Часть 1
5 октября 2020 г. в 12:14
Хигучи,
Ты знаешь, каково это — быть беспризорным мальчишкой в трущобах? Когда каждый твой день — борьба не на жизнь, а на смерть; когда враждебно всё, что тебя окружает, и каждый, кого ты не знаешь в лицо. Годы, в воспоминаниях сливающиеся в один долгий день, я не жил, Хигучи. Я выживал. Четырнадцать лет, чтобы утолить жажду, я выхлёбывал воду из лужи как котёнок. Когда наступал сезон дождей, я с другими детьми часами стоял под стеной капель, пытаясь напиться и смыть с тела грязь. Все ёмкости, которые мы могли найти, мы наполняли этой водой, но через несколько недель — снова лакали лужи. Я помню, как спал, окружённый мусором и крысиными испражнениями, прибиваясь к кучке других тел, таких же холодных, как моё, в попытке согреться. Никто из нас не знал, что такое тёплая постель. У нас не было сменной одежды, чистого белья. Мы перебивались вещами, выброшенными на помойку; наши одежда и обувь были уже сношенными. А если кому-то из старших удавалось достать детские игрушки из-под груды воняющих мешков — поломаные или испачканые, никого не волновали такие мелочи, — он отдавал их младшим, которые были готовы грызть друг другу глотку за право иметь свою вещь. Предмет роскоши. Моя юность оставила на мне множество отпечатков, Хигучи. Например, ты знаешь, что я ненавижу зиму? Зимой всегда кто-нибудь умирал, подхватив хворь или замёрзнув ночью насмерть. Чтобы закопать тело, мы рыли промёрзшую землю, сбивая руки в кровь; наши ногти превращались в труху. Но никогда не получалось выкопать достаточно глубокую яму, чтобы могилы наших товарищей не нашли и не разрыли собаки. Я никогда не брезгую едой, потому что когда-то весь мой рацион составляли соль, растения, и объедки. Мы праздновали день, когда кому-то удавалось своровать немного хлеба или, реже, сахара. Сворованная еда ничем не отличается от честно купленной, ты знала? Найдёшь ли ты жуткой мою привычку ходить на детские площадки по выходным, Хигучи? Я делаю вид, что читаю книгу, но на самом деле пытаюсь понять игры детей, их лепет. Сижу и слушаю, как кричат, смеются. Интересно, как оно ощущается — крутиться на карусели, задрав голову к солнцу, смеяться, когда она остановилась, а ты сползаешь с неё, шатаясь из стороны в сторону? Я никогда не играл, Хигучи. И никогда не смеялся, даже если это делали другие. Смех казался мне чужеродным; что тогда, что сейчас.
…В отличие от меня, ты любишь смеяться, Хигучи. Я знаю. Ты хочешь казаться старше и серьёзнее своих лет, но тебя выдаёт твой смех. Он срывается с твоих губ как-то сам собой, и, хотя ты сразу себя одёргиваешь, производить прежнее весомое впечатление у тебя уже не получается. Я никогда не думал, что имею право попросить тебя не останавливаться и смеяться ещё. Твой смех обладает очаровательным свойством заполнять пустоту, отвлекать от невесёлых размышлений. Я никогда не злился на него, Хигучи; он просто подтверждал то, что я и так о тебе знал. У тебя было светлое детство, добрые родители. Я сожалею о твоём отце; не думаю, что я действительно знал его как человека, но наблюдал за ним много; он умел успокоить сомневающегося, осадить — несдержанного. Когда он входил в комнату, он приносил с собой запах хороших сигарет и солнца. Я уважал его, Хигучи, его преданность нашему делу; даже несмотря на то, что он осознавал, что это не поступки хорошего отца. Он старался быть хорошим, Хигучи. Я никогда не говорил тебе, но это он научил меня делать бумажных журавликов, которые ты постоянно собираешь с моего стола. И никогда не выкидываешь. “Если сделаешь тысячу, то поправишься” — он объяснял мне это так уверенно, что я почти поверил. Знаешь, Хигучи, он о тебе рассказывал. Обещал показать фотографии. “У меня, малыш, дочь твоего возраста — как-то так, — но не думаю, чтобы вы и поладили. Ты такой спокойный, сынок, а она! Оторва…” Знаю ли я именно ту Ичиё Хигучи, про которую мне рассказывал Ёши-сан? Тебя никак не назвать оторвой; возможно, в тот день, когда Мори поставил передо мной пустую, деревянную девчонку и сказал, что теперь ты хранишь меня, та Ичиё или окончательно потерялась, или уже была воспоминанием во времени; фотоплёнкой, которую я не видел, и никогда не увижу.
Скажи, Хигучи, хочешь ли ты уйти? Будь честной. Может, тебе никогда не стать прежней собой. Может, в твоей улыбке украдкой скользит горечь утраты, скорбь, сожаление — не мне это знать, я не знаю, как ты улыбалась до той трагедии, — может, ты прошла через что-то, похожее на Ад; он у каждого свой. Но ты не на своём месте, Хигучи. Ты не принадлежишь темноте так же, как не принадлежал твой отец. Вы пришли к ней из нужды; он — из любви к своей семье, ты — тому, что от неё осталось. Ты состоишь из света, Хигучи, я же — знаю только темноту… И что я хотел, Хигучи, сказать этим?.. Возможно, в очередной раз указать тебе на незнание того, что ты и не должна знать. Я и не хочу, Хигучи, чтобы ты знала. Подчеркнуть пропасть между нами, которую ты так старательно игнорируешь все эти годы… Тебе не нужно оставаться во тьме из-за меня, Хигучи, я хотел сказать это. Это, а вдвоем… мы никогда не сможем вернуться на свет — потому что никто не примет меня там. То, что родилось во тьме — тому во тьме и погибнуть.
Хигучи, ты задумывалась когда-нибудь, как это — умереть от пули? Пушки — твоя специальность, всё-таки, мне-то они обжигают руки. Так ты задумывалась, что чувствует человек, если его кончина наступает в тот же момент, когда курок спущен? Это риторический вопрос, Хигучи, да, дурной тон, ты не ожидала? Знаешь, мои друзья погибли от пуль. Прямо передо мной — а я ничего не смог сделать. Я просто смотрел; Гин что-то кричала, тащила меня назад, а я наблюдал, как тела моих товарищей падают на пол по одному; глухо, безразлично. Больно ли было так умирать? Когда я был последним, что они видели в своей жизни, ненавидели ли за то, что я не помог? Что я продолжу жить, хотя меньше всех видел в этом смысл? Кому-то прострелили голову, кому-то — плечо, грудь или живот… Порой я вскакиваю ночью на кровати, иду в ванную, и вижу в своем отражении красные рваные дырки. Знаешь, например, на лбу, или вместо глаза. Это ужасно, Хигучи, быть преследуем призраками прошлого, скорбеть по ним, но временами… временами я чувствую, что я будто бы счастлив? Что это не я остался там, никому не нужный, истекать кровью из сквозного отверстия от пули. Умирал ли дорогой для тебя человек на твоих глазах, Хигучи? Чтобы ты видела его агонию, но ничего, ничего не могла сделать с этим, изменить реальность? Я знаю, что случилось с твоим отцом; все в мафии знают — но его хоронили в закрытом гробу. Где-то, у тебя в воспоминаниях, у него нет никакой раны на шее; шва, алого-алого, нет; он весел, всё тот же любящий отец, а ты, может, маленькая достаточно, чтобы он мог посадить тебя на плечи. Мои друзья… почему я запомнил их уже убитыми, Хигучи? Они приходят, истекающие кровью, ко мне во снах. “Кошмарах”, как их назвать, если мне ничего не снится другого? Они приходят. Иногда ругают меня, иногда — просят прощения. Очень редко Саяка выступает вперёд, гладит меня по голове, говорит, что пора просыпаться; и они оставляют меня на некоторое время. Я считал, что оставил прошлое позади; что всё изменилось, когда Он взял нас с Гин под крыло; я ошибался. Оно, моё прошлое, преследует меня до сих пор, помнит, оно помнит, кто я. Кем я был. Где моё место.
Я хочу быть откровенен — оно не рядом с тобой.
Хигучи,
Ты знаешь, каково это — иметь больную привязанность к человеку, которому ты не нужен, и заслуги твои — тоже не нужны? Быть снедаема страстным желанием оказаться ближе к кому-то: потому что так, только так… ты обретаешь свой смысл. Причину, по которой ты готова вступать в свои и чужие битвы. Ради которой ты будешь биться, шагать, дышать — дальше. Я думал, да; что ты знаешь. Что мы… похожи, Хигучи, ты и я. Я относился к тебе так, как хотелось, чтобы Он относился ко мне; я опять ошибся. Тебе было не нужно моё одобрение; твоя жизнь не на мне сошлась. В то время ты хотела поддержки; приняла за неё мои тщеславные, такие мерзкие желания и… и совершила глупость. Ты такая глупая, Хигучи. Я завидую тебе; я презираю тебя — ты знаешь, — за то, что ты человечнее меня. Что твой смысл сложнее моего, гораздо сложнее, а я, я всего лишь звено в целой цепочке, делающей тебя — тобой. Тебе всё равно, что я скажу, сделаю, Хигучи. Ты всё решила — ты притворяешься покорной, но пропускаешь меня мимо ушей и глаз, продолжаешь хранить меня вопреки всему, что я нарочно делаю неправильно, не так, как ты того заслуживаешь. Ты можешь уйти в любой момент, так почему, почему? — ты всё никак не уйдёшь?
Знаешь, Хигучи, ты причиняешь мне много боли. Я отталкивал тебя, много, много раз давал понять, что тебе пора прекратить вертеться рядом, что ты с самого начала не так меня поняла, что я, я опять ошибся, а ты мне не нужна; ты не слушала. Мне не нравилось бить тебя по лицу, Хигучи, то растерянное выражение, в первый раз, когда я позволил себе это, клянусь, оно ударило меня в ответ. Но я бил, Хигучи, потому что в книгах — знаешь, за бесценок, бумажные издания, которые я скупаю пачками, потому что всё ещё не могу перерости предрассудки, оставленные мне моим детством, где такие книги считались сокровищем, окном в неизвестный, нормальный мир, — в книгах пишут, что для женщины нет страшнее унижения удара по лицу от любимого мужчины. Кого, как ты думаешь, я вижу в тебе, Хигучи? Просто пешку? Никак не женщину. Я не хотел, Хигучи, видеть в тебе женщину. Я никогда не стал бы целовать твои руки, никогда не перебирал бы твои волосы, закрепляя на них канзаши. Возможно, тебе и не нужно это, и никогда не было, никогда не будет. Возможно, всё, за что я тебя обвиняю, описываю — ничего из этого никогда не имелось в виду. Возможно один я хочу, Хигучи, чтобы это было правдой.
Хигучи,
Ты ужасна. Во всём.
Ты не умеешь нормально грызть ручку — нет, ты сосешь этот дурацкий синий колпачок с совершенно безэмоциональным лицом. Правда не понимаешь, как выглядишь со стороны, или просто решила не считать меня за мужчину? Я сижу за соседним столом, Хигучи, и очень стараюсь сосредоточиться на этих дурацких отчётах, которые ты штампуешь со скоростью штука в пять-семь минут, и тогда ты начинаешь причмокивать. Причмокивать, Хигучи, дурацкий колпачек, как будто пластик — вкусный. Ты не носишь парфюм; от тебя разит крепким кофе без сахара — как тебя не тошнит от горечи? — свежестью геля для душа, лимонными леденцами от горла, которые ты закупаешь на нас двоих; когда ты входишь в наш мой кабинет, мне кажется, кто-то резко распахивает форточку в этот момент, запуская свежий воздух в комнату. Ты постоянно протягиваешь ко мне руки — разве не странно? — я ненавижу грязь, но твои руки мне не неприятны. Они отдают потом и металлом, немного влажные. Возможно, я не дёргаюсь потому, что они, ты тёплая, а я — мне всегда зябко в этом плаще.
Хигучи, ты никогда не угадаешь, что я почувствовал, когда Мори поставил мне диагноз. Должен ли я был расстроиться? Или испугаться? Сбить костяшки в кровь о ближайшую, больничную же стену, сетуя, что я ещё не добился своей цели, что мне нужно намного больше времени? Хигучи, я… успокоился. Пойми правильно, если мне предоставится возможность проявить себя — я ни за что не упущу её, если провалюсь — что ж, так тому и быть. Я очень, очень устал. Я годы гнался за Ним, но сейчас от былого запала ничего не осталось. Я словно свеча, расплывшаяся в блюдце, которая всё время, отведённое ей, светила не там; не тому.
Хигучи, ты понимаешь, почему я не хотел, чтобы ты приближалась? Понимаешь, почему я отталкивал твои тёплые руки, почему, когда ты так легко делала шаг навстречу, я отступал два назад? С самого начала ты была, и остаёшься загадкой для меня, Хигучи. Самой сложной головоломкой. Настоящая мафиози. Молодая девушка, чуждая в мире, к которому себя причисляет. Ты ругаешься на новеньких за мелочи, которые могли, могли и не стоить им жизней. Ты хвалишь меня между строк, словно эти искренние комплименты ничего не стоят. Ты привыкла подвергать всё тщательному анализу, иногда я слышу, как крутятся шестерёнки и винтики в твоём мозгу. Ты готова выполнить мой самый сумасбродный приказ, потому что доверяешь мне — словно я не умею, никогда не ошибался. А я ошибался, Хигучи. Ошибался также и на твой счёт. Сколько раз я говорил тебе, что ты бесполезная, что мне не нужен телохранитель? А я бы без тебя пропал. Помнишь, как я просил тебя убраться вон, оставить меня одного — знаешь, мои пальцы подрагивают, когда ты опаздываешь на несколько минут; я боюсь, что ты послушаешься. Я прошу прощение за всё, что когда-либо срывалось с моего поганого языка. Я продолжаю повторять, Хигучи, ты ничего не знаешь обо мне. Я так боялся, что ты не примешь правды, которую я тебе расскажу. Я слишком поздно понял, что ты можешь меня понять.
Я умираю, Хигучи.
Это слова Мори, не мои. Мне осталось недолго. Не знаю, зачем, но я пишу прощальные письма, всем: сестре, старику, Ему… даже Кёке. Я напишу тебе тоже, Хигучи. Уложусь в десять-двенадцать строчек, скажу тебе сухое “спасибо” за твою работу. И напомню, что тебе нужно найти другую, не связанную с убийствами и криминалом. Когда меня не станет, некому будет защищать тебя — ты ненавидишь риторику; поэтому я старался, Хигучи, писать пренебрежительно. Я не хочу, чтобы ты, Хигучи, хранила моё прощальное письмо. Лучше сожги его, серьёзно. В этих десяти-двенадцати строчках сплошная ложь. А правда… правда, она здесь, Хигучи. В моих мыслях, которые я нигде не записывал; знаешь, это ужасное клише, когда неотправленное письмо доходит до адресата? Нет, я не хочу, Хигучи, опять ошибиться; чтобы ты сожалела. Чтобы у меня появилась причина сожалеть самому. Так что ты никогда не узнаешь, что я мне не нравится твоя короткая стрижка; тебе шли длинные волосы — я представлял, позднее, как запускаю в них пальцы, — но, думаю, подстригись покороче — и ты станешь выглядеть взрослее. Ты не узнаешь, что мне нравится наблюдать за тобой исподтишка, нравится, когда ты… настоящая; эти твои излишне широкие улыбки в разговоре, резкая жестикуляция, пунцовые щёки чуть что, всё это никогда не было адресовано мне. Со мной ты — только телохранитель. Это нечестно. Ты никогда не узнаешь, что я представлял нас. Что ненавидел себя за это. Я спрашивал себя, Хигучи: если бы я дотронулся до твоего тела, тебе бы это понравилось? Если бы я поцеловал твои губы, тебе захотелось бы повторить?
Если бы я рассказал тебе правду, ты бы смогла её принять? Смогла смотреть на меня по-прежнему? Плакала? Знаешь, мне ведь всегда нравился твой взгляд, Хигучи. Ты смотришь без жалости. Без презрения. Смотришь, словно я — обычный человек, заслуживающий чего-то хорошего. Хигучи. Стоило ли мне взять тебя за протянутую руку, разорвать связь с прошлым, попытаться начать сначала? Получилось бы у нас начать сначала? — мы могли бы попробовать. Верно, всегда можно просто попробовать… Знаешь, Хигучи, я никогда не умел говорить. Слова, я не знаю, как их использовать, подбирать. Я стыдился своего незнания, но правда в том, Хигучи — что слова были не нужны. Не тебе. А я осознал это только сейчас. Когда действовать, исправлять ошибки, ориентиры — поздно.
У нас ничего не получится, Хигучи. У нас не осталось времени; ни на что.
Я сказал слишком много для письма, которое ты никогда не прочтёшь, но знаешь, Хигучи, я хочу попрощаться по-человечески. Хигучи, прости меня. Прости за ту боль, которую я причинил тебе, трусливо отгораживаясь от собственной. Прости за то, что распускал руки. Прости за то, что мы не сходили на набережную. Прости за то, что я скрою правду. Потому что я хочу, чтобы ты стала счастливой, Хигучи. Впервые в жизни, я действительно… думаю, что чья-то жизнь важнее, чем моя. Так что отпусти меня. Не приходи плакать на мою могилу. Вернись на свет. Живи, Хигучи. Умоляю, живи.
… Клинок Камуи взметнулся в воздух. Тигр-оборотень закричал за его спиной. Но Акутагава смотрел сквозь них обоих. Всего на мгновение. Мгновение — она стоит у леера. Окружённая ореолом лучей закатного солнца, такая знакомая. Хигучи улыбнулась ему — ненастоящая. Но он хочет, хотел всегда, видеть её именно такой. Она… так прекрасна, правда?
Раз ты всё равно ничего не узнаешь,
Думаю, я могу хотя бы самому себе признаться в том, что люблю тебя—