Ménage à trois

Лопоухий щенок любит вкус молока, А не крови, бегущей из порванных жил. Если вздыблена шерсть, если страшен оскал, Расспроси-ка сначала меня, как я жил. Я сидел на цепи и в капкан попадал, Но к ярму привыкать не хотел и не мог. И ошейника нет, чтобы я не сломал. И цепи, чтобы мой задержала рывок. Я в кромешной ночи, как в трясине тонул, Забывая, каков над землей небосвод. Там я собственной крови с избытком хлебнул. До чужой лишь потом докатился черед. Я бояться отвык голубого клинка И стрелы с тетивы за четыре шага. Я боюсь одного — умереть до прыжка, Не услышав, как хрустнет хребет у врага. Не бывает на свете тропы без конца. И следов, что навеки ушли в темноту. И еще не бывает, чтоб я стервеца Не настиг на тропе и не взял на лету. Вот бы где-нибудь в доме горел огонек. Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке. Я бы спрятал клыки и улегся у ног. Я б тихонько притронулся к детской щеке. Я бы верно хранил, и стерег, и берег — Просто так, за любовь! — улыбнувшихся мне… Но не ждут, и по-прежнему путь одинок, И охота завыть, вскинув морду к луне. Мария Семенова

Исенгрим очнулся в капкане чужих мыслей, попробовал перевернуться и не сумел. То, что началось неделями ранее, как безобидная рассеянность мыслей от страшной жары — обратилось в проклятие. Ни тела, ни земли, ни воздуха — одна только пустая, жирная пелена, за который чужие изуродованные лица и бездонная пустота. И в ней — словно книга, разобранная на буквы, вращаются разрозненные воспоминания. О том, как собирался бежать прочь, выгадывая момент, сделавшись неразговорчивей и невидимей обычного. О том, как точил нож и выбирал срок, готовый вступить с Саломеей в неравную хватку — а еще лучше ударить в спину, если представится возможность. Только все откладывал, откладывал… О том, как прислушивался к безошибочному чутью, которое Саломея звала материнской защитой и колдовской силой, запрятанной глубоко в его крови. Он мало ее слушал — достаточно было того, что клятая печать на руке с каждым днем бледнела, будто упрямый камень, истачиваемый терпеливой водой. Достаточно того, что чутье это — защита ли — никогда его не подводила. До последнего момента. Дурная мысль — чернильно-черная, склизкая, донельзя подлая — приходила во снах, едва отличимая от чужой. А после — являлась даже при белом свете дня. Вырастала из воздуха, стоило обронить взгляд на Саломею. Будто это она снова забралась ему в голову и под кожу, только вместо ласкового беспокойного огня — чужая железная воля, о которую в кровь сбиваешь руки. Будто желание отсечь ведьме голову — было и не его вовсе. Легкий звук — все равно что камешек, брошенный в мутный пруд — взбаламутил воду, подтолкнул Исенгрима к свету. Он рывком вынырнул — пришел в себя — вздохнул рвано и с жутким хрипом, тут же закашлялся — грудную клетку будто прутьями пережало. Тело его оказалось в порядке, даже не связанное и не сломанное, мешком брошенное у чьих-то ног. Ладони упирались в бревенчатый пол, усыпанный листьями да мелкими хвоинками. И только нутро стягивало — словно поверх души накинули шлейку. Ощущение это преследовало его с той самой поры, как он позволил себе взглянуть ведьме в глаза, проиграть ей поцелуй — но только теперь оно стало таким острым, хоть наживую режь. Исенгрим не пытался притвориться ни мертвым, ни спящим — понял, что бесполезно. Медленно поднял веки, аккуратно приподнялся на локтях сам, удерживая голову так, чтобы избежать перепадов давления и не потерять сознания. Напротив, сквозь круги перед глазами, проступило кресло, сплетенное из витых молочно-белых костей. Исенгрим поднял голову выше, встретился взглядом с тем, чей голос слышал в своей голове уже столько недель, но только теперь — сумел его вычленить и разобрать. Как будто бы человек и как будто бы старый, но с иссиня-черным волосом и глазами, что мягкий уголь. Темный брючный костюм, что у франта на королевском приеме да белая рубашка, едва расстегнутая у самого горла. Исенгрим видел собственное отражение в гладко-матовой пуговице сюртука. — С пробуждением, Исенгрим, — голос вкрадчивый, как патока, и столь же подвижный — червем заползает в мозг. — Не зря Грецель так жаждала твоей поимки. Столькие дни моей воле сопротивлялся, а мозг, как вижу — до сих пор цел. Почти. Исенгрим сумрачно молчал. Нет нужды говорить с тем, кому нравится лишь звук собственного голоса — зато вот послушать не помешает. И вспомнить — тоже. — Меня зовут Иосиф, — мягко сообщил человек. — Я высший вампир и муж Саломеи. А ты — у меня в гостях. Неприятное «у меня» прозудело на подкорке. Дом этот, судя по травам, принадлежал Грецель, да только Иосиф, видно, делил пространство на свое и неправильное. Неподалеку, будто в ответ на мысль, раздалось скрипучее и резкое — знакомый смех истинной хозяйки дома. Исенгрим сел, подтягивая ноги и руки, неловко глянул вбок — ведьма ответила разъедающим душу взглядом. Удовлетворенно хмыкнул: левый ее глаз походил на белое месиво — регенерирующее, но не в пример медленно для такой могущественной твари, как она. Кем бы ни была его мать — она, должно быть, и дракона сумела бы одолеть. — Больше не боишься смотреть мне в глаза, волчок? — пропела Грецель ласковее былого — в бешенстве, стало быть. — Выстоял против Иосифа, — голос непослушно захрипел. — С тобой и подавно справлюсь. Солгал, конечно. Только вот едва ли Грецель станет лезть в разум, уже занятый чудовищем пострашнее. Иосиф рассмеялся тихо; голос — все равно что мелкие волны, набегающие на береговую гальку. Взглянул одобрительнее прежнего, с уважением, какое во взгляде этого не-человека вызывало лишь животный страх даже у матерого волка. Лицо его было морщинистым, с теплыми складками у рта и глаз, будто он беспрестанно улыбался. Худощавые пальцы оглаживали набалдашник трости с оскаленным лицом клыкастой женщины, неприятно обозначивая власть своего хозяина над самой идеей существования брукс. — Это верно, Волк, — сказал-похвалил Иосиф. — Я наказал тебе ведьму обезглавить, изжить со свету, придать огню и мести… А ты что сделал? — он безмятежно покачал носком в черной шелковой туфле. — Вонзил ей затупившийся нож под сердце… До чего же благородно. Патетично. И неэффективно. Грецель за спиной Иосифа фыркнула. — Саломейка его приворожила, — бархатисто проговорила она, монотонно вращая пестиком по ступке и обходя вампира за спиной. — Как тебя. — Саломея удивительна, — подтвердил Иосиф без тени насмешки. В серых глазах его блеснула тоскливая горечь, как у человека, что скорбит по давно сбежавшему питомцу. — И мне, конечно, неприятно, что она нашла себе новую забаву. Ведь Саломея принадлежит мне. Исенгрим сдерживаться не стал — усмехнулся грубо и напоказ; дернул губой, будто ее рванули в сторону крюком. Сам от себя того не ожидал, но свои чувства привык принимать полно и до конца, и никогда их не стесняться, раз уж они с ним случились. Иосиф понимающе улыбнулся. — Я сотворил ее по своему образу и подобию, Исенгрим, когда она была поломана и никому не нужна. Слепил ее из того воющего от бессилия комка, что остался после наказания. Конечно же это не дает мне права ей распоряжаться… — он легонько пожал плечами, щурясь в задумчивости. — Но я так хочу. И не вижу силы, способной меня переубедить. — Давно ты за меня взялся? — вытолкнул Исенгрим из пересохшего горла. Грецель заметила его жажду, повела плечом и ухватилась за кувшин с водой. Встала за правым плечом Иосифа и принялась с наслаждением тянуть жидкость из глиняной кружки, не забывая причмокивать. — Грецель, милая, подай гостю воду. — А он разве заслужил? — Это ты после определишь, а сейчас мне с ним поговорить нужно. Люди от жажды хрипнут, а я терпеть это не могу, ты ведь знаешь. Слух режет, будто язык наждачкой царапают. Грецель поставила перед Исенгримом кружку — ту самую, из которой пила сама — да так бойко, что почти вся вода расплескалась. Исенгрим скупо усмехнулся, не побрезговав остатками; катнул кружку обратно — и она пошла трещиной, ударившись о ножку стола. — И за это ты тоже расплатишься, — улыбнулась Грецель хищно, не потрудившись поднять осколки. — Расплатится, расплатится… — вздохнул Иосиф. — Что до твоего вопроса, Волк… Если ждать долго — можно и дождаться. Каждый совершает ошибку, особенно, если отчаянно пытается ее избежать. Так и Саломея. Она создана моей силой и из моей крови, а потому власть, что она приобретает над смертными — доступна и мне. В ту секунду, когда твоя кровь коснулась ее языка, я тебя получил. Исенгрим повел плечами недоверчиво. Иосиф усмехнулся, видно, читая его мысли — по лицу или же изнутри. — Я обучил Саломею, как прятаться от иных моих собратьев, поскольку знаю, как они опасны. Но она умна… исказила мое учение, нашла способ, как спрятаться и от меня. Только вот ее маленькие рабы, которых она подчиняет, а после — убивает, остаются мне доступны. Я никогда не говорил ей об этом и никогда не позволял ей усомниться в собственной силе. Поощрял мысль, что игрушки эти — принадлежат одной лишь ей. Иллюзия безопасности — самый страшный удар, что можно нанести. Я думаю, тебе это известно как никому другому. Исенгрим ухмыльнулся без удовольствия. Сотни d'hoinе он «выпускал» из капкана, устраивая на них негласную охоту — пил ужас с их лиц, когда они понимали, что бегство их было не более чем его дурной шуткой… — Снова в голову мою лезешь, — прошептал Исенгрим, сдирая с лица свою и не свою ухмылку. — В твоей голове я пребываю уже довольно давно. Почти что с самого начала. Смотрю твоими глазами, целую твоими губами… Исенгрим ощерился страшнее прежнего — не сумел сдержаться. Единственное, что у него было, что принадлежало только ему одному — его железная воля — и того лишили. Пытались. Пытаются. — Лицевой паралич, — проскрежетал он. — Твоих рук дело? — И да, и нет. Я пытался тебя подчинить, ты сопротивлялся. Обычно это повреждает мозг вам, смертным. Полагаю, твои усилия затронули самые поврежденные участки, отчего и начался паралич. Хотя тебя ведь проклял мой ручной маг — тот, которого ты убил. Саломея не упоминала?.. Исенгрим смотрел на проклятую пуговицу — на свое отражение. Держался за то, что вполне могло оказаться не более, чем видением или ночным кошмаром. Весь этот дом и Грецель — мало чем отличались от паскудных снов, что мучали его все сильнее последние дни. Ненависть к Саломее же теперь померкла. Ее ласковые попытки обуздать его, как зверя, накинуть шлейку — оказались не более, чем глупой игрой, когда как главный хищник прятался в тени. За его собственными — Исенгрима — глазами. — Зачем рассказываешь? — бросил он, не отрывая взгляда от пуговицы. — Ты хотел ее убить, — улыбнулся Иосиф с тонкой угрозой. — Я чуял твоим сердцем. Каждый раз, когда погружался в стальную клетку, в виде которой существует твоя душа — видел десятки вариантов, планов, намерений. Твой мозг удивительно точен и быстр, когда дело касается чужой смерти. Страшный талант. В этом мы схожи. — Это не отвечает на вопрос. — Я беспокоился о Саломее, — вздохнул Иосиф без толики фальши. — Поначалу собирался довести тебя до суицида, но не сумел уничтожить твою волю к жизни. Ненормально сильную, прошу заметить. После — решил подождать. Я ведь скучаю по ней, а ты позволял мне смотреть… Но она привязалась к тебе. И это начало меня раздражать. — И ты решил, если нападу на нее — она убьет меня, не глядя? — Именно так я и решил, — простодушно согласился Иосиф. — Только ты все испортил. Вместо того, чтобы бить наверняка — извернулся от моего наказа, изобразил дурака. Вот она от удивления и не спустила с тебя шкуру. Но раз уж все так обернулось — подождем, когда она за тобой придет. Это даже лучше, чем гоняться за ней по всему свету. Я все-таки не молодею, да и дел невпроворот. Исенгрим отрешенно вспомнил и собственную руку, занесенную в смертоносном жесте; и острый укол будто бы в самый мозг, когда он сумел-таки зацепить носком ноги камень, пробуждая Саломею от зыбкого сна. И то, как в последний момент изменил траекторию и сам удар — вбил нож под сердце вместо того, чтобы резануть по горлу. Это стоило ему почти всего — от того, что оставалось в его разуме от него самого. Но вслух он сказал только: — Она не придет. Вышло горько до того, что Иосиф понимающе улыбнулся. Подался чуть вперед, упираясь сухими ладонями в подлокотники. — Придет. Ты ведь до самого сердца ее достал, Исенгрим. А так глубоко только я забирался.        Грецель сунула его в стылый каменный мешок, от одного воздуха в котором заломило все кости. Исенгрим ползал по нему туда-сюда, пытаясь размяться и сохранить остатки тепла, пока мышцы не стянет предательской судорогой. Иосиф будет ждать — бессмертному торопиться особо некуда. Грецель же с давних времен точила на него зуб с расчетом «обглодать песьи кости». В каменной утробе не выгрызешь дыры, крики его и оскорбления никому не интересны, а пытки — вопрос времени. Грецель не простила ему глаза, а целым Исенгрим никому здесь не нужен. Он вообще никому не нужен, если рассуждать трезво. Предчувствие жгло изнутри, разгоралось зерриканским огнем — будто кто-то стоял за плечом и шептал в самое ухо: «Беги! Беги! Беги!» Исенгрим выпростал из рукава тонкую спицу, стянутую из ведьминой хаты минутами ранее. Остальное у него забрали — и ножи, и меч, и даже любимую брошь — столь привычную, что под нею на отвороте плаща теперь виднелось пятно невыцветшей от солнца ткани. Прислушался, но камень звуков не пропускал, как и крепкая круглая дверь, похожая на вход в гномью нору. Провел ладонью по шершавой стене, выискивая сквозняки и щели, и принялся аккуратно постукивать иглой по камню. Этой премудрости его научили многоопытные кочевники — коли хочешь избавиться от шарлея, постучи в нужном ритме, чтобы его успокоить. Или наоборот — раззадорить. Если здесь, конечно, водятся шарлеи. И если они смогут прогрызть ход в каменную клеть, не раздавив при этом Исенгрима. И если Грецель не почует этого раньше… Сплошные допущения. Исенгрим стучал довольно долго, так что стук теперь метался в голове, отдаваясь эхом даже и в полной тишине. Едва успел спрятать иглу, как дверь с грохотом распахнулась, хотя до того — с той стороны не слышалось ни звука. Грецель, согнувшись в три погибели, заглянула внутрь, чуть выворачивая голову здоровым глазом. Осклабилась. — Шарлея подманиваешь душенька?.. — неприятно выдохнула свернувшейся кровью. — А подманил меня. Пальцы вцепились в плечо Исенгрима. Он отреагировал мгновенно, вывернул руку ведьме, но та ударила его по голове тяжелой кружкой, расплескав повсюду принесенную воду. И пока Исенгрим щурился от кругов перед глазами, лихо вывернула ему сустав. — Думаешь, я обратно не вправлю? — прошипел он злобно, скривившись от боли так мало, что иной человек бы и не заметил. — Как вправишь — я обратно поправлю. Грецель вылетела прочь, захлопнув дверь и забрав кружку. Исенгрим ждать не стал — вправил сустав и, наклонившись, аккуратно собрал губами разлитую по полу влагу. Та растеклась по камню спасительной лужицей, ласково смочила иссохший язык. Изнутри что-то подсказало: он здесь не на сутки и даже не на двое. Придется потерпеть, переждать. Главное одно — ни за что, ни при каких условиях не засыпать, иначе Иосиф придет снова, иначе снова — не выйдет отличить себя от не себя. — Я Исенгрим Фаоильтиарна, — одними губами сказал Исенгрим сам себе, вслушиваясь в мысли. — Это значит, что я сбегу. И выживу. Нет ошейника, чтобы я не сломал. А если меня одолеет страх — значит, это вовсе не я, а демон. Помни себя, Исенгрим.        Сон просачивался в темноту душным ядом. Исенгрим наказал себе держать глаза открытыми, только усталость и шепот в голове — делали свое дело. Одновременно с тем приходили и воспоминания, до того будто бы затуманенные — о том, как он дрался во снах с человеком в черном костюме и белой рубашке; о том, как вспыхивало оскаленное лицо на набалдашнике занесенной над ним трости; о том, в конце концов, как они вели долгие беседы — говорил в основном Иосиф, но слова его змеились и истачивали ядом. Избавиться от Иосифа в поврежденном разуме — Исенгрим возможным не представлял. Здесь нужна или помощь Саломеи, или самой Даны Меабдх. Сначала бы выбраться. Уже за полночь — чутье сказало так — послышался скрип плотно сбитых ступеней. Шел кто-то тяжелее Грецель и шел довольно-таки порывисто — на Иосифа тоже не похоже. Из оставшихся вариантов самым худшим был конечно же маг-ренегат, чей брат бесславно почил в объятиях Саломеи в безымянной степи. А худший вариант, как известно, самый вероятный и ожидаемый. Исенгрим не ошибся — правда, легче от этого не было ни черта. — Ну здравствуй, Волк. В глубокой темноте был едва различим силуэт да поблескивающие глаза, и только голос — лучился всеми оттенками живительной ненависти. Исенгрим промолчал. D'hoinе все одинаковые до дрожи — что маги, что воины, что крестьяне. Каждый мнит себя царем мира, видит внутри особенность, коей всякий должен подчиниться. А стоит только щелкнуть пальцами по эго, что хрупче хрустальной росы — рассыпаются, как карточный домик. Если придут мстить — то конечно же со всей своей глупой злобой и высокими речами, словно от того есть толк. Словно словами можно задеть того, кто пережил свои собственные смерти столько раз, что уже не помнит себя живым. — Не хочешь говорить, а? Думаешь, язык вырву? Щелкнули пальцы, расцветая неестественным и красным огоньком, от которого стены полнились багряным светом. Маг оказался лысым и злым в каждой черте высохшего лица — не отличимым от брата-близнеца, как ему и полагается. Совсем уже немолодым, и руки его были покрыты многочисленными мозолями и твердой, что у огра, кожей. Обычное дело, если приходится постоянно работать с огнем, а характер не располагает к терпению. Исенгрим почувствовал шершавые ладони на шее — обхватившие плотно, как ошейник. Маг все ждал, когда Исенгрим начнет дергаться или изливать проклятия, но такое поведение d'hoinе только раззадоривает, и они начинают тянуть соки вдвойне усерднее. А там, гляди, маг забудется — и от Исенгрима вовсе останется лишь оплывший огарок. — Брата моего убил, паскуда. Химере моей лапы опалил, тварь, вместе с ведьмой своей чертовой. До нее мне не добраться, Иосиф руки вырвет — зато на тебе всю-ю злобу свою вымещу… Исенгрим молчал уже упрямо — внутри разгоралось искусственное пламя, облизывало плоть, подбираясь ближе. Что бы маг ни делал, оно имело мало общего с физическими повреждениями, а значит, и заживать будет медленнее в разы. … Страшно мне? Нет, все еще нет… Значит, это все еще я… Ренегат улыбнулся — даже в сумраке было заметно, как остро и сладко растянулись белые губы. Следом в голове вспыхнул изумительной красоты пламенный цветок, и только теперь Исенгрим закричал. Само по себе оно вышло — не сумел сдержаться — и сам не понял, как грубо усмехнулся. Огненная магия уродовала нутро, забирала с собою все, что в нем было, да только вместе с тем выжигала и колдовство Иосифа… А еще — Исенгрим сглотнул, когда ренегат отпустил его шею, и эльфья голова безвольно повисла — внутри разливалось что-то еще. Защитная магия, коей его, по словам Саломеи, наградила мать — будто просыпалась, расправляя крылья тем сильнее, чем больнее было Исенгриму. … Обязан ли он будет расплатиться за бесконечную помощь перед предками и Даной? И есть ли у нее предел? А если есть, то хватит ли того предела, чтобы вырваться из узницы?.. — Ну что, Исенгрим? — горячее дыхание прямо в ухо. — Согрелась твоя ледяная душа?.. — Не так, как у твоего брата, — Исенгрим медленно поднял голову, по виску стекал пот, а может, и не только он. — Он-то так от ужаса кричал, что искры в хворосте вспыхивали…        Сочувственный Иосиф и лучащаяся удовольствием Грецель, и ренегат, чье лицо тлело в углях, в которые он обращал Исенгрима. Отголоски воспоминаний путались в боли. Осталась только она, хоть и ни одному из шести своих чувств Исенгрим больше не мог доверять. Мучительно душный запах гари, чадящий привкус на языке и крик в ушах — все, что от них осталось. Будто бы он попался в руки не чудовищу и не человеку, обезображенному горем — а самому себе. Каждый час или каждый день — время тянулось болью, стихало на время и пульсировало вновь. Ренегат держался, не позволял себе лишнего и не рисковал, чтобы случайно Исенгрима не убить — только вот последнему это вовсе не было на руку. Ему нужно было, чтобы ублюдок сорвался, нанес смертельный удар, чтобы магия внутри Исенгрима дала отпор, ударила наотмашь и вытащила его на белый свет из этой клети. Исенгрим издевался над ним, покуда мог — говорил всякое, пока хватало дыхания и горло не хрипло до безмолвия. Вспоминал погибшего брата, клеветал его как мог. Рассказывал, что сделал бы с ним, будь у него больше времени — рисковал не пережить каждый новый день хотя бы от пыток, но эта борьба почти превратилась в азартный вызов. Сможет ли?.. Вытащить нутро из собственного палача — тертого, высохшего душой пиромана, для которого огонь — это и жизнь его, и смерть, и больше у него ничего не осталось. В этом они были похожи. Только если ренегат обращался и горел пламенем, возрождаясь всякий раз как феникс, Исенгрим оставался упрямой сталью — не расплавить ее, не согнуть, не сточить. Печать, оставленная на руке Саломеей, ушла до конца — исчезла, будто ее и не было никогда. Исенгрим порой не понимал, что означает это имя — помнил лишь свое и помнил, что должен выбраться любой ценой. Грецель приходила тоже, только редко, и все больше разочарованно прищелкивала языком. После пиромана Исенгрима на многое уже не хватало — он становился для ведьмы слишком скучным и тихим, тем и спасался. Говорила, что он здесь уже долгие недели, если не месяцы. Пыталась сломить, только он ей не верил — чутье говорило едва ли про полторы седмицы, а значит шанс еще есть — и сила в нем найдется. Только бы выдержать. Только бы вывернуть наизнанку чужую душу, не потеряв своей.        Грецель переставляла склянки туда-сюда, принюхиваясь к отварам, задумчиво цокала языком. Настроение ее стало как нельзя лучше по прибытию Исенгрима, что за прошедшие недели будто еще крепче настоялся. Злобы в его глазах поубавилось, зато появилась суровая решимость, от которой у Грецель перехватывало дух. Немногие, кроме нее самой да проклятой Саломейки, позволяли себе так смотреть на Иосифа и этот мир. Правда, эльф ни черта не помнил и не запоминал — пытки вытрясли из него все, кроме гордости, за которую он держался, как за последнюю соломинку. Исхудавший, обожженный и унизительно раздетый, со сведенными в судорогах мышцами — не вызывал и капли жалости. Только бешенство. Она обернулась украдкой. Высший задумчиво изучал ее последнюю работу — кропотливую вышивку из волос простоголовых жриц, чью волю она не без труда подчиняла. Длинные белые пальцы бродили, оглаживая ниточки, и от этих жестов в груди Грецель поднималось тихое мурчанье, что у согретой у очага кошки. Воли она тому не давала — Иосиф казался достойным избранником ровно до того момента, пока им не становился. Скольких невинных душ она скормила его непомерному эго, отводя беду от самой себя, но Саломейка и вправду держалась не в пример дольше прочих. И спасибо ей большое за это, пусть впредь так и остается. Четырнадцать лет ведь от него уже бегает… Либо хватило ума найти на вампира управу, либо же он и правда ее полюбил. Только ничего доброго в той любви нет — она, как ночной кошмар, не отпускает даже по пробуждении. — Что ты с нею сделаешь? — поинтересовалась Грецель в который раз. Иосиф отвечал редко — не всегда слышал вопросы, глубоко погруженный в измерения собственного разума, в котором пребывал дольше, чем на этом свете. Сегодня, впрочем, он был на редкость в сознании. — Ничего, — Иосиф пожал плечами, откладывая вышивку. — Я желал возвести ее на пьедестал, сотворить новую богиню, но ее предательство спутало все карты. Теперь я конечно не могу ей доверять, не могу надеть на нее корону. — Но и убить — не убьешь. — Саломея — моя душа, — ласково молвил Иосиф, взглянув на Грецель рассеянно, будто меж тем в голове сочинял одухотворенные поэмы о любви. — Разве могу я?.. Она останется со мной. Навсегда. — Она не бессмертна. — Я найду способ это исправить. Грецель шумно усмехнулась, но разводить пустые споры не стала. — Сколькие из младых жриц-предательниц нам подходят? — спросил Иосиф, вновь усаживаясь в излюбленное кресло, которое исправно перевозил вместе с собой. Изредка оно пополнялось новым костяным узором и, кажется, оставалось единственным ориентиром, на который Иосиф шел, как на свет, возвращаясь из собственной памяти. — Едва ли трое, — Грецель приложила палец к губам. — Не ровня ни мне, ни Саломее — даже самому раннему ее уровню. Маленькие, бесполезные, без крови в глазах. Но как сосуды — подойдут. — Что Янус? Он здесь? Янус исправно спускался к Исенгриму каждый день, будто цепью к нему прикованный, и порой эльфьи крики — по-звериному страшные — пробивались даже сквозь пласты глухой земли. Сложно не заметить и не насладиться этой музыкой — впрочем, о чем это она… — Ушел кормить свою ущербную химеру, — прицокнула Грецель. — Говорит, она скулит и клекочет — не любит перевязок. Все зверье мне перепугает ее воплями. То с Исенгримом, как с дитем сломанным возится, то страховидло свое выгуливает. — Он тоскует по мертвому брату. Я могу его понять. — Ты брата собственного сам и порешил, — отмахнулась Грецель. — Так зачем тосковать? — Как не понимала — так и не поймешь, — не обиделся Иосиф. — Знаешь ведь, что он Нийями мою убил. Как я мог такое ему простить?.. Грецель покачала головой. Шебутная девчонка была да без царя в голове — они все тогда такими были — но Нийями отличалась от прочих невообразимо. Щелкала по носу всякого, кто ей был не по нраву, и ничего-то не боялась. А уж какую войну за нее устроили Иосиф и Биньямин — вспомнить страшно. Лучше и вправду не вспоминать, а то еще явятся не те духи под ночь — не отмашешься от них потом. — Из-за этого тогда и проиграли, — проворчала Грецель; как обычно не удержалась — припомнила. — Клятые драконы в спину ударили, когда ты над их мертвыми телами каракаром завывал. Иосиф не ответил — улыбнулся безмятежно, вновь погрузившись в мысли, калейдоскопом проносившиеся в его серых глазах. Такой старый, что Грецель не была уверена — отличает ли он явь ото сна, и понимает ли, насколько реально то, что творит сам? Со времен бесславной смерти глупышки Нийями с каждым столетием только хуже. Она задумчиво повела носом, прищурилась. Тонкий шлейф запаха, будто от плавленого металла, тек по воздуху, путаясь в запахе разогретых трав. — Скажи Янусу, — проворчала она, — чтобы прекратил жечь мои земли. Это не площадка для его пироманских экспериментов. — Ну должен же где-то мальчик вымещать свое горе и оттачивать навыки?.. — Иосиф посмотрел сквозь Грецель; покорно склонил голову: — Да, хорошо, я скажу. Запах усиливался тем сильнее, чем больше Грецель к нему принюхивалась. Пока Иосиф выйдет из чертогов своих фантазий и разберется с непутевым ренегатом — гражданская война в Зеррикании и та — закончится. Грецель вышла на крыльцо, оглядела угодья, но все было тихо, и даже дышалось чище. — Что за небылицы… Из-под земли неподалеку мелькнул тощий саламандров хвост — одна из множества ящерок, что притащил с собой Янус после разрушения последнего города. Напитанные силой колдовского огня — им не хватало самой малости, чтобы лопнуть фейерверками во все стороны. Настоящая бомба с зажженным фитилем, только неясно, когда рванет. — Вот же черт лысый, — Грецель спустилась с крыльца, шикнула на саламандру и принялась обходить дом по кругу. — И химера его вонючая, мочи нет. Навозом он ее, что ли, кормит… Запах то усиливался, то стихал, будто был запертый и просачивался сквозь случайные щели. Саламандры под землей нервничали все сильнее, стекаясь отовсюду, похожие сейчас на разжиревших муравьев. Земля от них дрожала, так что Грецель шла осторожно, ссутулившись и готовая обратиться птицей в любую секунду — Оглушительный взрыв, заглушивший чужой вопль, рванул изнутри дома, разошелся звуковой волной под землей, и саламандры с недобрыми воплями вылетели наконец на поверхность. Грецель успела взвыть в бессилии, прежде чем кости ее начали изгибаться, стягиваясь в черный силуэт с широким размахом крыльев. Ее разгневанный клекот разлетелся над высохшим лесом, когда саламандры начали лопаться одна за одной, уничтожая полюбовно выращенные уникальные растения. Дом, сбитый из камня и досок вспыхнул раз, будто оголовье спички — и теперь полыхал в огне. Застонал протяжно, когда начали обваливаться деревянные перекрытия и ставни. Иосиф показался наконец на крыльце — изумленный, будто ребенок — огляделся рассеянно, да только пожал плечами, разглядев происходящее. Растворился неспешным туманом — серым, что морской песок, и таким же сыпучим. «П-паскуда!.. — разрывались мысли внутри птичьей головы Грецель, адресованные то ли выжившему из ума высшему, то ли магу, то ли очевидному зачинщику веселья. — Достал-таки бесхребетного Януса до живого! Мужчины…» Она видела, как из ее дома, коий не менялся столетиями, выползает человек, чья грудь и руки объяты диким, нечеловеческой природы пламенем. Как он извивается по земле раздавленным червем, скалясь от лютой боли — но ползет все равно. Прямо сквозь огонь, будто святой или, наоборот — дьявол. И тот, сжигая его одежду, тем не менее не трогает ублюдка, не наносит смертельных повреждений, какие должен бы. Видела, как он замер, шаря по земле и в карманах стащенного из дома плаща, чтобы… чтобы отыскать чертову брошь! Ну надо же, экий граф! Только вот если плащ уже обугливался, клятая брошь не изменилась ни капли… Проклятая Саломея с ее чертовой обереговой магией! Исенгрим, повинуясь порыву, задрал голову, заметив наконец Грецель. Безошибочно почуял в кричащей от бешенства птице старую знакомую — и улыбнулся-оскалился. Страшное то было зрелище — окутанный пламенем, словно во вторую кожу, как выходец с самых нижних слоев преисподней и — с улыбкой человека, которому не страшна смерть, поскольку он давно уже умер… Точно брошенный камень, нагретый до безумной температуры, оплавил перья и подбил ей крыло. Она закувыркалась в воздухе, извергая птичьи проклятия, да только против такого огня ничего бы не сумела сделать. А Исенгрим вздохнул, как перед прыжком и, долго не раздумывая, бросился бежать сквозь пламя. Саламандры вокруг эльфа разбегались во все стороны и лопались фейерверками, и за спиной его напалмом взрывался пропитанный магией воздух…        Исенгрим бежал, покуда хватало сил. Ветки царапали то ли кожу, то ли мяса, и те кричали страшным, хотя сам он, как ни силился, не мог издать ни звука. Сначала выл от боли, когда и чужая, и своя магия начала разъедать со всех сторон, потом оглох от собственных криков, а после — и вовсе охрип. Только разум его — стальной, неподвластный никакой температуре — держался жестким каркасом, уводил в сторону и себя, и слабое тело. Знал дорогу, хоть и идти ему было некуда. Исенгрим споткнулся, падая в земляную пыль, откашлялся — чего не услышал — и пополз снова. Кажется, слишком медленно, будто и не полз вовсе — будто это мир вокруг него качался, а он просто на месте стоял, свернутый клубком… В голове кружилось ясное добела небо, за спиной воздух светился угрожающим алым — все равно, что медные волосы, плещущие по ветру. Воспоминание пришло, отозвалось внутри непонятным и тут же схлынуло. Он и не заметил — пропустил так непривычно для себя — когда его подхватили под мышки чужие руки. Даже не дернулся, потому что боль из каждой клеточки тела вдруг разом схлынула, и в ее отсутствие — в этой пустой немоте — на мгновение стало страшно до зубовной дроби. Выходит, и он еще может бояться. — К-кто… — беззвучно прохрипело поврежденное горло. В ответ к уху прохладцей прижались знакомые губы: — Не наигралась я еще с тобой, Волк. Не всю твою кровь выпила. Исенгрим вздохнул короткой усмешкой. Закрыл глаза. Вовремя пришла. Он как раз устал.