Торги с Сорокой

Лес старый и большой, и со временем он становится всё менее дружелюбным к людям, теснящим его границы своими селениями. Играющие дети заходят дальше нужного, и оскорблённая чаща не отпускает их, заставляя в конце концов засыпать вечным сном среди своих корней. Не нужны даже фейские колыбельные — Лес, если он достаточно велик, в итоге прекрасно соображает сам, получая способность влиять на своих гостей. Увы, злиться он умеет тоже, и гости превращаются в узников. В таких случаях Цепел больше человек, чем волшебное создание: как бы он ни сочувствовал духам природы, ему не по душе, когда невинные дети вынуждены отдавать свои жизни Лесу, который решил забрать их за грехи родителей. Поэтому если ещё не поздно — некромант выводит заблудившихся обратно к людям. Ему-то Лес навредить не сумеет. Зато запутать — очень даже. Даже сильные маги не всегда могут тягаться со старым могуществом чужой чащи. Сорока живёт в лесу столько, сколько себя помнит. Она с опаской и презрением поглядывает на людей, предпочитая лишь иногда тягать у них сокровища вроде стёкол и пуговиц, а остальное время оставаться в Своём Родном Лесу незаметной для человеческих глаз. Цепел, уже как волшебное создание, нежели простой человек, вызывает у неё меньше отторжения, но его невероятное нахальство оскорбительно: он требует какой-то сделки и не хочет отдавать ей прекрасный камень просто так! Придумал ещё: «направь на путь в чащу и подскажи, как выйти обратно, а я выведу ребёнка и отдам тебе украшение». Наглец! Хочешь плутать по кушерям — плутай на своё мёртвое здоровье, да только человеческого ребёнка Лес уже не отдаст, и тебя, если будешь пытаться его вывести, оставит при себе. И камень свой красивый-блестящий-манящий забирай и не пытайся завлечь меня им… Оскорбилась не только Сорока, но и Цепел: человеческий или нет, а это просто ребёнок, и умирать ему, превращаясь в тоскливый лесной призрак, вовсе не обязательно. Попугала, да отпусти, Лесная Чаща. «Скатертью дорога! — сказала Сорока, отворачиваясь от манящего украшения, — Не хочешь отдавать этот дурацкий камень — оставляй себе. И Лес тебя себе оставит!» «Ну и пожалуйста. Ну и не нужно, — пробубнил Цепел, пряча подвеску в карман, — Посмотрел бы я, что бы ты сама сказала, если бы твоего птенца спрятали в человеческом доме, не давая вернуться в Лес. Жадина. Врановые славятся своим благородством, а у тебя, видно, дешёвые стекляшки вместо алмазов!» С такими словами путешественник ушёл в чащу, решив, что теперь просто из принципа не захочет иметь дела с вредной волшебной птицей. Сорока же решила, что если люди такие скупые и заботятся только о себе, наплевав на чувства любящей блестяшки птички, то с чего ей должно быть дело до какого-то глупого мёртвого человека и потерявшегося в лесу ребёнка? Человеческого ребёнка. Человеческого птенца. Потерявшегося птенца. Сорока задумалась. Своих птенцов у неё не было. Но она знала, что детеныши дороги родителям. «Почти как сокровища, — думала Сорока, и в её волшебной птичьей голове выстраивалась цепочка ассоциаций и выводов, — Неприятно, когда твоё сокровище теряется…» Так или иначе, всё закончилось хорошо. Ведомая своими причинами, Сорока объявилась перед уже двумя заблудившимися детьми (пусть даже второму ребёнку далеко за двадцать поверх жизненного срока…) и указала им путь из Леса. «Неприятно, когда сокровище теряется и не находится при тебе!..» — сказала Сорока таким тоном, будто бы это Цепелу нужно было выучить этот урок, а не ей. Может, птице хочется оправдаться перед самой собой? «Да, да, совершенно согласен», — уклончиво ответил ей некромант, проследив тоскливый взгляд птицы до своего кармана, в котором скрывается подвеска. Отдавать камень не хочется всё ещё из принципа — ведь Сорока думала только о безделушке, а не о потерянном ребёнке. «…Так вот, пусть это человеческое сокровище больше не теряется, и его владельцы позаботятся об этом, иначе Лес снова заберёт его», — наконец с укором застрекотала Сорока и, к удивлению Цепела, быстро полетела восвояси, не потребовав камень за свои труды. Тут-то принципы некроманта и ослабли. «Забыла кое-что!» — крикнул ей вслед он. «Ничего я не забывала!» — Сорока сию секунду вернулась и оскорблённо распушила перья. Путешественник достал драгоценную подвеску из кармана и показал птице, но она состроила ещё более возмущённую гримасу: «Сдалась мне твоя блестяшка!» «Не нужна, значит?» — Цепел положил подвеску на каменный выступ перед собой и сделал шаг назад. «Не нужна нисколько! — заверещала Сорока, но тут же взмахнула крыльями, приземлилась рядом и схватила украшение лапкой, — Дурацкая-красивая-блестящая-манящая вещица…» с каждым словом тон птицы звучал всё жалостнее и слабее. «Ну, раз не нужна, так выкинь её в траву где-нибудь по дороге до гнезда, — подыграл некромант, поняв, что в птице бурлит конфликт гордыни и стыда, — Зачем тебе ненужные вещи…» «И выкину!» — вскрикнула наконец Сорока и вспорхнула в воздух, крепко держа в лапках переливающийся камень. Уже за листвой среди деревьев раздался её птичий хохот, напоминающий звук трещотки. «Выкинет, как же…» — тихо захихикал ей в след Цепел и пошёл дальше своей дорогой.