внимательными вопросительными взглядами у Сергея получалось с ловкостью ниндзя вплоть до шестнадцати пятидесяти пяти, когда в выжидающе немой общий чат посыпалось: @opossum_sergey Я сделаю вид, что реально верю в твою ниипическую занятость. Не хочешь рассказать, что вчера случилось? @opossum_sergey Если ничего, то об этом тоже можно сказать. @nado_lomat Твоя светлость, успокой нашу маму-утку, а то он меня уже заебал: Серый мрачный, Серый молчит, Серый не пришёл на обед… @nado_lomat Почему, кстати, никого не волнует, обедал ли Я? @opossum_sergey За тобой Лёша следит, я ему доверяю. @opossum_sergey Серый? @nado_lomat Мы видим, что ты в сети. @opossum_sergey Паша может подключиться к твоему компу и начать рисовать хуи в пайнте, ты не сможешь работать и будешь вынужден с нами поговорить. @nado_lomat Я могу. Начинать? Сергей медленно вдохнул, ещё медленнее выдохнул и быстро отбил: @vasha_vsetlost Ребята, очень занят, потом, ок? @nado_lomat Апостол, ты тоже понял, что нас щаз вежливо послали? Но Муравьёв ничего не ответил, и Трубецкой в целом был ему за это благодарен. Через полтора часа в чат упало короткое «Мы выдвигаемся» - даже без привычного «Ты идёшь?». На рабочем месте Сергей курил редко, но финдиректор он или тварь дрожащая?***
Прежде граждански-гиперактивный Рылеев после воскресного «Так долго был немым» не опубликовал больше ни строчки. Даже не репостил легион своих Александров плюс Рюмина. Очень хотелось этого не знать, но Трубецкой зачем-то знал, и виски от этого становился водянистым и будто кислым.***
Во вторник его удача закончилась – её хватило ровно на полтора дня, и это, наверное, уже была победа. Ровно в три, будто сверившись предварительно с курантами, в его кабинет без стука зашел Муравьёв, аккуратно прикрыл за собой дверь и повернул замок. Сергей выгнул бровь, но не произвёл этим на серьёзного, как священник, Апостола ровно никакого впечатления. Спрашивать «Ты по делу?», видимо, тоже не имело смысла. Муравьёв молча и деловито обошел его стол, пнул ногой в колено, заставляя отъехать вместе со стулом на шаг назад, и фамильярно устроился прямо на документах. Стрелками на его брюках можно было шинковать овощи. Это была сцена, достойная мелодраматического сериала. — Рассказывай. — Как наши космические корабли бороздят просторы Большого театра? — Серый. — Я. — Головка от часов Заря, как говорит наш общий друг Павел Иванович. Слушай, - Апостол медленно вдохнул, прикрыл глаза, помолчал пару секунд и продолжил, - очень сложно нихрена не понимать и смотреть, как ты бегаешь от нас по всему офису весь такой таинственный и демонический. Если это просто осеннее обострение, то спасибо за аудиенцию, Сергей Петрович, я пойду, солнце ещё высоко. Но если нет, то вот он я и вот мои уши. Он же знал, что рано или поздно эта пуля его догонит и придётся рассказать как минимум в самых общих чертах – не потому что они имели сладострастную привычку делиться интимными подробностями, а потому что он и правда последние два дня вёл себя, как придурок, но по-другому просто не получалось. Сергей взял со стола ручку, прокрутил её в пальцах, ударил по подлокотнику кресла и поднял на Апостола глаза. — Не отъебёшься ведь? — Ни за что на свете, - упёрто мотнул головой тот. Он снова отбил кнопкой авторучки короткую дробь и под этот аккомпанемент, наконец, сдался: — Я с ним трахнулся. Простое, знакомое до обыденности слово вдруг царапнуло рот, как попавший на язык осколок. Муравьёв вопросительно нахмурился, и Трубецкой, успев посчитать про себя только от одного до пяти, сквозь зубы пояснил: — С вашим Рылеевым. После ОВД. Мы переспали. Занялись сексом. Я могу долго продолжать синонимический ряд. — Это я понял, - Апостол быстро вскинул руки. Подумал. И резюмировал: – Пиздец. Трубецкой пожал плечами, подтверждая, что да, всё шло по плану, но пришло куда-то не туда, и вот они сидят в этом кабинете в самый разгар рабочего вторника и обсуждают его последние успехи на сексуальной ниве. Ну, Муравьёв сам напросился. — Ла-а-адно, - осторожно начал Апостол, задумчиво прочесав пальцами волосы, - это объясняет, почему ты игнорил нас в воскресенье вечером, святое, но совсем не объясняет, почему ходишь мрачнее тучи и продолжаешь игнорить сейчас. Секс был настолько плохим? Он налажал? Ты налажал? Знаешь, сейчас есть хорошие таблетки… — Серый, блять! Чужие глаза, успокоительно знакомые, зелёные с тёмно-золотой искрой, смеялись, и Трубецкой вдруг понял, что нужно куда-то это деть. Невозможно было и дальше смывать это в водосток, заливать вискарём и закидывать так эффективно отвлекающей работой. Ему хотелось сказать. Ему необходимо было сказать, и, наверное, это действительно нужно было сделать ещё тогда, в воскресенье, когда он курил в припаркованной неподалёку от МКАДа машине и пытался заглушить табачными вишней и шоколадом рвотную горечь на языке. Трубецкой поднял голову и внимательно посмотрел на Муравьёва. — Я его поцеловал. Наблюдать, как расширяются чужие глаза, можно было прямо в режиме реального времени. Апостол даже как-то подобрался на столе, а в его взгляде появилось что-то ещё – уже не беспокойство и не сиюминутная смешинка, – убежденная необходимость поставить все точки над «ё», разложить по полочкам или умереть. — Я правильно понял? — Мы целовались. Да, в губы, - он закрыл ладонями лицо и упёрся локтями в стол рядом с чужим бедром, - Серёжа, блять, прекрати задавать идиотские вопросы. Вопросы были не такими уж идиотскими, если начистоту, но злился Трубецкой не на Апостола – если только за приглашение на этот придурочный митинг, он злился на себя и ещё немного – на поэта Рылеева с его тёмными, как переспелая вишня, глазами, красным шарфом, волочащимся по земле, черно-белыми политическими выкладками, жадными мокрыми поцелуями, прогибающейся в пояснице спиной, твёрдым горячим членом, ложащимся Сергею в ладонь просто идеально. Сука, до щелчка. Да, пожалуй, он охуительно злился именно на Рылеева, и это было логично, как дважды два – семнадцать. Муравьёв всё ещё молчал, и когда Трубецкой отнял от лица руки и посмотрел на него, чужой взгляд ему совсем не понравился – вкупе с поджатыми губами и общим выражением самого решительного настроя на лице. — Надо к нему поехать, - четко произнёс Апостол, и Сергею показалось, что он ослышался. — Что? — То. Ты писал, что доставил до двери, значит, знаешь, где он живёт. Поэтому бери ноги в руки и пиздуй к нему сразу после работы. — Уже бегу, спешу и падаю, - вкрадчиво отчитался Трубецкой. — Правильная линия поведения, - одобрил тот. – Секс, я так понимаю, был хороший? — Хороший, - нехотя подтвердил Сергей. Он бы выбрал другой эпитет, поэкспрессивнее, но подходил, в принципе, и этот. Хотя «хороший» даже близко не вмещало всех составляющих – рылеевских пальцев, до белизны сжимающих спинку сидения, его надорванных всхлипывающих выдохов, алой россыпи следов на узких белых бёдрах, той странной удивлённой морщинки, залёгшей между чужих бровей вслед за оргазмом. Он не понимал, что творится, так как хорошего секса в его жизни было много. И при этом понимал очень хорошо, потому что: — Или я ошибаюсь, или ты никого не целовал уже сколько? Года два с лишним? Два и почти семь месяцев, мысленно поправил его Сергей. Принципиальная, сука, позиция, потому что было невозможно, просто выше сил человеческих, потому что заниматься сексом, как оказалось, можно и не целуясь, потому что целовать он в этой жизни мог – и целовал – лишь одного, но с того света не возвращаются. Лишь одного – до прошлого воскресенья. Захотелось воткнуть эту самую ручку себе в глаз. — Серый, чего ты от меня хочешь? – Флегматично поинтересовался он, снова прижимая пальцы к сомкнутым векам. Во внутренней темноте вспыхнула и растаяла череда цветных вспышек, опять хотелось выпить или как минимум свалить сегодня с работы ещё до окончания трудового дня, он устал, он мухожук. — Чтобы ты не забывал жрать, пил поливитамины, спал не меньше семи часов, не ехал крышей от поцелуев с классными парнями и перезванивал этим парням, если они действительно классные. Вроде всё, - ответственно перечислил Апостол – и снова поймал его на крючок этого своего внимательного серьёзного взгляда, отточенного, по всей видимости, на многострадальном Поле и рядовых срочной службы. — Не хочу, - поморщился Сергей, – не хочу и не собираюсь я никому перезванивать и ехать тоже никуда не собираюсь. — А ещё «отъебись от меня, пожалуйста, мой мудрый лучший друг, дающий мне замечательные полезные советы»? — Которые сам себе и посоветуй. — Ну, лично я в то самое время, когда ты трахался с Рылеевым – блять, почему я даже не удивлён? – дома поил Мишку чаем с вареньем, и у меня, кстати, ощущение, что он – да, но всё ещё слишком мало информации, - поделился Муравьёв, а потом резко сменил тон. – Слушай. Я понимаю. Всё понимаю, правда. Заметь: мы с Павликом почти три года молча и с полным принятием наблюдаем за твоим завораживающим саморазрушением, но, может, хватит? Вот прямо сейчас? — Потому что ты поил Бестужева чаем? — Потому что я, когда мироздание посылает мне знаки, что-то с ними делаю, а не ем себя поедом, сидя на жопе. А теперь не пойти бы мне, ну, поработать? — Не пойти бы тебе, ну, поработать? – Откинувшись на спинку стула, кивнул Трубецкой. Меньше всего он сегодня был готов к разговорам по душам и старательному, методичному расковыриванию ран, на которые старался даже не смотреть уже почти три года. Кто там сказал, что время лечит? Не пойти ли ему тоже, собственно, нахер? Правда, ещё меньше, чем к сеансу кабинетной психотерапии, он был готов к тому, что минувшим воскресеньем поцелует искрящего, как оборванный провод, так возбуждающе злящегося, отзывающегося на каждый жест Кондратия Рылеева, и не сможет отойти от этого до сих пор. Уже не оставалось даже мата. — Если что, - тихо напомнил Апостол, и вот эта смена интонаций у него была, конечно, гипнотической, - телефон у тебя под рукой, я в соседнем кабинете, пароли-явки ты знаешь. Сергей кивнул. Хотелось дать себе по лицу и за этот кивок, и за то, что его не хватило на элементарное «Спасибо», и за то, что он был тем самым мудаком, вокруг которого вприпрыжку бегали люди, имеющие горочку собственных проблем, и беспокоились о его сложной личной жизни. Очень, очень простой, на самом деле, личной жизни, потому что нет человека – нет проблемы. — Серый, - позвал он, и Муравьёв обернулся уже от самой двери. – Извини. Я просто. — Нормально, - улыбнулся тот – и вдруг, уже открыв дверь, снова повернулся и указал подбородком куда-то на письменный стол. – Ты в следующий раз, когда кто-то ввалится без приглашения, блокируй телефон, а то, знаешь, три дня я гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны. Трубецкой, оставшись один, обреченно протянул руку к смартфону, который отбросил в сторону, увидев Апостола на пороге. На вспыхнувшем экране красноречиво, сдавая его с потрохами, всего, целиком и полностью, отразился профиль Рылеева в Фейсбуке. Онлайн. Ни одной записи с воскресенья. Сергей, поморщившись, несколько раз тяжело и мерно впечатал кулак себе в лоб. Гулкая тупая боль ни от чего не вылечила и ни с чем не помогла.***
@nado_lomat Я, короче, не в курсе, о чём вы там сегодня трепались (да, собаки страшные, у меня есть маленькие пташки), но если надо с кем-то нажраться – это пожалуйста. Слышь, Сергей Петрович? @vasha_vsetlost Вас понял, Павел Иванович. Предложение обдумывается. @nado_lomat Ну ты там думай быстрее, а то вечер не резиновый. Трубецкой усмехнулся и скинул с доски в миску нарезанный перец. Нажраться было идеей. Банальной, даже примитивной, но и выкинуть всё из головы, напиться и забыться хотелось тоже примитивно, до омерзительного животного состояния и поросячьего визга, так, чтобы пьяно обнимать Пестеля за шею и, упершись лбом ему в лоб, вопрошать вечное и глубокое, как низовья Волги, «Ты меня уважаешь?», пока Муравьёв будет перебирать на гитаре БГ срывающимися пальцами. Между нарезанием помидора и огурца он зачем-то ткнул в иконку Фейсбука – и чуть не въехал себе ножом по пальцу. На странице Рылеева впервые с воскресенья появилась новая запись. Слушай, тут все говорят про осень, ну и я расскажу про осень: меня третий год непонятно зачем болтает, куда-то всё время носит, я смертельно завидую тем, кто обладает такой вот внутренней осью, что они производят молчание, и молчанием этим грубят, словно их абсолютно не парит, что их кто-то бросит, кто-то выключит их из себя. А такие как я — производят улыбки, шутки, слова, гримасы, чтобы выжить, чтобы справиться с этой космической массой пустоты; в этом деле каждый из нас стал асом, и давно ничего не боится — просто видит еще в начале конец рассказа, и от боли в глазах двоится. У меня тут случилось такое лето, но лето — спето, все, что греет сейчас нутро — лишь бесчетная сигарета, с каждым днем в этом городе — меньше света, и все чаще мерзнут ступни и руки, так и тянет спросить: «А что на тебе надето, чтоб спастись от холода? А от скуки?». Так и тянет всё бросить и перестать бороться, отыскать что-нибудь, чем бы стоило уколоться, и залечь в квартире, будто на дне колодца — заниматься с тобою сексом, любовью, счастьем — а не шпарить по городу иноходцем, разрываясь на мелкие части. Потому что, слушай, тут все говорят про осень… 18-20/10/15 Сергей перечитал четырежды. Господи – и боже – и блять – четырежды, прежде чем отложить, наконец, нож и потянуться к сигаретам. Вероятность того, что существует какая-то логическая связь, была минимальной, потому что один бог знает, что там в головах у долбанутых радикальных поэтов, но она была. Она неоновым высвечивалась между цифровых строчек, бросала ему в лицо мокрую палую листву и вместе со слюной наполняла рот вкусом чужих жадных поцелуев и терпкого солоноватого пота. Поэт Рылеев, так легко давший ему на заднем сидении машины в первый же день знакомства, мог с тех пор успеть перетрахаться с половиной Строгино, но Трубецкой чувствовал – через силу, нехотя, снова ощущая на языке горький желчный привкус – что всё это херня. Чувствовал, что это «18-20» - даты, прикованные к ним тем воскресным вечером, как приковывают цепью к конуре скалящегося, не поддающегося дрессировке пса. Чувствовал и знал, кому Кондратий коротко и метко, будто выстрелив в упор, рассказал о себе с откровенностью поэта, эксгибициониста и любовника: «в этом деле каждый из нас стал асом и давно ничего не боится — просто видит еще в начале конец рассказа». Даже зная, что послание не дойдёт до адресата. Но оно дошло, и в нём был диагноз им обоим. Закрыть Фейсбук и открыть телеграм удалось только на второй сигарете. @vasha_vsetlost Бухло с меня, жрачка для тех, кто не ест траву, с вас. Жду. @vasha_vsetlost Серёж, гитару возьми. Нажраться в ночь со вторника на среду. Что могло быть душеспасительнее и умнее.***
Это тоже был план, надёжный, как швейцарский часы – упиться в хлам посреди недели, чтобы спиртом, как дихлофосом тараканов, вытравить из головы и тех, кто уже не вернётся, и тех, кого не должно хотеться возвращать. Видит бог, они подошли к этому со всей ответственностью, они уговорили первую ноль-семь ещё до полуночи, они даже каким-то невероятным образом избежали темы, из-за которой вся эта вакханалия случилась. Кричали о политике, выли о музыке и желали Пестелю встретить уже какую-нибудь тонкую-звонкую блондинку с железными нервами. А потом, когда часовая стрелка сравнялась с тройкой на циферблате, Апостол вдруг снова потянулся к гитаре, нежно прижал струны к грифу, задумался – и взял первый аккорд. Голос его был преступно, непозволительно трезвым и тихим-тихим, как будто пел он себе. Слушая наше дыхание, Я слушаю наше дыхание, Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание. Дыханье… С последней нотой на кухню опустилась высоко и тонко звенящая тишина, а, может, это уже звенело в ушах от количества виски на одну живую душу и ужаса, холодно и липко толкнувшегося за грудиной. — Кто спросит, почему не Прогулки по воде, в того брошу вилкой, - подняв голову, предупредил Муравьёв. Сергей смотрел ему в глаза, и очень тянуло Апостола ударить. Или разрыдаться у него на груди. Опционально. — Ты его любил? – Вдруг спросил Пестель, и Трубецкому понадобилось несколько раз моргнуть, чтобы перевести на него взгляд. Хотелось по-идотски уточнить, кого, но он, к сожалению, знал. У него был всего один вариант, и они все это, блять, знали. – Я имею в виду. В смысле. Вот прямо любил-любил? Сергей поднялся на ноги и молча пошел в спальню, аккуратно придерживаясь пальцами стен, чтобы не рухнуть позорно прямо в коридоре – спьяну или в истерику, он ещё не решил. Муравьёвское «Павлик, ты реально дебил?» прилетело между лопаток, заползло под футболку, щекотно прошлось по коже и осыпалось на пол. Да, Паш, я его любил-любил. Тринадцать лет своей жизни любил-любил живого и ещё три – люблю-люблю мёртвого. Это было не вылечить пьянкой, только могилой, но Трубецкой не был уверен, что сдохнуть поможет. Совсем, совсем не был уверен. Так и тянет всё бросить и перестать бороться… Так и тянет всё бросить и перестать бороться… Засыпая, он никак не мог вспомнить, откуда этот навязчивый рефрен.***
@opossum_sergey Как не склеить ласты прямо на рабочем месте гугл поиск. @nado_lomat Кого послать за минералкой, блять, гугл поиск. @vasha_vsetlost Мне Полина принесла. @opossum_sergey Что надо сделать, чтобы мне тоже принесла? @nado_lomat Укладывать челку. @opossum_sergey Пельмешек бы ещё с бульончиком, с перчиком… @nado_lomat Серый, я тебя сейчас ударю. @opossum_sergey Ты сначала дойди. Среда благополучно ушла на попытки прямо усидеть за рабочим столом, делая вид, что он всех слышит, слушает и даже понимает. Четверг – на то, чтобы разгрести Адрианов вал работы, скопившейся в среду. А в ночь на пятницу ему приснился первый за два года кошмар. Наверное, кто-то даже согласился бы выкупить его у Трубецкого – в нём никто не умирал, не убегал от американских психопатов и не терялся в бесконечных лабиринтах. Кто-то согласился бы забрать себе сон, в котором разворачивалась пастораль, и Сергей бы отдал с радостью. Садившееся солнце исчезало за соснами, черня стволы, и совсем скоро должно было похолодать, но пока в воздухе ещё держалось ласковое, как прощальный родительский поцелуй, сентябрьское тепло. Он отпил из бокала, отставил тот на низкий деревянный стол и откинулся назад, прижимаясь спиной к чужой груди. — Целый день в седле. Ставишь рекорды, Серёжа. — Ловил погоды, - откликнулся он, кладя голову Саше на плечо. Чужое мерное дыхание щекотало кожу за ухом, но двигаться не хотелось, хотелось сидеть вот так сто часов, периодически лениво приподнимая ресницы и глядя, как солнце всё глубже ныряет в сосны. Отсюда был потрясающий вид на озеро и лес. Отсюда вообще никуда не хотелось уходить – даже в комнату. Саша на секунду подался в сторону, а потом щёлкнула зажигалка – горький шоколад, вишня, табачная пряность. В последний раз, вспомнил Трубецкой, он курил утром. Рот заполнила жидкая сладковатая слюна, и у его губ тут же оказалась сигарета. Сергей с наслаждением затянулся из чужой руки и задержал дым в лёгких. Кайф. Какой кайф. — Я тебя люблю, - бездумно сказал он, а потом, чудом подняв тяжелую руку, перехватил его запястье и затянулся снова. Саша вывернул голову и прижался губами к его волосам. Это было «Я тебя тоже», и Сергей это знал. Лес, наконец, проглотил солнце. Он проснулся, крупно вздрогнув, и первым делом вытянул руку в сторону на голом рефлексе, не успев включить мозг, одну только мышечную память. Тело помнило, что, лихорадочно пошарив рядом с собой, можно нащупать чужие пальцы, перекатиться на бок, тяжело привалиться к чужому боку, бесстыдно закинув на него руку, ногу и половину себя, услышать ровное «раз-раз-раз» сердечного ритма, выдохнуть. Тело помнило многое, но забыло, что всё это было когда-то, больше этого нет и уже никогда не будет. Три года всё ещё проигрывали девяти годам, и математически это было так логично. Сергей отдёрнул от холодной простыни руку, обжегшись об пустоту, и резко сел в постели. Здорово. Зашибись. Просто класс. Чем там теперь прикупаться в аптеке, валерьянкой, афобазолом, рецептурным атараксом? Просто, сука, класс. Руки, которыми он с силой растёр лицо, дрожали как-то совершенно позорно, но это неожиданно помогло. Злиться на себя Трубецкому вообще всегда помогало – в отношениях с отцом, в учебе, в работе, в долгой, долгой и сначала такой безнадежной истории с Сашей. «Я тебя люблю». Табачный дым фантомной сигареты клубился в горле, Сергей резко спустил ноги с постели и прошел на кухню. В залитой тёмно-синим и густо-рыжим ночной квартире было тихо и неестественно спокойно – никто не орал под окнами песен, не остывали перекрытия, перекатывая над головой тяжелые шары, даже не визжала в соседнем дворе ни одна шальная сигнализация. Беззвучно, как на пороге смерти. Как тогда, в феврале, на кладбище, когда короткие дни втекали в долгие плотно-черные ночи, и кто-то, кажется, его оттуда уводил, а он всё равно возвращался и возвращался, неделю за неделей, пока не перестал запоминать дорогу, события и лица, постепенно и методично теряя человеческий облик и оставаясь наедине с мёрзлой землёй, тире между двумя датами и тем раненым в живот животным, которое и было им. Сергей вывернул на кухне кран и напился прямо от струи, морщась от ломящего зубы холода и отчетливого, как плохой ароматизатор в дешевой газировке, привкуса хлорки. Но убивающее всё живое обеззараживание сделало своё дело – убило горький шоколад и вишню на его слизистой со спокойной эффективностью хорошего киллера. Он умудрился так тщательно утрамбовать, засыпать гашеной известью, накрыть бетонной подушкой, забыть, он умудрился до сих пор продолжать курить те самые сигареты и пить тот самый виски. Он так хорошо справлялся. «Я люблю тебя». Или не справлялся, и с этим надо было что-то делать.***
Сделал он то, что умел отлично, просто на пятёрочку – закончил рабочую неделю за барной стойкой, откуда никогда не уходил один, и вряд ли это было здоровым механизмом работы со своим расползающимся по швам самообладанием, но в кислотной пульсации бирюзово-жвачного неона было что-то привычное, успокоительное, почти как в настойке пустырника. Он всё здесь знал, знал правила и играл по ним лучше кого бы то ни было в этом буйнопомешанном, сидящем на гормонах мегаполисе. Вибрирующее музыкальное тунц-тунц-тунц долбило по ушам, убивая в голове зародыш любой мысли. Наверное, поэтому в клубах было так легко пить, танцевать, знакомиться и трахаться в вампирски-алом туалетном полумраке. Отчасти сейчас ему было даже скучно, потому что он редко искал и просто ждал, – обычно находили его. Паша называл это «проблемы красивых людей». Мальчик появился, как и предсказывал опыт, сам – на втором бокале виски вынырнул из прорезаемого лезвиями света полумрака, в котором конвульсивно вздрагивали людские тела, и облокотился на стойку рядом – слишком близко, локтем к локтю. Сергей усмехнулся в бокал, опрокинул последний глоток в горло и повернулся к нему. Всплески белых вспышек в фосфоресцирующей темноте и уничтожающее мозг тунц-тунц красили и молодили всех, но парень действительно был приятный. Было что-то притягательное в этой широкой открытой улыбке и знакомое – в косо падающей на лоб русой челке, но что именно – Сергей бы не объяснил. А ещё у него справа над верхней губой темнела буквально киношная, барочная родинка, и это казалось таким смешным и возбуждающим одновременно. Трубецкой поднял руку, подзывая бармена, показал два пальца – два двойных, виктория. Полагалось быть очаровательным, томно-уверенным и красноречивым, полагалось сначала выпить по два или три, перетереть про скучную работу друг друга, любимые коктейли и Дэвида Боуи, но пили они чистый, мальчик – который был не очень мальчик, скорее ровесник, черная футболка, широкая улыбка, прищур тёмных глаз под странно-светлыми ресницами, а, может, это играли кислотный свет и его фантазия, - мальчик смотрел на него близко-близко, прокручивая в пальцах пустой бокал, и пальцы эти – тонкие, белые – тоже были как у кого-то, но Сергей никак не мог вспомнить, кого именно. А потом ему надоели угадайки с собственным вскипающим сознанием, он поднял руку, крепко сжал чужое запястье и потянул парня к выходу. Тот всё пытался представиться, но Трубецкой специально не запоминал – недавно уже запомнил, спасибо, хватило – и он так и остался просто парнем с улыбкой, косой чёлкой и родинкой парижских щеголей трехсотлетней давности над губой. В ближайшую арку Сергей затащил его меньше минуты спустя. Сюда ещё долетали, ударяясь об своды, пьяные вскрики и гудки машин, но уже было пусто и просто, понятно, без эпилептоидных вспышек темно. Парня он толкнул к стене – тот громко, резко выдохнул и потянулся вперёд за поцелуем. Целовать его совершенно не хотелось. Хотелось надавить на плечи в скользкой кожанке и забыть про всё на свете. Про то, что в груди уже неделю живёт пчелиный рой, не вытравливаемый этанолом и не выкуриваемый табаком. Про четкий, внятный, как кинохроника, кошмар, после которого он до будильника глушил уже идущий носом кофе и листал ленту новостей (но никакого Фейсбука). Про красный шарф на чужом беззащитно открытом горле, которое было так охуительно удерживать ладонью, запрокидывая русоволосую голову и захватывая зубами тонкую кожу: чтобы был след, его след, который будет не смыть под душем, который Рылеев станет разглядывать в зеркале, морщась, и тереть пальцами, чтобы сошёл, но не сойдёт ещё долго. Интересно, до сих пор не сошёл? Блять. Блять! Сергей перехватил чужие руки, уже вынувшие на его джинсах пуговицу из петли, и снова толкнул парня к стене, на этот раз явно сильнее, чем следовало. Тот поморщился и взглянул в лицо непонимающе, почти раздраженно, и Сергей его не осуждал. Он бы тоже не въехал, какого хуя этому психу – ему – вообще надо. Трубецкой развернулся и быстро пошел прочь, не оборачиваясь. Ударившееся об спину и эхом прокатившееся под аркой «Серьёзно, что ли?!» было вполне заслуженным. Просто так вышло, что он вдруг вспомнил, у кого видел эту перечеркивающую лоб светлую прядку. У кого и когда. Уже не хотелось даже выпить, только дать самому себе по лицу.***
@opossum_sergey Серый, ты чего все выходные молчишь, как окунь об лёд? Всё норм? @vasha_vsetlost Жив, цел, орёл. Думаю. @nado_lomat Приехали…***
@nado_lomat В общем, не то чтобы у меня не было других дел в ночь на понедельник, и я в душе не ебу, что у вас там происходит, но Апостол попросил – я сделал. Прикинь, в Москве аж четыре КОНДРАТИЯ, но одному из них 3, а двум другим хорошо за 70, так что я искренне надеюсь, что тебе нужен тот, которому 25. Лови, живёт твой Кондратий Фёдорович (!!!) на Твардовского, 21к1, кв. 37. Будешь должен. Трубецкой прочитал это уже утром – между ЗОЖным стаканом воды и абсолютно не ЗОЖной первой сигаретой. С такими друзьями иметь врагов, конечно, было совершенно не обязательно.***
Всю первую половину дня, благословенно просиженную в офисе, шел дождь, поэтому песок под ногами был мокрым, тяжелым и податливым, как глина – легко собирался в барханы, когда Сергей, лениво толкнувшись ногами, пару раз маятником пролетал на качелях над землёй, а потом тормозил пятками. За дверью квартиры номер тридцать семь царила ровная, бестревожная тишина пустого помещения. Рылеева не было дома. Где он, любопытно, шатается? Чем вообще занимается? Кем работает, где учится? Какого хрена двадцать шестого октября холодно, как в январе, а его волнуют все эти вопросы? Трубецкой повёл плечами, уходя в плотную ткань пальто глубже, почти до носа, и снова толкнулся ногами. Качели визгливо скрипнули, но послушно отправили его в короткий, с непривычки мутящий полёт, а после того, как он в очередной раз проехался ботинками по рыхлому песку, в поле зрения появились носки чужих кедов. Сергей поднял голову. Кондратий стоял перед ним, опустив руки в карманы того самого огромного коричневого пальто – ни хрена же не оверсайз, просто с чужого плеча или купленное на глаз, закутанный в свой чертов красный, крупно связанный шарф по самые глаза, и глаза эти медленно ползли вместе с бровями куда-то очень высоко. Да, да, Трубецкой и сам от себя был в абсолютном шоке. Что там полагалось говорить в таких ситуациях? «Привет»? «Я передумал»? «Я читал твои стихи, а потом сутки бухал»? «Я пытался трахнуть парня с челкой, как у тебя»? Этого не было прописано ни в одних правилах саморазрушения для профессионалов. Рылеев вдруг моргнул, коротко тряхнул головой, разрывая визуальный контакт, и аккуратно тронул мыском хрустящий бумажный пакет с пафосным логотипом, пристроенный Сергеем у стойки качелей. — А это что? Вот так просто. — Бухло, - тоже не мудрствуя лукаво, объяснил Трубецкой. – Шампанское, вино, коньяк, виски. Понятия не имею, что ты пьёшь, и пьёшь ли вообще. – Подумал и добавил: - Торт. Не спрашивай, ради бога, нахуя. Рылеев снова моргнул раз и другой, будто даже его подвижная восприимчивая психика с трудом справлялась с вводными, а потом рассмеялся. Стоял, крупно сотрясаясь всем своим гибким тонким телом, тёр пальцами (на среднем правой руки – чернила от ручки) глаза и тянул тихое «У-у-у». Сергей пожал плечами. Он тоже, Пашиными устами, в душе не ебал, зачем торт, а ещё – зачем конкретно он сюда приехал. По-прежнему было так много вопросов, так мало ответов. — Тебе только тюльпанов не хватает, - прокомментировал, отсмеявшись, Кондратий. Он краснел, когда смеялся, и это делало его ужасно юным, много моложе своих двадцати пяти. – Ну, знаешь, так женихи на смотрины ездили в советское время. Неважно, - он дёрнул плечом и шагнул вперёд. Сергей снова поднял голову и посмотрел ему в глаза. Бархатно-черные, весёлые, под длинными, слишком светлыми для его тёмно-карего ресницами. Такие, как он запомнил. — Я не моральный инвалид, - сказал Трубецкой, и по чужому лицу как будто прошла короткая судорога. – Близок, но ещё нет. Донести вот это казалось очень важным. Сказать – и, в принципе, уехать. Рылеев посмотрел на него ещё пару секунд, а потом решительно кивнул и двинулся вперёд и в сторону. Сел на соседние качели, легко оттолкнулся от плотного скрипучего песка. — Я знаю. Трубецкой повернулся и выгнул бровь. У него появлялось ощущение, что теперь он не успевает за непоследовательными поэтическими выводами. — Так вышло, - совершенно ровно начал Кондратий, - что один мой друг знает одного твоего друга, и вот этот самый твой друг сказал моему другу, что ты не всегда был, - он взмахнул специально вынутой для этого из кармана кистью, - таким. — А ты со всеми друзьями обсуждаешь, когда с кем-то трахаешься? — На этот раз с двумя, - ничуть не ущемившись, пожал плечами Рылеев. Цепочка была прозрачной, как слеза младенца. Господи, Серый. — Что ещё интересного рассказал мой друг твоему другу? — Это всё, но мне хватило, - Кондратий по-прежнему с интересом рассматривал песок под ногами и не смотрел на него. – Я, знаешь, не верю, что в людях что-то умирает до конца. Так не бывает, что-то да остаётся. И если хороший человек – а он вроде хороший, этот твой Серёжа, потому что Мишу от него буквально коротит – говорит, что ты не всегда был таким мудаком, как сейчас, то, может, всё ещё не безнадежно, - договорив, он с силой оттолкнулся ногами от земли, и качели, поддаваясь, вознесли его над пустой детской площадкой – лёгкого, с птичьими крыльями несоразмерного пальто. Наверное, они выглядели, как два великовозрастных идиота, но в иерархии забот эта сейчас была где-то в самом низу списка. Помолчав, Сергей тоже толкнулся. Качели пошли в рассинхрон – как будто Рылеев улетал вперёд, а Трубецкой пытался его догнать. — Слишком поэтично. — Ну, так я и есть поэт, - повернув голову, парировал тот, и на пару секунд они успели встретиться глазами, прежде чем качели снова разнесли их в разные стороны. - Осенняя истерика. Хандра. Не знаю слов, чтобы ещё точнее отобразить отсутствие тепла – читай: любви; как зверски коченеют фаланги пальцев. Чувствую: во мне твой звонкий голос с каждым днем всё глуше… Дарю, - он вдруг резко затормозил пятками, пустив из-под кедов залп песка. — Красиво, - тихо ответил Трубецкой, останавливаясь следом. Почему-то дышали они оба так тяжело, как будто последние минут пятнадцать долго и упоенно целовались, не прерываясь на вдох, а не качались на ржавых качелях. – Я читал те, другие. Так и тянет всё бросить и перестать бороться, отыскать что-нибудь, чем бы стоило уколоться, и залечь в квартире, будто на дне колодца, - одними губами процитировал он, бессовестно и облегченно палясь. — Заниматься с тобою сексом, любовью, счастьем, - подхватил Рылеев, и это уже почти не было похоже на стихи. Такими глазами, конечно, нужно запретить смотреть на людей. Два дула прямо в душу – и взведён курок. А поцеловать его, кстати, хотелось очень, до дрожи, до зуда. — Сталкерил, значит? – Без перехода поинтересовался Кондратий. — Вдохновился, значит? – Вторил ему Сергей. Тот улыбнулся как-то тихо и задумчиво – не ему, а снова в землю. — Как адрес нашел? В ОВД к знакомцам прокатился? — Ты поверишь, если я скажу, что у меня есть друг-хакер, взломавший одну очень красивую базу одного очень закрытого ведомства? — Я поверю, - рассмеялся Рылеев, - господи, блять, я поверю. Познакомишь? — Всенепременно, - кивнул Трубецкой. Это стоило когда-нибудь сделать хотя бы ради того, чтобы посмотреть на Пашино лицо. А ещё почему-то мучило смутное подозрение, что эти двое – на правах борцов за всеобщее благоденствие – просто не могли не быть знакомы хотя бы на уровне «где-то я твою рожу видел». — Мне ведь не будет с тобой скучно, да, Сергей? – Неожиданно спросил он, склонив к плечу голову. Как будто сидел и взвешивал, стоит ли оно того, стоит ли ему прямо сейчас сидеть посреди двора, качаясь с Трубецким на качелях, или ну его нафиг вместе с его сменами настроений, политической софистикой и марочным бухлом. Но вот что-что, а скуку ему Сергей точно не обещал. — Как угодно, только не скучно, - уверенно заявил он. – А мне с тобой, Кондратий? — Ни на секунду, - с самым серьёзным лицом ответил тот, в последний раз сильно толкнулся ногами, взлетел, исчезая у Сергея за спиной, а потом спрыгнул с качелей, и у Трубецкого чуть какая-то аорта не оторвалась от сердца. Но он был чертовски ловким, этот поэт, и приземлялся как кошка, как хренов супер-герой – разве что не на одно колено. — Идём, - обернувшись через плечо, позвал Рылеев, - а то холодно – мрак. Будем пить твоё вино и есть твой торт, я голодный, как собака. У него была удивительная улыбка. Совершенно удивительная. Сергей усмехнулся, качнул головой и поднялся с качелей. Судя по всему, никто не собирался обещать ему, что будет легко. И это было именно то, что нужно.***
@nado_lomat Боженька, сделай так, чтобы его светлость Сергей Петрович не ответил мне на шесть, сука, пропущенных потому, что прямо сейчас трахается с каким-то Кондратием. В любом другом случае с закупкой нового ПО он будет ебаться (ахаха) сам. @opossum_sergey Я даже на ногах пальцы скрестил. @opossum_sergey Какой-то Кондратий, кстати, Мишке тоже не отвечает. @opossum_sergey Можем ли мы сделать из этого логические выводы? @vasha_vsetlost Ебаться с новым ПО – это ваши, Пал Иваныч, должностные обязанности. И кое-кто может передать своему Мишке, что всё с его Кондратием в порядке. @opossum_sergey АЛЛИЛУЙЯ @opossum_sergey *бокалы с шампанским* *бокалы с шампанским* *бокалы с шампанским* @nado_lomat *пивная кружка* *пивная кружка* *пивная кружка* @vasha_vsetlost За что это мои друзья?***
Собственные стихи Рылеев читал вслух ещё лучше, чем чужие, и особенно хорошо – когда Сергей медленно выцеловывал на его спине жаркую, влажную от дыхания стенографию.сентябрь 2020.