Две половины

— Ммм… Пьян ли я? Конечно. Неужели ты думаешь, что я бы пережил этот день трезвым? — Слышится голос Скалла из его комнаты, заставляя бывших Аркобалено переглянуться и облегченно вздохнуть. Их Облако проигнорировало совместный вечер и не появлялось в пределах видимости слишком долго, чтобы это можно было не заметить. Впрочем… Реборн посмотрел на такого же задумчивого Фонга, поджимая губы. Это происходило и раньше. До проклятия. До Десятого поколения. До всего. Скалл точно также исчезал, а потом появлялся пьяным, пропахшим дымом и табаком… В испачканном костюме и с покрасневшими глазами. Два раза в год. Он улыбался как раньше, смеялся, и все забывали об этом до следующего раза. Все забывали его трясущиеся пальцы, искусанные губы и пустоту за радужкой, которую было не скрыть ничем… Изредка он говорил: «Мне просто нужно немного времени», и Луче — еще живая, прекрасная и такая нежная Луче — улыбалась ему с заметной горечью и гладила по волосам. Теперь… Ну, им всем было нужно время. Нужно было привыкнуть к тому, что они снова свободны, что они снова взрослые… Нужно было понять, как жить дальше. В них всех что-то сломалось за время проклятия. И высокомерие сильнейших в мире осыпалось пеплом, оставляя едкий яд на губах и заставляя пристыженно отводить глаза. Боги, какими идиотами они тогда были! И только это… Только разбившийся и сложившийся заново мир, новые взгляды, не затуманенные больше самоуверенностью, позволили увидеть то, что чувствовалось на глубинном уровне с самого начала их знакомства — Скалл был сломан. Он был сломан еще до Шахматноголового. До знакомства с ними. Он был насквозь фальшивым, улыбающимся через силу и не представляющим, как вообще нужно жить, человеком. Его макияж и костюмы были лишь масками. Адреналин, гонки и трюки — способами почувствовать себя живым, доказать себе и окружающим, что он все еще здесь… Это было так очевидно. Сейчас… Сейчас пьяный, приглушенный голос Скалла доносится из запертой комнаты — не то чтобы замок мог стать преградой для лучших — и когда дверь открывается, они видят его развалившимся в кресле, спиной к ним и лицом к окну, с телефоном у уха и бутылкой коньяка в другой руке. Облако лежит расслабленно, перекинув ноги через один из подлокотников… Его голова покоится на спинке, а глаза закрыты. И на лице усталость, помешанная с обреченностью. — Сколько лет ты еще будешь спрашивать меня об этом? — Голос тихий, но твердый. И Аркобалено невольно замирают на месте, не делая и шага вперед. Даже Колонелло. — Какая тебе вообще… Почему я ушел? Ты правда хочешь это знать? Вернее… Ты правда не понимаешь?.. Скалл замолкает, слушая ответ собеседника. Слова разобрать нельзя, но голос женский. Громкий и звонкий. — Милая, столько лет прошло… — Почти мольба. — Я устал. Я так устал от всего того дерьма, что творилось у нас… Я не хотел… Не хотел больше никого спасать, не хотел быть сильнейшим. Не хотел быть главным и тем, кто принимает решения. Я просто хотел быть свободным человеком. Без цепей и ответственности. Без обязательств… Я хотел пережить всю ту боль, что обрушилась на наши плечи. Хотел исцелиться. Поэтому однажды я просто ушел не прощаясь. Проснулся утром, собрал вещи и ушел. И не жалел об этом ни секунды… Опять тишина, нарушаемая лишь тихим дыханием… Скалл чуть подвигается, делает несколько щедрых глотков из бутылки, под шум чужих слов. — Нет… Нет, я не приеду. Так же, как и все годы до этого. Даже к нему. К нему — особенно. У меня другая жизнь, милая. Я пытаюсь это пережить. И плевать мне на твои уверения о том, что справочники по психологии утверждают, что я просто сбегаю от реальности. Я не бегу. Но я не могу туда вернуться. Нет, не могу. Только не к нему, только не к… — Он делает резкий, глубокий вдох, сжимая телефон тонкими белыми пальцами, кривит лицо. — Прости меня, но я не могу. И не хочу. Смирись уже, наконец… Да, спасибо, — После некоторой паузы. — Милая… Ты ведь… Ты ведь положишь от моего имени цветы?.. Да, хризантемы, его любимые… Пусть… Пусть он знает… Да, спасибо, милая… Я тоже тебя люблю. Ну, хватит… — Почти шепотом. — Не хватало только, чтобы мы оба лили слезы. Ты ведь давно уже не девочка-подросток… Да и в юности так редко плакала… У меня все хорошо, — Позволяя скользнуть печальной улыбке по губам. — Правда хорошо. Я сейчас в Италии, но скоро уеду, да. Со мной Оодако и мой мотоцикл. А больше никого и не надо. Я уже привык за эти годы… Не волнуйся за меня. За меня точно не стоит, а у тебя полно своих забот… Иногда я забываю, сколько же времени утекло сквозь пальцы… Я помню тебя, когда тебе было чуть-чуть за двадцать… Ты была цветущей, такой красивой! — С непонятной никому кроме собеседника нежностью. — И несмотря ни на что, ты была поддержкой и опорой для всех нас… — Малость насмешливо. — Два двадцатилетних лба, а верховодой всегда была девочка-цветочек с библиотекой в голове и очень тяжелыми кулаками… А теперь ты выросла… Жаль, что я это уже не увидел… И Роза с Хьюго уже совсем-совсем взрослые… Боги, о чем я говорю, если ты уже стала бабушкой!.. — Срываясь на малость истерический смех. — У тебя внуки… У всех наших уже внуки… Один только я… Когда-то я мечтал, что внуки будут и у меня… Его дети… Но хватит. Хватит об этом. Прости меня, милая. Я опять развожу слякоть. Не могу в этот день думать о другом. Только о прошлом. А тебе уже пора, я думаю… Да, пора. У тебя ведь своя жизнь, да?.. И внуки… Как же сложно это осознать… Передавай привет Рону, милая. Я знаю, он все еще злится, но надеюсь, когда-нибудь он сможет меня простить. Я люблю вас. Очень сильно люблю. Пока… Скалл замолчал. Отодвинул от уха телефон, нажимая на отбой и разжал пальцы, позволяя ему со стуком упасть на пол. Он потянулся, устраиваясь немного по-другому, мутный взгляд передвинулся на небольшой столик, стоящий рядом и фотографию в изящной рамке, разглядеть которую с того ракурса, где стояли остальные Аркобалено, не удавалось. — Вот и поговорили, да, — Облако несколько раз кивнул. — Поговорили с твоей тетей, Волчонок… Она всегда звонит в этот день. Все надеется, что во мне еще что-то от меня прежнего осталось. Только вот не права она, маленький мой… Не права. Я пропащий человек, да. Даром, что раньше считал себя борцом со злом и мне пророчили место Главы Отдела по борьбе с преступностью… А теперь я тот самый сомнительный элемент. Из тех, которых презирал в молодости… И людей я убивал. И невинных. Та еще тварь, честное слово, — Отпивая снова из бутылки и сжимая пальцы на горлышке до побелевших костяшек. — Тут просто все, Волчонок. На меня такие надежды возлагали, а я однажды просто сломался. Не смог. Да и как бы я смог, малыш?.. Мне было двадцать пять… Как раз по клубам ходить и с девушками встречаться… А за спиной четыре года войны. Кровь и смерть на завтрак обед и ужин… И наши все — такие же. Изломанные, непонимающие, как жить дальше и стоит ли вообще жить. А эти крысы министерские зовут нас опять проливать кровь. Опять убивать… Только на этот раз своих людей. Ах-ха-хах… Какая ирония, — Резко и глубоко вдыхая, чуть слышно всхлипывая и растирая лицо ладонью. — Мы все справлялись… Цеплялись друг за друга. Отчаянно, намертво. Твоя тетя и дядя Рон… Первые два года мы даже жили вместе. Спали вместе. Потому что иначе — никак. Потому что каждую ночь просыпаешься и не понимаешь ни где ты, ни кто ты. Только сердце колотится в груди, во рту кровь вперемешку со слюной, а в голове снова бьется «бежать-бежать-бежать». Мы выжили… А как же те, кому не повезло?.. — Слез нет. Щеки Скалла все еще сухие. Но его отчаяние горчит на языке и заставляет всех — даже Реборна, даже Верде, даже Лар — отводить глаза и сжимать кулаки. Никому не должно быть так больно. Тем более, члену их Семьи. — Многие там умерли. Особенно много — в последний день… В первую годовщину мы напились. Заперлись в доме, заблокировали окна и двери… И просто пили и пили. Выключились прямо в гостиной. Они все… Обычные люди прославляли этот день. Праздник. Конец войны… А мы помнили огонь и смерть, проносящуюся рядом. Мы помнили развалины места, которое называли домом и затхлый запах поражения, забивающийся в ноздри. Мы помнили трупы, уложенные бесконечными рядами в Большом зале и рыдания людей потерявших тех, кого любили… Какой после этого праздник?.. — Его хочется прервать. Остановить. Остановить исповедь, свидетелями которой они не должны были быть… Проклятые молчат. Стоят и слушают. Они и так уже нагрешили за жизнь. Хуже уже не будет, а они должны знать… Что и зачем — непонятно. — Знаешь, малыш… Впервые после войны я почувствовал себя живым, когда взял тебя на руки, — Тонкие губы расцвечивает ломкая улыбка. Усталая, печальная, горькая. И, кажется, хуже все же может быть, пусть и сложно представить. — Ты был таким крохой… Сколько там тебе было?.. Чуть больше года? Твоя бабушка привезла тебя в гости. Мы провели вместе чудесные пару часов, прежде чем ты начал засыпать… И я чувствовал себя живым. Абсолютно живым и целым. Будто не было всех этих лет бесконечной агонии… Ты был похож на отца и маму… Вообще-то — весь в Тонкс, но кому какое дело, да?.. — Хрупкий смех. — А потом Меда умерла и мне резко стало не до хандры… Ну, кто, скажи на милость, в девятнадцать лет умеет обращаться с детьми?.. Я был в таком ужасе, Волчонок! Думал, угроблю крестника, а потом его родители надают мне по башке, вырвавшись ради этого из царства Хель… Даже не представляю, как справлялся первые пару месяцев. Потом, конечно, пришла на помощь твоя тетя… И бабушка Молли, да… Но как они говорили, к тому времени я безнадежно тебя разбаловал… Ну, а что я мог сделать? Ты так заразительно смеялся, так радовался каждой капле внимания, каждому подарку… Хотелось, чтобы хоть у кого-то было хорошее детство… А потом все развалилось, малыш. Просто раз и… жизнь сломалась четко пополам… На две части. Не должны родители хоронить своих детей, не должны… Я помню наше последнее лето. Тебе было восемь. Мы провели три недели у моря. Ты весь обгорел… Было весело. Да, весело… И Роза с Хьюго были, и малышка Мари… Ох, как она строила тебе глазки! В последние дни вы и вовсе ходили держась за руки… А потом ты сказал мне, что женишься на ней, когда вырастешь… Ах-ха… Над моим лицом смеялись все Уизли… После того, как это случилось… Я не мог там оставаться, понимаешь, Волчонок?.. Просто не мог, — Скалл качает головой и его слова тихие, но твердые, отдают тоской. — Там была моя семья, но… Там больше не было тебя. Поэтому я собрал вещи, купил мотоцикл… Помнишь, как мы раздумывали о том, чтобы поездить по миру? Я решил исполнить нашу мечту. Да, нашу. Я исколесил весь мир. А потом стал каскадером. Обычным каскадером, представляешь?.. Это с моим-то прошлым!.. Я так и не вернулся домой. Просто не смог. Ни разу там не был за больше чем… тридцать лет?.. Даже с твоими тетями и дядями не виделся. Сил нет… Они мне сочувствуют, представляешь?.. А я… Я этой жалости не достоин. Такой как я… Такой падший человек, не гнушающийся ничем и отнимающий чужие жизни без сожалений и раздумий… Все мы такие, вся моя нынешняя семья… Я не могу вернуться к ним таким. И к тебе тоже не могу прийти… Поэтому тетя принесет цветы за меня, ладно, малыш?.. Твои любимые хризантемы… Такие же, как ты клал на могилы родителей, когда мы вместе посещали кладбище… Прости меня за все, сынок, — Прикрывая ладонью глаза и неумелые, болезненные слезы, медленно скользящие по щекам. — Прости, что был не лучшим отцом… Прости, что не могу прийти к тебе даже столько лет спустя… Я так виноват… Пусть… Пусть Предвечная Госпожа будет милостива к тебе… Я люблю тебя. Очень, очень люблю, малыш… Мой Волчонок… Скалл еще что-то бормочет чуть слышно. Стирает влагу с щек, будто не замечая ее. Плачет все так же беззвучно. Так же отчаянно и горько. Делает несколько судорожных вздохов, прежде чем отставить пустую бутылку и сгорбиться, пряча лицо. Его Пламя горит неровно, вспыхивает в реальном мире высокими полупрозрачными языками, оглаживает содрогающиеся плечи, прежде чем опасть и спрятаться в глубине тонкокостного тельца. И само Облако замирает. Замирает… Сжимается в комок, раскачиваясь вперед-назад. И из его груди рвется хриплый, скованный и почти подавленный вой. И они все же не выдерживают. Кто первым оказывается рядом с пожирающим самого себя человеком — непонятно. Только Фонг аккуратно отводит руки каскадера от лица, пытаясь заставить его сесть прямо, а Лар приседает на колени у кресла, заглядывая в воспаленные глаза. Глаза — ярко-зеленые. Неестественного, инфернального цвета. Не фиолетовые, а прямо сейчас даже не живые. И лицо — без грима, без красок… Живое, человеческое лицо с мужественными чертами и тонкой полосой ярко-розового шрама на том месте, где обычно нарисована слеза. Скалл, кажется, даже не понимает, что они все действительно здесь. — Лакей, — Зовет Реборн как-то неуверенно. И тот, кого они все считали слабейшим Аркобалено, откидывается на спинку своего уютного убежища и хрипло хохочет, не обращая внимания на вновь появившиеся слезы. — Реборн?.. Иди к черту, ладно?.. — Он все еще смеется. Скатывается в истерику, впиваясь пальцами с невиданной силой в запястье Лар. После этого останутся темно-синие кружева синяков. Лар молчит. — Хотя бы сегодня! Хотя бы на один день оставьте меня в покое! Заткните свою долбанную гордость и исчезните! Почему… Почему хотя бы один день в году, я не могу побыть человеком?.. — Ты не в себе, Скалл, — Неуверенно говорит Колонелло, оглядываясь на Вайпера и Верде. Туман качает головой — задействовать Пламя нельзя — и ученый быстро потрошит карманы в поисках чего-то, что сможет успокоить вышедшее из себя Облако. — Может быть, — Мужчина качает головой, облизывая серые губы языком. — На самом деле я очень-очень давно сошел с ума… Еще с тех пор, как умер самый первый раз… Я говорил, что Смерть ненавидит меня? Она не хочет видеть меня в своих владениях. Поэтому я живу. И поэтому мне никогда не представится шанса увидеть тех, кто ушел… — А кто ушел, Скалл? — Фонг спрашивает непривычно мягко, откинув свою обычную маску. Он выглядит заинтересованным и чужие глаза фокусируются на нем. — Кто ушел?.. — Будто пробуя вопрос на вкус. — Мои родители… Это было давно. Очень-очень давно. Я даже не помню, какими они были… Мой крестный… Мой учитель… Один отвратительный тип, который сделал все, чтобы я прожил как можно больше… А еще Римус и Тонкс… И Денис Криви. Фред Уизли… Винсент Креб. Лаванда Браун… Но это из наших да… А из тех?.. Хмм… Я убил Тома… Да, убил… Перси убил Пия Толстоватого. Кого-то убил Кингсли. Сивого убили Римус и Тонкс. А Беллу… Беллу убила миссис Уизли… Кажется, умер кто-то еще из тех. Не помню… Уже совсем не помню. Столько лет прошло… Но они все ушли… А мы остались. Я, Мио и Рон, привыкшие больше к промозглому холоду леса, чем к теплым кроватям… Луна с бесконечными кошмарами. Невилл и Джинни со шрамами от пыток, когда они защищали детей… Да, мы остались. На пепелище, — Изумрудный огонь полыхает в глубине радужки, когда Облако рассказывает все это быстрым, срывающимся шепотом, не отрываясь от глаз Урагана. И его Пламя рвется наружу, но все еще не способно освободиться. Все еще подчинено железной воле и не причиняет им вреда. Это даже удивительно… — Сколько тебе было? — Лар хмурится чуть заметно. Ей что-то не нравится. — Семнадцать, — Ответ ставит все по местам. — Нам всем было семнадцать… Только малышкам Джинни и Луне по шестнадцать… Наши прекрасные девочки… Они были такими сильными и верными. Они заслужили другую судьбу, а не войну, разрушающую жизни и семьи… — И где они сейчас? — Они?.. Дома, — Скалл хмурит брови смотрит на тех, кто никогда не считал его ни Семьей, ни другом и кривит губы. — Они там, где их место и счастливы. Уж об этом-то мы позаботились… Да и вообще, какое вам дело?.. — И голос его действительно искренне удивлен. Наполнен неподдельным непониманием от которого болит в груди и стыдно поднять глаза. — Какое вам дело до того, умерли они или живы? Счастливы они или нет?.. Какое вам дело до моей семьи, если вам нет дела даже до меня?.. — За этим скрывается старая, неутихающая тоска. — Скалл… — Несколько неуверенно тянет Колонелло. — Ты умер за нас… — Крайне глупо и самонадеянно, но да, — Кивает Реборн, складывая руки на груди. — И после всего того, что ты для нас сделал… Ты все еще считаешь, что нам все равно? — Фонг качает головой, мягко сжимая чужую ладонь и смотрит осуждающе. Тяжело. Только вот в глазах напротив — непонимание. Непонимание, что отрезвляет и отрубает безжалостно злость. — Скалл, кем ты тогда был?.. — На пробу подает голос Верде, доставая из кармана небольшую ампулу и довольно кивая, готовый в любой момент задействовать тяжелую артиллерию. — Я?.. Я был пешкой в идеально рассчитанной комбинации… Я был солдатом. Безмолвным и безвольным… Фигурой на поле, которую в нужный момент пустили в утиль. Только вот даже адское пламя не смогло расправиться со мной… — Ты был ребенком, Скалл, — Тихо проговаривает Лар через пару мгновений тяжелой тишины. — Обычным ребенком, на которого взвалили слишком много. Ты справился. Научился всех спасать и привык к этому. Вот только спасать надо было тебя… Это забота взрослых, спасать детей. Защищать их. Дети не должны попадать на войну… Никогда. Поэтому не надо спасать нас, Скалл… Не надо рваться вперед и жертвовать собой. Не надо нас защищать. Мы все взрослые, Скалл. Мы сильнейшие в этом мире. Мы сами можем себя защитить… И мы можем защитить тебя… — Не надо! — Облако тут же вскидывается, смотря на нее еще более безумными глазами. — Не надо! Не надо спасать меня!.. Не надо пытаться меня защищать! Все те, кто спасает меня — умирает. Вся война была из-за меня! Все что там случилось, произошло из-за меня! Они… Они все умерли из-за меня! Не надо меня спасать!.. — Звонкий удар пистолета о затылок заставил его замолчать — Хватит плакаться, — Солнце недовольно поморщился. — Ты что, забыл кто мы такие, Лакей? Мы Аркобалено. Мы уж точно не помрем по глупости! Не думай, что мы нуждаемся в твоей защите или сами не сможем тебя защитить! Выброси эти идиотские мысли из головы!.. — Ты — член нашей Семьи, Скалл. И всегда им был, — Лар продолжает горько улыбаться, рассматривая снизу лицо, искаженное усталостью и старой тоской. — Мы всегда будем волноваться за тебя… Нам всегда будет до тебя дело. Скалл смотрит в ответ. Долго. Долгие несколько минут, прежде чем кивнуть. Смотрит в полной тишине на гордую женщину в первый раз на его памяти проявившую мягкость. А потом все же вновь открывает рот. Он слишком пьян для того, чтобы молчать. — Но только сейчас, — Постановляет он тихо. — Что? — Вам есть дело только сейчас. И никогда не было дела раньше. — Лакей, — В голосе Реборна звучит предупреждение. — Прости нас, Скалл, — Фонг вздыхает, не скрывая тревоги в глазах. — Нам стоило быть внимательнее к тебе. Мы должны были заметить, что тебе больно… Ты хочешь вернуться домой?.. — Нет. Я не смогу туда вернуться. Не после всего того, что произошло… Не после того, как бегал от них больше тридцати лет. — Но почему ты ушел? — Кажется, Лар собирается скоропостижно овдоветь. Просто придушить своего тупоголового муженька и прикопать в ближайшем лесочке. Все остальные весьма выразительно ее поддерживают. Облако не замечает их переглядываний, слишком поглощенное в свои переживания. — Я… Я больше не хотел войны. Больше не хотел крови. Во мне что-то сломалось. Что-то важное. Что-то человеческое. То, что делало меня человеком… И я боялся оставаться там и пачкать свою семью этой грязью… Я разбился. Разлетелся тысячей осколков, — Делая глубокий, хриплый вдох. — Я не мог там остаться, потому что каждый предмет в доме, каждая улица… Каждый человек… Все они напоминали мне… О том, что я приношу лишь боль и страдания, — Скалл качает головой, встряхивается. — Я не хотел быть там, где я снова мог кого-то сломать. Поэтому ушел. И стал путешествовать, не останавливаясь подолгу нигде. Не привязываясь. А потом я встретил вас… И вы отказывались ломаться. Раз за разом. Снова и снова. Вы вставали на ноги после каждого удара судьбы. И я начал верить… Что имею право остаться… Имею право, на дом… — Его слова затихают. Голова падает на плечо. И Верде медленно вытаскивает иглу из его шеи, успешно введя снотворное. И отходит в сторону. — Кхм… — Ученый прячет глаза, вертя в руках шприц и пустую ампулу. — Он проспит около суток. Может немного меньше. — Его стоит отнести в кровать, — Встряхивается Колонелло. — Да, конечно, — Фонг поднимается, распрямляя затекшие колени и ловко и осторожно подхватывает удивительно легкое, почти невесомое тельце на руки. Скалл, он весь… Весь из углов и сколов. Острый и язвительный за своей маской шута. И волосы эти его фиолетовые… И костюм — облегающий, кожаный — дурацкий. Он доверчиво устраивает голову на чужом плече — холодный, продрогший до костей и с не досохшими слезами на щеках — и спит под действием снотворного, впервые позволяя кому-то заботиться о себе и взять все в свои руки. Фонг выходит из комнаты, чтобы устроить бедового каскадера в кровати. Оставшиеся Аркобалено переглядываются. Реборн кивает на невысказанный вопрос в глазах Колонелло, вопросительно смотрит на решительную Лар. Скалл назвал достаточно имен для того, чтобы поиски не заняли слишком много времени. Достаточно для того, чтобы они смогли найти. Смогли узнать… А уж что они будут делать с этим знанием… Что ж, они решат это позже. Вайпер, молчавший до этого подходит к столику, на который никто так и не обратил внимания и берет пальцами, спрятанными за тонкой кожей перчаток, фоторамку — изящную и простую — в которой стоит цветная фотография: украшенный к Рождеству дом, освещенный золотистым светом растопленного камина; живая и раскидистая елка, украшенная игрушками, под пушистыми лапами которой видны притягательные бока подарков; худощавый брюнет с нестерпимо яркими глазами, со скупой, невероятно нежной улыбкой, со складкой между бровей и шрамом на щеке; и устроившийся в его руках как в самом надежном на всем свете месте фиолетововолосый малыш в светло-желтых ползунках и с плюшевым осьминогом во рту. Кажется, он уже знает, с чего начать поиски. В нижнем правом углу выведено: «Блэк-хаус, 2005г. Рождество».