***
Конечно же, я прежде слышал о цветах. Моя мама и младший брат сделали все, чтобы объяснить мне, как выглядит тот или иной цвет, проводя ассоциации со вкусами, звуками и ощущениями. Я знал, что голубой - это небо или поездка на американских горках, вкус сахарной ваты и зимний морозный ветер, покалывающий щеки. Красный - клубника и тепло, победа в особенно сложной игре и вкус крови во рту, появляющийся каждый раз, когда какой-нибудь парень из школы бил меня кулаком по лицу. Цвета восхищали меня. Я чувствовал их, несмотря на то, что не мог видеть. Поэтому я стал художником. Не самым успешным, но способным - достаточно, чтобы получить стипендию на обучение в довольно престижном художественном колледже. Хотя это не мешало маме волноваться о том, что с таким бесполезным дипломом я умру от голода. Я пользовался цветовой слепотой в своих работах, выбирая те краски, которые мне казались подходящими на основании ощущений, которые описывала моя семья, и это работало. Почти у каждого человека в мире есть родственная душа, и каждый из них так или иначе в какой-то период своей жизни проходил через нечто похожее. Поэтому многие люди видели в цветовой дисгармонии моих картин отражение собственных чувств. Я знал, что однажды кого-нибудь встречу, и тогда все вокруг заиграет ослепительными красками. Но пока этого было достаточно.***
Его глаза не были похожи на клубнику или ветер. Они были похожи на дым и мед, на все те британские песни про страдания из восьмидесятых, что так нравились Майки. Его кожа казалась теплой и мягкой, как старый свитер, и мне до боли хотелось прикоснуться к нему. Он выделялся в потоке черно-белых людей в коридоре, как на рисунке, который забыли раскрасить. Я погнался за ним и едва успел схватить за рукав, прежде чем он исчез из моего поля зрения. Мне очень нужно было узнать, какого цвета его глаза, как его зовут, и почувствовал ли он что-то, когда его взгляд встретился с моим. Он обернулся, немного удивленный. - Могу я задать странный вопрос? - он выглядел смущенным, но согласно кивнул. - Твои глаза. Какого они цвета? В этот момент он улыбнулся снова. Его обветренные губы, желтоватые зубы, запах сигарет - все это заставило мое сердце пропустить несколько ударов, и я не знаю, как не умер на месте. - Может, выпьем кофе? - предложил он в ответ. - И я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать.***
Я всегда думал, что видеть мир бесцветным - настоящее несчастье. Конечно же, бывали и другие случаи: некоторые люди не слышали ничего, пока рядом не раздавался голос их соулмейта, у кого-то отсутствовало осязание до того момента, пока соулмейт не касался их. Но мне, как художнику, неспособность видеть цвета до тех пор, пока не встречу свою родственную душу, казалась худшей вещью на свете. Фрэнк же не мог чувствовать вкус. Для него все было одинаковым, ни горьким, ни сладким - никаким. И возможно, это даже хуже того, с чем столкнулся я. Вместо вкуса он наслаждался текстурой еды, ее температурой и ароматом. Точно так же, как я отличал темные цвета от ярких по интенсивности оттенков серого. Каждый адаптировался по своему на случай, если никогда не встретит свою родственную душу. Или на случай, если твоя родственная душа умрет.***
Фрэнк заказал милкшейк, я - чашку кофе. Цветы на столе приобретали незнакомый симпатичный оттенок, я почти мог различить его среди бесконечной серости, окутывающей большинство предметов. Я спросил: - Какого они цвета? - Лавандового, - он непрерывно смотрел на меня. - Ты знаешь, какого цвета твои глаза? - Мама говорит, они зеленые. Как трава ближе к концу лета или в начале осени, - казалось немного странным обсуждать собственные глаза. Обычно то, как я описывал цвета, удивляло людей, но Фрэнк отреагировал спокойно. - А твои? - Думаю, светло-карие. Или зеленые. Зависит от того, как упадет свет, - он пожал плечами. - В основном светло-карие, как ромашковый чай. - Я не знал, что цвет глаз может меняться в зависимости от освещения. Это круто, - я отчетливо слышал восторг в собственном голосе, что было довольно жалко. - У тебя очень красивые глаза. Как только эти слова сорвались с моего языка, нас окликнул бариста. Как будто вселенная попыталась спасти меня от очередного позорного высказывания. Фрэнк отхлебнул свой напиток и состроил такое лицо, словно произошло что-то неожиданное. - Это необычно, - он улыбнулся. - Можно попробовать твой? Я позволил ему сделать глоток, и он едва сдержался, чтобы не выплюнуть. "Мой соулмейт ненавидит кофе", в ужасе подумал я. У меня есть соулмейт. И это самое лучшее и, одновременно, самое худшее, что когда-либо случалось со мной.***
Мы старались не торопиться, просто ходили на свидания и пытались вести себя нормально, натыкаясь друг на друга на территории кампуса. Специальностью Фрэнка была музыка, его занятия проходили в другом корпусе, но каким-то образом я все равно встречал его возле кабинетов, в которые приходил сам, или же в кафе во время обеда. Словно что-то притягивало нас друг к другу, и сопротивляться этому было бесполезно. Майки нравился Фрэнк, во многом потому что он разрешал ему пить алкоголь, когда мы зависали вместе, а еще ему нравились все шумные бары для панков, в которые он водил нас. Фрэнк состоял не в одной группе, он был в пяти сразу, и мой младший брат был большим фанатом каждой из них. Я использовал Майки как причину ходить на каждое выступление, потому что мне нравилось наблюдать за Фрэнком на сцене. Видеть капли пота, блестящие в ярких лучах красного сценического света, слышать его голос, громко звенящий в моих ушах. Он казался таким живым, и из-за этого я чувствовал себя живым тоже. Еще до того, как мы впервые поцеловались, до того, как перешли к чему-то большему, я уже не мог представить свою жизнь без Фрэнка. Иногда он играл только для меня. Обычно это случалось в будни, по вечерам, где-нибудь на крышах жилых домов, и с собой у него была только гитара и пачка сигарет. До встречи с ним меня не особо интересовала музыка, но то, как играл он, было настолько уникальным и особенным, что я готов был слушать его постоянно. Я любил его. И это ощущалось как конец чертового мира.***
Я хорошо помню день незадолго до его дня рождения. Шел сильный дождь, и Фрэнк остался на выходные у родителей в другом городе. Он позвонил, когда я, работая над очередной картиной, жаловался соседу по комнате, что цвета какие-то неправильные. - Привет, Джи, - по телефону его голос звучал иначе, как-то глубже и ниже, с хрипотцой, словно то, что он собирался сказать, было секретом. - Знаешь, моя мама сварила тот классный суп, который всегда готовила еще с тех пор, когда я был маленьким, и он оказался абсолютно безвкусным. Не знаю, может быть, я заболел, или она просто никудышный повар, но, думаю, причина в том, что ты слишком далеко от меня. У тебя нет такого? Будто ощущения ухудшаются, как-то размываются по краям? Будто все становится... дерьмовее? Я всегда думал, что встреча с родственной душой будет худшим событием в жизни, потому что тогда я буду навсегда к кому-то привязан. И в чем-то это действительно так, но в то же время это потрясающе - потому что ты потрясающий. Я чувствую, что ты понимаешь мою музыку так, как этого не делает никто другой. Мне достаточно просто подумать о тебе, чтобы успокоиться. И я знаю, что бываю невыносимым, но я... Он замолчал. Все, что я мог слышать, это собственное дыхание, эхом раздающееся в его комнате. - Но я больше не хочу искать причин не быть с тобой рядом. Вскоре после этого разговора мы стали жить вместе, арендовав маленькую, но уютную однокомнатную квартиру. Довольно далеко от кампуса, но близко к метро и небольшой кофейне, в которой я работал. Мы завели собаку, потом кота, и одновременно выпустились из колледжа. Я провел не одну ночь, обводя кончиками пальцев его татуировки, откладывая каждую из них в памяти так, как это может делать только художник. Я привык к каждому окружающему его цвету, а он - к моему вкусу, и это было самое приближенное к Раю чувство, которое я когда-либо испытывал.***
К сожалению, я плохо помню наши последние дни. Единственное яркое воспоминание, сохранившееся в моей памяти, это то, как сильно я заболел и не мог встать с кровати, и как Фрэнк не прекращал извинялся за то, что ему нужно уехать. У него был концерт в Нью-Йорке, на который должны были прийти важные люди, и он не мог подставить группу. Прежде чем уйти, он поцеловал меня в губы, не беспокоясь о своей слабой иммунной системе или о том, что может лишиться голоса, если заразится. Колечко в его губе казалось холодным на контрасте с моей разгоряченной из-за лихорадки кожей, но его рот был таким же жарким. - Я люблю тебя. Я вернусь еще до того, как ты поймешь, что меня нет. Фрэнк уехал, а я остался в постели и смотрел "Властелина Колец" вместе с Майки. Я помню, как жаловался на выбор цветовой палитры для образов Гендальфа и Сарумана и засыпал злой на весь мир. Я проснулся посреди ночи от собственного крика, чувствуя, как разрывается сердце. В комнату вбежал взволнованный Майки, у его ног вертелась собака. - Что случилось, Джи? - крикнул он, включая каждый источник света в квартире. - Я не знаю, - тихо ответил я, хотя уже видел, как медленно тускнеют цвета.***
Я так и не узнал, как умер Фрэнк; это было не важно. Его не стало, и я был приговорен к жизни в мире, в котором больше не было красок, не было Фрэнка. И это ужасно нечестно. Слишком много мы не успели сделать, слишком много мы не успели увидеть... Я хотел узнать, как бы выглядели его волосы, когда он начнет седеть, коснуться каждой морщинки от смеха, которые больше невозможно было бы скрывать, я хотел бы сделать татуировку с его именем возле сердца и услышать, как он смеется, узнав про мою боязнь иголок. Я хотел бы купить маленький домик у моря, придумывать имена детям и завести еще одну собаку. Но больше всего я хотел бы, чтобы мы никогда не встретились. Я проклинал его глаза и весь цветовой спектр жизни, который они мне открыли; хуже серого мира может быть только мир, который теряет цвет прямо у тебя на глазах. Хуже одиночества может быть только смерть любимого человека. В день похорон я остался дома. Я развесил по всей нашей квартире его фотографии и рисовал его портреты везде, где только мог. В каждом пустом скетчбуке, на каждом чистом холсте, даже на его старой джинсовой куртке. Чтобы никогда не забыть его, даже если это причиняет боль и ломает изнутри. Последний цвет, который я когда-либо видел, был оттенком светло-карего, как ромашковый чай, как мед и дым. Как глаза Фрэнка Айеро.